Глава вторая

Глава вторая

В Багдаде все были чрезвычайно добры ко мне — милы и любезны настолько, что я испытывала чувство вины, поскольку мучительно ощущала себя птицей в клетке. Сейчас Альвия — район расползшегося города, по которому снуют автобусы и прочий транспорт. Тогда же она была отделена от собственно города несколькими милями необжитого пространства. Попасть туда можно было только вместе с кем-нибудь на машине. И поездка всегда казалась чудесной.

Однажды меня повезли посмотреть Буффало — городок, который виден из окна поезда, если подъезжаешь к Багдаду с севера. Непосвященному он кажется поначалу городом ужасов — пустое, грязное пространство, по которому бродят буйволы; вся земля покрыта их испражнениями. В воздухе стоит удушающий смрад; лачуги, сооруженные из бензинных канистр, казалось бы, свидетельствуют о нищете и убожестве здешней жизни. На самом же деле все совсем не так. Владельцы буйволиных стад — далеко не бедны. Пусть живут они в этой мерзости, но каждый буйвол стоит фунтов сто, а то и больше, теперь — намного больше. Хозяева считаются людьми зажиточными, и их женщины, хлюпающие по грязи, непременно носят на щиколотках прелестные браслеты из серебра с бирюзой.

Вскоре я поняла, что на Ближнем Востоке видимость и суть никогда не совпадают. Здесь привычные представления, правила поведения, житейские премудрости приходится полностью пересматривать и всему учиться заново. Завидев человека, который грозно, как вам чудится, размахивая руками, прогоняет вас, вы спешите ретироваться — на самом деле он приглашает вас подойти. Напротив, манящий жест может означать требование убираться вон. Когда двое мужчин, находящихся на разных концах поля, яростно кричат друг на друга, вы уверены, что они грозят друг другу смертью. Ничего подобного. Это братья, коротающие за беседой свой перерыв, а голоса они повышают просто потому, что им лень сойтись поближе. Мой муж Макс как-то рассказал мне, что в свой первый приезд, шокированный тем, как все орут на арабов, дал зарок никогда на них не кричать. Тем не менее, поработав здесь совсем недолго, он обнаружил, что замечания, произнесенного обычным тоном, рабочий просто не слышит, и не потому, что глуховат, а потому, что не сомневается: когда человек говорит тихо, он разговаривает сам с собой. Поэтому, если вы хотите, чтобы вас действительно стали слушать, следует говорить погромче.

Жители Альвии оказали мне исключительное гостеприимство. Меня приглашали играть в теннис, возили на скачки, показывали достопримечательности, водили по магазинам — я чувствовала себя как… в Англии. В географическом смысле я была в Багдаде, но по самоощущению оставалась в Англии, а для меня путешествовать — значит, оторваться от Англии и видеть другие страны. Я решила, что нужно что-то делать.

Мне хотелось побывать в Уре. Я стала расспрашивать о возможности такой поездки и, к своей великой радости, обнаружила, что меня не отговаривают, а, напротив, поощряют. Как я узнала позднее, поездку эту организовывали со множеством излишних предосторожностей.

— Вы должны взять с собой носильщика, разумеется, — сказала миссис С. — Мы закажем вам билеты на поезд и телеграфируем мистеру и миссис Вули о вашем приезде, они вам все покажут. Вы проведете там пару дней, ночевать будете в вокзальной гостинице, а по возвращении Эрик встретит вас.

Я сердечно поблагодарила их за хлопоты и не без чувства вины подумала: хорошо, что они не знают, как долго я собираюсь путешествовать.

И вот я отбыла. С некоторым беспокойством наблюдала я за своим носильщиком. У этого высокого, худого человека был такой вид, будто он привык сопровождать европейских дам по всему Ближнему Востоку и гораздо лучше их самих знал, что для них хорошо. Живописно одетый, он усадил меня в пустом и не слишком удобном купе, поприветствовал на восточный манер и оставил, пообещав на первой подходящей станции повести в вокзальный ресторан.

