ГЛАВА ПЕРВАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Нас было четырнадцать — девочек и ребят в возрасте от восьми до восемнадцати лет. Мы сидели на откосе старого деревянного консольного моста через реку Боар в Каладхунги и слушали Дансая, рассказывающего истории о привидениях. Костер, что мы развели посреди дороги из хвороста, собранного неподалеку в джунглях, прогорел, и в спускающихся сумерках мерцали красные угли. Обстановка для жутких историй была самая подходящая, что тут же подтвердилось возгласом одной из девушек, обратившейся к соседу: «Да перестань все время оглядываться. Ты меня пугаешь!»

Дансай был до предела суеверным ирландцем, нисколько не сомневавшимся в абсолютной правдивости всех этих выдумок, поэтому его истории звучали весьма убедительно. Той ночью он рассказывал нам о закутанных в саван фигурах и гремящих костях, о таинственно открывающихся и закрывающихся дверях и скрипящих ступенях лестниц в старых родовых поместьях.

Поскольку мне не довелось видеть ни одного наследственного имения, истории Дансая совсем не казались мне страшными.

Он закончил самую жуткую из всех своих историй, и перепуганная девушка вновь попросила своего приятеля не смотреть назад. В это время старый рыбный филин, который днем обычно дремлет на сухой ветке доверху оплетенного лианами дерева (там он в безопасности от ворон и других пернатых, не дающих покоя филинам), начал свою еженощную охоту за рыбой и лягушками в реке Боар, время от времени издавая с сожженной молнией верхушки адины зычный крик «хо-ха-хо». Это дерево служило хорошим ориентиром для тех из нас, кто, вооружившись рогаткой или сачком для бабочек, входил поблизости от него в густые джунгли. На крик филина, часто по незнанию путаемый с ревом тигра, откликнулся его сородич, в небрачный период живший на дереве фикуса на берегу канала. Эти крики послужили Дансаю предлогом, чтобы закончить свои истории про привидения и переключиться на рассказы о банши,[1] которые казались ему еще более реальными и опасными, чем привидения. По словам ирландца, банши представлял собой злой женский дух, который обитал в глухих лесах и был настолько злобным, что достаточно было просто услышать его, чтобы и сам услышавший, и его близкие попали в беду, а увидеть его означало для несчастного верную смерть. Дансай описывал крик банши как длинный протяжный вой, который скорее всего можно было услышать в темные ненастные ночи. Истории таили в себе нечто пугающе завораживающее для меня, поскольку их действие разворачивалось в джунглях, где я любил бродить в поисках птиц и их гнезд или ловил бабочек.

Я не знаю, какой облик принимали банши, которых Дансай слышал в Ирландии, но я знаю, какими были те двое, которых ему довелось слышать в джунглях Каладхунги. Об одном из них я расскажу вам позже, другой же известен всем обитателям предгорий Гималаев и многих других частей Индии как чурил. Чурил, самый зловещий из всех злых духов, является в облике женщины. Завидев человека, эта женщина с вывернутыми назад стопами, гипнотизирует свою жертву, как змея птицу, и, отступая, заманивает в свое логово. Когда возникает опасность увидеть эту женщину, единственный способ защититься от ее коварных чар — закрыть глаза руками, любой одеждой, имеющейся под рукой, или, если дело происходит внутри помещения, натянуть на голову одеяло.

Каким бы ни было человечество во времена пещерного человека, теперь все мы — дети света. При свете дня мы в своей стихии, и даже самый робкий из нас может при необходимости собраться с духом, чтобы совладать с любой ситуацией. Порой то, от чего недавно по коже бегали мурашки, может показаться вполне объяснимым и даже смешным. Когда же дневной свет меркнет и ночь поглощает нас, мы уже не можем рассчитывать на зрение и оказываемся во власти своего воображения.

Временами воображение может выделывать странные трюки, а если к нему добавляется искренняя вера в сверхъестественное, то становится понятно, почему люди, живущие в глухой чаще и передвигающиеся лишь на своих двоих, люди, чье поле зрения ночью ограничивается кругом, освещенным сосновым факелом или ручным фонарем (если еще не кончился парафин), боятся часов тьмы.