Предоставленная самой себе, я тут же совершила неразумный поступок — открыла окно. Духота в купе стояла невыносимая, мне был необходим глоток свежего воздуха. Вместо него в окно ворвались раскаленная пыль и рой огромных мух, штук тридцать. Я пришла в ужас. Мухи, угрожающе жужжа, кружили возле моей головы. Я не знала, что лучше: оставить окно открытым в надежде, что они вылетят, или закрыть его и, смирившись с обществом этих трех десятков насекомых, обезопасить себя от притока новых. И то и другое никуда не годилось. Я забилась в угол и просидела так часа полтора, пока носильщик не спас меня и не отвел в вокзальный ресторан.

Еда была жирной и не слишком вкусной, к тому же и времени не хватило, чтобы съесть ее. Зазвонил станционный колокол, мой верный слуга явился и препроводил меня в купе. Окно было закрыто, мухи исчезли. После этого происшествия я стала осмотрительнее. Ехала я одна, — видимо, это было обычным делом, — время шло очень медленно, так как читать не представлялось возможным — поезд слишком сильно трясло, а из окна ничего не было видно, кроме колючих кустарников и песчаной пустыни. Путешествие оказалось долгим и утомительным, все разнообразие впечатлений составляли лишь обед, завтрак, ужин да весьма беспокойный сон.

Время прибытия на узловую станцию Ур за период, что я туда ездила, менялось неоднократно, но всегда оставалось крайне неудобным. В тот раз, помнится, мы прибыли в пять часов утра. Меня разбудили, я вышла из поезда и проследовала в вокзальную гостиницу. Там, в чистой, полупустой спальне, мне удалось отдохнуть до восьми часов, когда я почувствовала, что хочу есть. Вскоре после завтрака прибыла машина, на которой, как мне сказали, я смогу поехать на раскопки, находившиеся в полутора милях оттуда. Ничего не зная о раскопках, я была тем не менее весьма польщена. Теперь, сама проведя в археологических экспедициях много лет, я поняла то, о чем не имела представления тогда: на раскопках терпеть не могут визитеров — они всегда являются не вовремя, желают все увидеть и услышать, отнимают драгоценное время и всем мешают. На успешных раскопках, подобных Уру, дорога каждая минута, и все работают не покладая рук. Приезд восторженных дам, снующих повсюду, приравнивается к худшим из стихийных бедствий. До того момента, правда, Вули прекрасно справлялись с этой проблемой: посетители ходили обособленной группой, смотрели то, что им показывали, а потом их благополучно спроваживали. Но меня принимали с особыми почестями, которые я, увы, не оценила должным образом.

Такой прием объяснялся тем, что Кэтрин Вули, жена Леонарда Вули, только что прочла «Убийство Роджера Экройда», и книга ей так понравилась, что меня встретили по классу VHP. Всех членов экспедиции пытали, знают ли они мою книгу; те, кто ее не читал, подвергались суровой критике.

Леонард Вули, со свойственной ему любезностью, стал моим гидом. Водил меня по раскопкам и отец Берроуз, иезуитский священник и специалист по эпиграфике. Это была тоже весьма интересная личность, его метод «эскурсовождения» совершенно отличался от метода Вули. У Леонарда Вули было прекрасно развито воображение: он видел место таким, каким оно было в 1500 году до Рождества Христова, а то и на несколько тысяч лет раньше. Любое прошлое он умел воссоздать силой воображения. Пока он говорил, у меня не было и тени сомнения, что вот этот дом на углу — дом Авраама. Он оживлял прошлое и верил в него, и всякий, кто его слушал, верил вместе с ним.

Отец Берроуз использовал другой прием. Извиняющимся тоном он описывал, например, большой внутренний двор и двор, окружавший храм, или улицу ремесленников и, когда видел, что пробудил в вас интерес, неожиданно заявлял: «Конечно, мы не знаем, так ли это было на самом деле. С уверенностью никто этого сказать не может. Вероятно, все было по-другому». И сразу же после этого: «Но мастерские здесь, несомненно, стояли, хоть, может быть, построены были и не так, как мы думаем, — возможно, совсем не так». У него была страсть разрушать созданное им же самим впечатление. На редкость занятный человек — умный, доброжелательный и в то же время отчужденный: в нем было даже что-то неуловимо безжалостное.