Поскольку Дансай постоянно жил среди местных жителей и месяцами говорил только на их языке, было вполне естественно, что их суеверия добавились к его собственным. Наши горцы отнюдь не лишены мужества. Дансай также был храбр настолько, насколько может быть храбр мужчина, но, я уверен, из-за своей веры в сверхъестественное ни горцы, ни Дансай никогда не допускали и мысли о том, чтобы разобраться с тем, что первые называли чурил, а последний считал банши.

За все годы, что я прожил в Кумаоне, и за многие сотни ночей, проведенных в джунглях, я слышал чурил только три раза — всегда ночью, а видел лишь однажды.

Это было в марте. Только что собрали небывалый урожай горчицы, и в деревне, посередине которой располагался наш коттедж, раздавались оживленные и счастливые голоса. Мужчины и женщины пели, дети шумно перекликались друг с другом. До полнолуния оставалась ночь или две, и видимость была почти такой же хорошей, как при дневном свете. Мэгги и я собирались обедать (время близилось к восьми вечера), когда четко и пронзительно в ночи прозвучал крик чурил и тотчас же в деревне смолкли все звуки.

Примерно в пятидесяти ярдах от нашей усадьбы, справа, росло старое дерево адины. Поколения грифов, орлов, ястребов, коршунов, ворон и караваек убивали и потрошили своих жертв, обосновавшись на верхних ветвях старого дерева. Наша парадная дверь была закрыта, спасая от холодного северного ветра. Открыв ее, мы с Мэгги вышли на веранду, и в этот момент чурил закричал вновь. Крик доносился с адины, и там, на самой высокой ветке в мерцающем лунном свете сидел чурил.

Некоторые звуки можно описать с помощью комбинаций букв или слов, как, например, «ку-у-и-и» человека или «тэп-тэп-тэппинг» дятла, но я не могу подобрать слова, которыми можно описать крик чурил. Если я скажу, что он похож на крик грешника в аду или умирающего в агонии — это ничего вам не объяснит, потому что ни вы, ни я их не слышали. Я не могу сравнить эти звуки ни с какими из услышанных в джунглях. Это нечто совсем иное, не связанное с нашим миром, потустороннее, леденящее кровь и останавливающее сердцебиение. В предыдущих случаях, когда я слышал этот вопль, то все-таки подозревал, что его издает птица. Я думал, что кричит сова, возможно залетная, поскольку в Кумаоне мне известен крик каждой птицы. Зайдя в комнату, я вернулся с полевым биноклем, который использовался во времена кайзеровской войны[2] для корректировки артобстрелов, и, следовательно, был настолько хорош, насколько может быть хорош бинокль. С его помощью я внимательно рассмотрел птицу. Я подробно опишу увиденное в надежде, что кто-то более сведущий, чем я, сможет ее идентифицировать:

а) по размеру птица была чуть меньше беркута.

б) она стояла прямо на своих довольно длинных ногах.

в) хвост ее был коротким, но не настолько, как у совы.

г) ее голова не была ни круглой, ни такой большой, как у совы, а шея не была так коротка.

д) на ее голове не было ни хохолка, ни «рожек».

е) кричала она с равными интервалами примерно в полминуты, запрокидывая при этом к небу голову и широко открывая клюв.

ж) оперение ее было совершенно черным или, возможно, темно-коричневым, но казавшимся черным при свете луны.

В оружейной стойке у меня был дробовик 28-го калибра[3] и легкая винтовка. Дробовик был бесполезен, поскольку птица находилась слишком далеко, а стрелять из винтовки я побоялся. При свете луны очень трудно точно прицелиться, и промахнись я, все, услышавшие отдаленный выстрел, уже никогда бы не усомнились, что крик принадлежит дьявольскому духу, против которого и пуля бессильна.

Прокричав раз двадцать, птица расправила крылья и, спланировав с дерева, исчезла в ночи.