Однажды за обедом безо всякого повода он стал рассказывать мне детективную историю, которую, как он считал, я могла бы написать, и энергично уговаривал меня взяться за нее. До того момента я понятия не имела, что он интересуется детективами. Сюжет, правда весьма расплывчатый, заключал в себе определенный интерес, и я решила когда-нибудь вернуться к нему. Прошло много лет, лет двадцать пять, и однажды я вспомнила о нем и написала не роман, а повесть, основанную на событиях, рассказанных отцом Берроузом. Самого отца Берроуза к тому времени уже давно не было в живых, но я надеюсь, что до него дошла моя благодарность за подаренную идею. Как всегда случается с писателями, я присвоила ее, пропустила через себя, и она стала мало похожа на первоначальный вариант; и все же без внушенного отцом Берроузом побуждения повесть не состоялась бы.

Кэтрин Вули, которой предстояло стать впоследствии одной из лучших моих подруг, была незаурядной личностью. Все люди делились на тех, кто страстно и мстительно ненавидел ее, и тех, кто был ею очарован, — быть может, потому, что от одного настроения она переходила к другому с такой легкостью, что предугадать этот переход было совершенно невозможно. Люди говорили, что она невыносима, что с ней нельзя иметь дела, что она недопустимо обращается с окружающими, и после всего этого вдруг снова подпадали под ее обаяние. В одном я совершенно уверена: если вам нужно было бы выбрать спутницу для пребывания на пустынном острове или в каком-то унылом месте, где нет никаких развлечений, она могла бы и там поддерживать ваш интерес к жизни, как никто другой. Ее не интересовали обычные вещи. Она заставляла задуматься о том, что никогда не приходило вам в голову. Была способна на резкость — иногда могла даже обидеть, если хотела, как ни трудно в это поверить, — но если желала кого-то обворожить, поражений не знала.

Я влюбилась в Ур, его красоту по вечерам, когда скалы кутаются в таинственную тень и необозримое море песка поминутно меняет свою нежную окраску — абрикосовую на розовую, розовую на голубую, голубую на розовато-лиловую. Я восхищалась рабочими, десятниками, мальчишками, таскавшими корзины с землей, землекопами — восхищалась их профессиональным умением и обычной житейской привлекательностью. Очарование старины захватило меня. Удивительно романтично наблюдать, как из-под песка медленно появляется кинжал, сверкая золотом на солнце. А видя, с какой осторожностью от земли освобождают глиняные горшки и другие предметы древности, я сама захотела стать археологом. Жаль, что прежде я жила так легкомысленно, упрекала я себя и со стыдом вспоминала, как в юности, в Каире, мама тащила меня в Луксор и Асуан посмотреть на знаменитые египетские древности, а я желала лишь одного: встречаться с молодыми людьми и танцевать до рассвета. Ну что ж, видимо, всему свое время.

Кэтрин Вули и ее муж уговаривали меня остаться еще на день, чтобы посмотреть новые находки, и я с восторгом согласилась. Носильщик, навязанный мне миссис С., был совершенно не нужен. Кэтрин Вули отправила его обратно в Багдад и велела передать, что пока неизвестно, когда я приеду. Таким образом, я надеялась вернуться незаметно для своих прежних хозяев и поселиться в отеле «Тигрис палас» (если он так тогда назывался — его столько раз переименовывали, что я уж и забыла первое название).

План не прошел: несчастный муж миссис С. каждый день высылался встречать меня к поезду из Ура. И все же мне удалось от него отделаться. Я от всей души поблагодарила его, сказала, что его жена исключительно любезна, но мне действительно лучше поехать в отель, тем более что я уже сделала соответствующие распоряжения. Ему ничего не оставалось, как отвезти меня туда. Я устроилась, еще раз горячо поблагодарила мистера С. и приняла приглашение поиграть в теннис дня через три-четыре. Так мне удалось вырваться из рабства светской жизни на английский манер. Я перестала быть мем-саиб, я стала обыкновенной туристкой.

Отель оказался вовсе не плох. Большая гостиная и столовая на первом этаже утопали в полумраке, шторы там были всегда опущены. На втором этаже вдоль спален тянулась сплошная веранда, и каждый проходящий по ней имел возможность заглянуть внутрь и понаблюдать за раскинувшимся во сне постояльцем. Одной своей стороной отель выходил на Тигр — река с самыми разными лодками на ней выглядела сказочно. Ели мы на первом этаже в затемненном зале-сирабе, слабо освещенном лишь электрическим светом. Обеды, завтраки и ужины были странным образом похожи друг на друга: в любое время дня подавали множество блюд — огромные куски жареного мяса с рисом, маленькие твердые картофелины, омлет с кожистыми помидорами, необъятных размеров головки цветной капусты и тому подобное, ad lib.

Мистер и миссис Хауи, милая супружеская пара, руководившая моей туристской программой, познакомили меня с несколькими людьми. Я ценила эти знакомства как «несветские»: это были люди, которых сами мистер и миссис Хауи считали весьма полезными — они показали нам кое-какие интересные места в городе. Если оставить в стороне английский стиль жизни Альвии, Багдад был первым истинно восточным городом, который мне довелось увидеть — да, это был Восток. Свернув с улицы Рашида и пройдя по маленьким узким переулочкам, вы попадали на разные суки: сук медников, где стучали молоточками кузнецы-ювелиры, или сук пряностей, где возвышались на прилавках горы разных специй.

Англо-индийский приятель супругов Хауи Морис Викерс, который вел весьма уединенный образ жизни, стал и моим добрым другом. Он возил меня смотреть на золотой купол мечети Кадхимен с высокой точки обзора, показывал потаенные уголки суков — те, что скрыты от глаз обычных туристов, — познакомил с кварталом гончаров и многими другими местами. Мы совершали прогулки к реке через рощи финиковых пальм. Но для меня то, что он рассказывал, было еще интереснее, чем то, что он показывал. Именно Морис Викерс научил меня размышлять о времени — чего я никогда прежде не делала, — размышлять отстраненно и безлично. Для него время и взаимодействие времен имели особое значение.

— Когда вы думаете о времени, о его бесконечности, личные переживания отходят на задний план. Печаль, страдания, все события здешней, земной жизни в перспективе вечности обретают иной смысл.

Он спросил меня, читала ли я «Опыт со временем» Данна. Я не читала. Он дал мне книгу, и с этого момента что-то во мне переменилось — не в моих чувствах, не во взглядах, но мир представился мне более пропорциональным: я уже была не центром Вселенной, а лишь фрагментом целого, одной ниточкой в необъятном сплетении мироздания. Я поняла, что порой человек может взглянуть на собственную жизнь как бы со стороны, с другого уровня бытия. Поначалу рассуждения мои были примитивными и любительскими, но со временем я научилась находить в них огромное утешение и ощущение безмятежного покоя, коего не знала прежде. Морису Викерсу я обязана более широким взглядом на человеческое существование. У него была обширная библиотека — книги по философии и иные — этот молодой человек, несомненно, представлял собой весьма незаурядную личность. Иногда, позднее, мне хотелось снова повидаться с ним, но, думаю, то, что этого не случилось, — к лучшему. Мы были встречными кораблями, разошедшимися в ночи. Он вручил мне дар, который я приняла с признательность, дар, неведомый мне дотоле, дар не только сердца, но и ума.

Я не могла дольше задерживаться в Багдаде, поскольку хотела вернуться домой и успеть подготовиться к Рождеству. Мне советовали побывать в Басре и особенно в Мосуле — поездку в Мосул рекомендовал Морис Викерс, и я попросила его свозить меня туда, если он найдет время. Больше всего меня удивляло в Багдаде, да и в Ираке вообще, то, что здесь всегда находился кто-нибудь, кто готов повезти вас в интересное место. Женщины, если это не были знаменитые путешественницы, редко ездили по стране без сопровождения. Как только вы сообщали, что хотите куда-то отправиться, тут же находился приятель, кузен, муж или дядя приятельницы, который выкраивал время, чтобы составить вам компанию.