Деревня безмолвствовала, и на следующий день никто даже не упомянул о чурил. «Когда ты находишься в джунглях, — предупреждал меня мой друг-браконьер Кунвар Сингх, когда я был еще маленьким мальчиком, — никогда не упоминай о тигре, иначе он обязательно появится». Потому-то обитатели предгорий никогда не говорят о чурил.

В двух больших семьях, проводивших зимние месяцы в Каладхунги, насчитывалось четырнадцать детей, не считая моего младшего брата, слишком маленького для того, чтобы жечь вместе с нами костры по ночам или купаться в реке. Из этих четырнадцати было семеро девочек в возрасте от девяти до восемнадцати лет и семеро мальчиков от восьми до восемнадцати, из них я был самым юным. Незавидное положение самого молодого среди мужчин доставляло мне массу неудобств, поскольку мне в обязанность вменялись страшно не нравившиеся мне занятия. Так как мы жили в Викторианскую эпоху,[4] то, к примеру, когда девочки отправлялись купаться на канал, являвшийся одной из границ нашего поселка, а делали они это каждый день, кроме воскресенья, — почему девочки не купались по воскресеньям, я не знаю, — считалось необходимым, чтобы их сопровождал мужчина, чей возраст не вызывал бы сомнений с точки зрения общественной нравственности. Я был избран жертвой и должен был носить полотенца и ночные рубашки девочек (в те времена не было купальных костюмов), охранять их во время купания и предупреждать о появлении мужчин, поскольку по противоположному берегу канала проходила тропинка, которой пользовались, если требовалось собрать в джунглях хворост для костра или при работах по очистке и ремонту канала. Русло канала, десяти футов шириной и трех футов глубиной, было выложено камнем, и там, где был небольшой отвод для орошения нашего сада, правитель Кумаона, генерал сэр Генри Рамзей углубил дно еще на несколько ярдов — до глубины шести футов. И ежедневно, перед тем как отправить туда с девочками, меня предупреждали, чтобы никто из них не купался в глубокой части канала. Чтобы войти в стремительно бегущую воду в тонкой хлопковой ночной сорочке и при этом соблюсти приличия, требуется большая ловкость. Достаточно сделать один неосторожный шаг и окунуться на трехфутовую глубину — а так делали все девочки, входя в воду, — как ночная сорочка вздувалась пузырем и взлетала над головой, к ужасу всех окружающих. Когда это происходило, а случалось такое довольно часто, мне было строго приказано смотреть в другую сторону.

Пока я охранял девочек, отворачиваясь от них, если возникала такая необходимость, остальные ребята, вооруженные рогатками и удочками, прокладывали себе путь вверх по берегу канала к глубокой заводи у его истока. По дороге они соревновались друг с другом, кто собьет цветок с верхушки дерева симул,[5] мимо которого они проходили, или кто первым попадет пулькой в фикус на берегу канала, причем попадание засчитывалось только в том случае, если по стволу дерева струйкой тек млечный сок — лучшая основа для птичьего клея. Попадались там и птицы, которых можно было подбить: хохлатые дронго, иволги и розовые скворцы, пьющие нектар из цветков симула; обыкновенные, темно-серые, с розовой головой длиннохвостые попугаи, которые общипывали цветы симула и, поклевав немного, роняли на землю, где их подбирали олени и свиньи; пестрые хохлатые зимородки, беспокойно летавшие, чуть не задевая поверхность воды в канале, а также, конечно, рыбный филин, приятель того, что жил на дальней стороне Кабаньего моста, — он обычно восседал на ветке священного фикуса, нависавшей над каналом. Насколько мне известно, он никогда и никого не подпускал к себе на расстояние выстрела из рогатки, что тем не менее не мешало все время по нему палить. Добравшись до большой заводи, можно было устроить там жаркое состязание и посмотреть, кому удастся вытащить больше всего рыбы с помощью импровизированных снастей, сделанных из заимствованных в рабочих корзинах матери или сестры ниток, согнутых булавок (кто не мог позволить себе настоящий крючок) и удилищ, вырезанных из молодых побегов бамбука. Рыбалка завершалась, когда запас теста, используемого как наживка, кончался или когда чья-нибудь неосторожная рука роняла его в воду. А с поимкой нескольких маленьких махсиров — наша река была полна рыбы — одежда торопливо сбрасывалась и все выстраивались на большой скале, нависавшей над прудом, и по сигналу ныряли в воду, чтобы наперегонки плыть к противоположному берегу. И вот в то время как остальные предавались этим пленительным занятиям, мне, находившемуся милей ниже по каналу, говорили, чтобы я наблюдал за другой дорогой, или делали выговор за то, что не предупредил девочек о приближении старого крестьянина, проходившего мимо с вязанкой хвороста на голове. Мой неблагодарный труд имел только одно преимущество: благодаря ему я знал все секретные планы девочек, устраивавших всевозможные розыгрыши над мальчиками обеих семей, и особенно над Дансаем и Нейлом Флемингом.