В отеле я познакомилась с полковником Дуайером из Африканского полка королевских стрелков. Он объездил весь мир. Не было такого, чего бы не знал о Ближнем Востоке этот пожилой человек. Как-то разговор у нас зашел о Кении и Уганде, и я упомянула, что мой брат прожил там много лет. Он спросил, как его фамилия, я сказала — Миллер. Он уставился на меня с хорошо знакомым мне выражением сомнения и даже недоверия.

— Вы хотите сказать, что вы сестра Миллера? Индюка Миллера?

Я пропустила «индюка» мимо ушей.

— Сумасшедшего, как Шляпник? — добавил он вопросительно.

— Да, — ответила я искренне, — он всегда был безумцем вроде Шляпника.

— И вы — его сестра?! Значит, вам приходилось терпеть его выходки?

Я ответила, что это было справедливой данью.

— Один из самых замечательных персонажей, с какими мне доводилось встречаться. Его, знаете ли, с толку не собьешь. Уж если он что вбил себе в голову… Упрямый как осел, но его нельзя было не уважать. Один из самых отчаянных храбрецов, каких я только видел.

Подумав, я признала, что это похоже на Монти.

— Во время войны немудрено прослыть храбрецом, — продолжал полковник, — но я, заметьте, командовал этим полком уже после войны, и сразу же оценил Миллера. Мне доводилось встречать людей его типа, они часто в одиночку путешествуют по миру. Эксцентричны, упрямы, весьма одарены, но обычно оказываются неудачниками. Лучшие в мире собеседники — но только если расположены разговаривать, заметьте. Если нет, они вам даже на вопрос не ответят, будут просто молчать.

Каждое слово полковника было правдой.

— Вы, кажется, намного моложе его?

— На десять лет.

— Он уехал за границу, когда вы были еще ребенком, правда?

— Да, я даже не очень хорошо его помнила. Но он наезжал домой в отпуски.

— Как сложилась его жизнь? Последнее, что я о нем слышал, что он болен и лежит в госпитале.

Я рассказала ему о Монти, о том, как его привезли домой умирать, а он выжил, вопреки всем предсказаниям докторов.

— Естественно, — сказал полковник, — такие парни не умирают, пока сами того не захотят. Помню, как его, раненного, с перевязанной рукой сажали в санитарный поезд… А ему стукнуло в голову, что он не желает ехать в госпиталь. Его заталкивали в вагон с одной стороны, а он тут же выскакивал с другой. Работенка была, доложу я вам! Наконец его все же притащили в госпиталь, но на третий день он сбежал оттуда, да так, что никто и не заметил. В его честь даже была названа одна битва — вы знаете об этом?

Я ответила, что смутно.

— Он поссорился со своим командиром. Это, конечно, было для него в порядке вещей. Тот был воспитанный человек, но вообще-то напыщенное ничтожество — совсем не такой, как Миллер. А Миллер в ту пору отвечал за мулов — и прекрасно с ними управлялся! Ну так вот, он вдруг заявил, что некое место, где они находились, — замечательная позиция, чтобы дать сражение немцам, и его мулы встали как вкопанные. Командир заявил, что отдаст его под суд за невыполнение приказа — он обязан повиноваться, а то… Тогда Миллер просто сел на землю и заявил, что не двинется с места и мулы тоже. Насчет мулов он был совершенно прав — они шагу не делали без Миллера. Как бы то ни было, ему грозил военный трибунал. Но в этот момент немцы начали массированное наступление.

— И они приняли бой? — спросила я.

— Разумеется, приняли — и одержали победу! Самую решительную с начала войны. Ну, безусловно, полковник, старина Как-Там-Его — Раш или что-то в этом роде — обезумел от ярости. Он выиграл сражение благодаря непослушанию подчиненного, которого собирался отдать под трибунал! А теперь дело обернулось так, что он не мог отдать его под трибунал. Положеньице, скажу я вам! Короче говоря, чего только он не предпринимал, чтобы спасти свою репутацию! А сражение это так все и называли потом «битва Миллера». Вы его любили? — спросил меня полковник совершенно неожиданно.

Трудный вопрос.

— Было время, когда любила, — ответила я. — Дело в том, что мы слишком мало жили вместе, чтобы я могла испытывать то, что называют родственной привязанностью. Иногда он приводил меня в отчаяние, иногда я безумно на него сердилась, иногда — да, должна признать, что иногда я восхищалась им, была очарована.

— Он запросто очаровывал женщин, — сказал полковник Дуайер. — Они ели из его рук. И обычно мечтали выйти за него замуж. Выйти, знаете ли, замуж, изменить его, приручить и заставить заняться каким-нибудь спокойным делом. Наверное, его уже нет в живых?

— Да, он умер несколько лет назад.

— Жаль. Считаете, жизнь его не удалась?

— Откуда мне знать?!

Действительно, кто знает, где проходит граница между неудавшейся жизнью и счастливой? Внешне жизнь моего брата Монти была полным провалом. Ни в чем, за что брался, он не преуспел. Но, быть может, это касалось только материальной стороны? Нельзя не признать, что, несмотря на финансовые неудачи, большую часть жизни он прожил с удовольствием.

Однажды он мне сказал:

— Наверное, я дурно прожил жизнь. По всему миру остался должен разным людям. Нарушал законы во множестве стран. Из Африки тайно вывез небольшую коллекцию прелест-ных вещиц из слоновой кости. И ведь знали, что она у меня, а найти не смогли! Бедной маме и Мэдж доставлял массу хлопот. Думаю, святые отцы меня бы не одобрили. Но клянусь, детка, я получал от жизни удовольствие. Я чертовски хорошо провел время на этом свете. Довольствовался только самым лучшим.

В чем Монти действительно везло, так это в том, что всегда в нужный момент находилась женщина, которая брала на себя заботу о нем. Включая миссис Тейлор. Они мирно жили с ней в Дартмуре. Потом она подхватила тяжелый бронхит, состояние ее никак не улучшалось, и у доктора были большие сомнения насчет того, что она сможет пережить следующую зиму в Дартмуре. Ей рекомендовали сменить климат, переехать туда, где теплее, например на юг Франции.

Монти был в восторге. Он собрал всевозможные путеводители. Мы с Мэдж понимали, что было бы жестоко просить миссис Тейлор не покидать Дартмур, хоть сама она ничуть не возражала и охотно осталась бы:

— Не могу же я сейчас бросить капитана Миллера!

Итак, чтобы всем было хорошо, мы решительно отмели грандиозные планы Монти и сняли для них с миссис Тейлор несколько комнат в небольшом пансионе на юге Франции. Я продала его дом и посадила их на Голубой экспресс. Они оба светились радостью, но, увы, миссис Тейлор простудилась в дороге, у нее развилось воспаление легких и через несколько дней она умерла в больнице.

Монти тоже попал в больницу в Марселе — смерть миссис Тейлор подкосила его. Мэдж, понимая, что нужно что-то предпринять, но не зная, что именно, отправилась к нему. Медсестра, присматривавшая за Монти, оказалась очень славной женщиной и вызвалась что-нибудь придумать.

Неделей позже мы получили телеграмму от банковского поверенного, которому было поручено вести все финансовые дела Монти. Он сообщал, что, как ему кажется, выход найден. Мэдж была занята, поэтому на встречу с поверенным отправилась я. Он пригласил меня пообедать, был исключительно любезен и готов к услугам, однако его явно что-то смущало. Я не могла понять, что именно. Но в конце концов причина его замешательства открылась: он не знал, как сестры Монти отнесутся к тому, что он должен сообщить. Медсестра, Шарлотта, предложила забрать Монти к себе и ухаживать за ним. Поверенный, видимо, опасался взрыва ханжеского негодования с нашей стороны — как мало он нас знал! Мы с Мэдж готовы были в порыве благодарности броситься Шарлотте на шею. Мэдж, познакомившись, сразу же к ней привязалась. Шарлотта прекрасно справлялась с Монти — и ему она тоже нравилась. Ей удавалось контролировать даже его расходы, тактично выслушивая и пропуская мимо ушей его авантюрные планы, например, поселиться на большой яхте и прочим в том же роде.