Оба, и Дансай и Нейл, были горячими ирландцами, но на этом их сходство заканчивалось. Дансай был приземистый, волосатый и сильный, как медведь гризли, а Нейл был длинный, гибкий и тонкий, и прекрасный, как лилия. Разницу еще более усиливало то, что Дансай не задумывался над тем, чтобы взвалить на плечо свое заряжающееся с дула ружье и отправиться стрелять тигров, а Нейл боялся джунглей, и никто никогда не слышал, чтобы он стрелял из ружья. Но одно их сближало: ненависть друг к другу, поскольку оба были безумно влюблены во всех девочек. Дансай был лишен наследства своим отцом, генералом, из-за отказа служить в армии. В школе он учился вместе с моими старшими братьями, а сейчас ничем не занимался, поскольку был уволен из лесного департамента и только собирался поступать на службу по политическому ведомству. В отличие от него, Нейл имел работу, он помогал моему брату Тому на почте; однако тот факт, что ни один из них даже не помышлял о браке, нисколько не влиял на их увлеченность девочками и не уменьшал их взаимной ревности.

Из разговоров, подслушанных на берегу канала, я узнал, что Нейл во время последнего посещения Каладхунги был слишком самодоволен и начал задаваться, тогда как Дансай, напротив, казался слишком подавленным и очень робким. Чтобы исправить такое неудовлетворительное состояние дел, было признано необходимым сбить спесь с Нейла и притормозить его и немного подбодрить Дансая: «Но не слишком сильно, дорогая, а то он начнет воображать о себе». Я не знал, что означает «воображать о себе», но полагал, что лучше не спрашивать.

Чтобы по возможности убить одним выстрелом двух зайцев, необходимо было сделать участниками одного и того же розыгрыша как слишком напористого Нейла, так и чересчур неуверенного Дансая. Обсуждалось множество планов, и в конце концов остановились на одном, в осуществлении которого требовалась помощь моего брата Тома. В зимние месяцы работы в Найни-Тале было немного, и Том имел обыкновение позволять Нейлу каждую вторую неделю отсутствовать с субботнего вечера до утра понедельника. Этот коротенький отпуск Нейл проводил в одном из двух семейств в Каладхунги, в обоих он был желанным гостем благодаря доброму нраву и красивому голосу. Согласно выработанному плану, Тому было направлено письмо с просьбой под тем или иным предлогом задержать Нейла в субботу вечером с тем, чтобы ему пришлось отправиться в Каладхунги — за пятнадцать миль пешком — позже и добраться до места уже в сумерках. Далее Том должен будет намекнуть Нейлу, что девочки, вероятно, будут волноваться из-за его опоздания и пойдут встречать его на дорогу. Суть величайшего изо всех розыгрышей заключалась в том, что Дансай, зашитый в одну из своих медвежьих шкур, должен был пройти пару миль вместе с девочками по дороге к Найни-Талу, затаиться за скалой у крутого поворота и при появлении Нейла зарычать на него как медведь. Увидев медведя, Нейл конечно же бросится бежать по дороге навстречу поджидающим его девочкам, и те откровенно выскажут все, что думают по поводу его смелости. Когда же минутой позже к ним присоединится Дансай, они будут уже покатываться от хохота. Вначале Дансай был против этой шутки, однако уступил, узнав, что именно по предложению Нейла в сандвич с ветчиной подсунули полоску красной фланели, так смутившую его во время прошлого пикника.