Умер он совершенно неожиданно, от кровоизлияния в мозг, в кафе на набережной, и Мэдж с Шарлоттой вместе плакали на его погребении. Его похоронили на Военном кладбище в Марселе.

Думаю, Монти до самого конца наслаждался жизнью.

Воспоминания о Монти сблизили нас с полковником Дуайером. Бывало, я ужинала у него. Иногда он приходил поужинать со мной в отеле, и наши разговоры всегда вертелись вокруг Кении, Килиманджаро, Уганды, озера Виктория и, конечно, моего брата.

Решительно, по-военному, полковник Дуайер строил планы моей следующей заграничной поездки.

— Я организую для вас три отличных сафари, — говорил он. — Мы должны определить время, удобное для нас обоих. Думаю, я встречу вас где-нибудь в Египте, затем с караваном, на верблюдах, мы пройдем через Северную Африку. Это займет два месяца, но путешествие будет великолепным — вы его никогда не забудете. Я поведу вас в такие места, о которых все эти хвастливые гиды и слыхом не слыхивали, — мне в этой стране известен каждый уголок. Потом мы отправимся в глубь страны.

И он продолжал описывать маршруты наших путешествий, преимущественно на воловьих упряжках.

Иногда меня одолевали сомнения: смогу ли я выдержать все, что предначертал полковник. Быть может, оба мы догадывались, что это скорее лишь грезы. Думаю, он был одинок. Полковник Дуайер вышел из рядовых, сделал блестящую военную карьеру, постепенно отдалился от жены, которая не желала покидать Англию; единственное, чего она хотела, рассказывал он, это жить в уютном маленьком домике на уютной маленькой улочке. А когда он приезжал домой в отпуск, дети не обращали на него никакого внимания. Его страсть к путешествиям по диким местам они считали блажью и идиотизмом.

— В конце концов, я послал ей столько денег, сколько она хотела, и детям на образование. Ну а я не могу жить без всего этого — без Африки, Египта, Северной Африки, Ирака, Саудовской Аравии… В них — моя жизнь.

Однако, полагаю, одиночество его не тяготило. У него было чувство юмора, и он рассказал мне несколько очень забавных историй о разных местных интригах. В то же время, в известном смысле, он был весьма светский человек. Набожен, сторонник строгой дисциплины, имел весьма суровые понятия о том, что хорошо и что плохо. Ему очень подошло бы определение — старый шотландский пуританин.

Наступил ноябрь, погода начала портиться. Не было больше томительных жарких, солнечных дней, иногда даже шли дожди. Я заказала билет домой и с сожалением прощалась с Багдадом — но я не очень грустила, так как уже строила планы возвращения. Супруги Вули намекнули, что были бы рады принять меня на будущий год, а на обратном пути мы могли бы вместе совершить увлекательное путешествие; получила я и другие предложения.

И вот пришел день, когда я снова погрузилась в шестиколесный автобус, позаботившись на сей раз о том, чтобы сидеть впереди и не опозориться снова. Мы отъехали, но вскоре мне пришлось познакомиться с некоторыми гримасами пустыни. Прошел дождь, и, как обычно бывает в этой стране, твердая поверхность дороги за пару часов превратилась в трясину. Стоило сделать по ней один шаг — и к ноге прилипал огромный ком грязи, весивший не менее двадцати фунтов. Что же касается автобуса, то он без конца скользил, вилял и в конце концов застрял. Водители выскочили, схватили лопаты, достали доски, подложили их под колеса и начали выкатывать автобус. Минут через сорок — через час сделали первую попытку сдвинуться с места. Автобус содрогнулся, приподнялся и опять сел на днище. В конце концов, поскольку дождь усиливался, мы вынуждены были повернуть назад, и я снова приехала в Багдад. На следующий день попытка оказалась более удачной. Пару раз все же пришлось откапываться, но наконец мы миновали Рамади, а когда подъехали к крепости Рутба, перед нами снова была чистая сухая пустыня, трудности передвижения кончились.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.