Движение по дороге от Каладхунги до Найни-Тала стихало с заходом солнца. В назначенный вечер на Дансая надели одну из имевшихся медвежьих шкур и закрепили при помощи крепкой бечевки. Передвигаясь то на четвереньках, то в полный рост, он добрался, обливаясь потом (а вечер выдался теплый, и шкура была накинута поверх одежды), к условленному месту. Между тем в Найни-Тале Нейл уже начинал горячиться, получая одно задание вслед за другим, тогда как обычно в это время он уже был на пути в Каладхунги. В конце концов Нейла отпустили, но, расставаясь, Том передал ему дробовик и, вложив туда два патрона, предупредил, что пользоваться оружием можно только в случае крайней необходимости. Дорога от Найни-Тала до Каладхунги большей частью шла под гору, первые восемь миль — среди возделанных земель, а затем вплоть до Каладхунги — через более или менее густой лес. Дансай и девочки уже некоторое время были в своих засадах, начинало смеркаться, и вот на дороге появился Нейл, распевая во всю мочь, для поддержания духа, песенку «Килларни». Пение становилось все слышнее и слышнее (девочки сказали позднее, что никогда не слышали, чтобы он так хорошо пел), и затем Нейл достиг поворота дороги, где его поджидал Дансай. Как и было условлено, Дансай «поднялся на задние лапы» и зарычал на Нейла по-медвежьи, а тот вскинул дробовик и выпалил из обоих стволов. Сквозь облако дыма Нейл смутно мог видеть происходящее, и он пустился наутек, слыша при этом, как «медведь» покатился по противоположному склону холма. Тут к месту происшествия подбежали девочки, и, завидев их, Нейл замахал своим ружьем и сообщил, что только что застрелил огромного свирепого медведя, напавшего на него. В ответ на вопрос страшно перепуганных девочек, что же стало с медведем, Нейл указал на холм и предложил пойти вместе с ним поискать добычу, добавив, что можно идти совершенно спокойно — ведь медведь, конечно, убит наповал. Отказавшись, девочки сказали, чтобы Нейл шел один, и он — очень тронутый их слезами, вызванными, по его мнению, случившимся с ним, — охотно отправился дальше. Что сказал Дансай Нейлу и что Нейл тому ответил — история не сохранила, но когда, спустя довольно много времени, они вскарабкались на дорогу, где их с тревогой поджидали девочки, то Дансай нес дробовик, а Нейл — медвежью шкуру. Дансай, который, скатившись с крутого склона холма, избежал ушибов благодаря медвежьей шкуре, утверждал, что выстрел Нейла попал ему в грудь и сбил его с ног. А когда Нейл объяснил, как у него оказалось ружье, что чуть было не привело к трагическому исходу, ответственность за провал всего предприятия возложили на голову отсутствующего Тома.

Ближайший понедельник был государственным праздником, и когда Том в воскресенье вечером приехал домой, чтобы провести там выходной, он встретился лицом к лицу с рассерженными девочками, желавшими знать, о чем он думал, давая такому человеку, как Нейл, заряженное ружье и тем самым подвергая опасности жизнь Дансая. Том молча пережидал бурю, бушевавшую над его головой, но когда рассказ дошел до того места, где Дансай был свален с ног выстрелом и девочки, припав друг к другу, оплакивали его безвременную кончину, Том возмутил всех присутствующих, разразившись взрывом хохота. К веселью, однако, присоединились все, кроме Дансая, когда Том объяснил, что, получив письмо, он предположил, какая может случиться беда, поэтому вынул пули из патронов и насыпал туда муки. В итоге результат этого грандиозного розыгрыша оказался противоположным ожидаемому: Нейл еще более возгордился, а Дансай совсем сконфузился.