Глава XXI

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XXI

«Литературная газета»: «Литературная газета» и участие в ней Пушкина. – Цель издания. – Эпиграмма на современную критику «Глухой глухого звал к суду…». – Мнение Пушкина о «Юрии Милославском», драматической сцене Фонвизина, «Записках» Самсона и Видока. – Отдельные заметки там же. – Значение критических статей Пушкина. – Противодействие современных журналов направлению газеты. – Мысль Пушкина о необходимости возражать на всякую брань. – Значение полемических статей Пушкина, псевдоним Феофилакта Косичкина. – Стихотворение «Вельможе» (к кн. Н.Б. Юсупову), значение этой пьесы и суждение о ней публики, «Телеграфа» и «Славянина».

К началу 1830 года и к петербургской жизни относится деятельное участие Пушкина в основании «Литературной газеты», предпринятом Дельвигом. Появление этой газеты, совпадающее с прекращением журнала «Московский вестник»{426}, объясняется потребностию нового органа для литературной деятельности Пушкина и друзей его, что подтвердила и сама редакция в одном из своих №№, сказав прямо, что газета издается для тех литераторов, которые не могут участвовать ни в одном из петербургских и московских журналов{427}. Основная мысль ее вернее выражена в рукописной заметке Пушкина{428}, где он изъясняет право публики требовать уже от известных писателей (Жуковского, Баратынского. князя Вяземского и друг.) оценки произведений литературного мира. Кроме прямой пользы молодым талантам, они по мнению Пушкина, могли бы вырвать критику из рук судей, положивших в основание своему призванию только собственный произвол и личные отношения к писателям. Состояние критики в его время он объяснял следующей довольно забавной эпиграммой, похожей, впрочем, на известную шутку Пелиссона «Leg trois sourds»[221]:

Глухой глухого звал к суду судьи глухого.

Глухой кричал: «Моя им сведена корова»,

– «Помилуй, – возопил глухой тому в ответ, —

Сей пустошью владел еще покойный дед». —

Судья решил: «Почто идти вам брат на брата?

Не тот и не другой, а девка виновата!»{429}

Подавая сам пример наставлению, Пушкин высказал свое мнение о «Юрии Милославском», романе покойного М.Н. Загоскина («Литерат<урная> газета», 1830, № 5); написай замечание о новооткрытой тогда драматической сцене из Фонвизина («Литерат<урная> газета», 1830 год, № 7){430}; с восторгом приветствовал появление «Илиады», в переводе Гнедича («Литер<атурная> газета», 1830 год, №№ 2 и 12){431} и, наконец, уже прозревая безобразные произведения французской словесности 30-х годов, не замедлившие появиться, встретил резким, энергическим осуждением два журнальных парижских объявления о выходе «Записок» Самсона и «Записок» Видока («Литер<атурная> газета» 1830 года, №№ 5 и 10){432}, Кроме всего этого, много отдельных заметок, метких, исполненных остроумия, было помещено на листках новой газеты, но мы уже не можем указать их читателям. Они не были им подписаны и не сохранились, к сожалению, в рукописях поэта; а заверения и свидетельства его друзей, как предания словесные, не придают делу той юридической достоверности, которая необходима для определения литературной собственности. Статьи Пушкина чрезвычайно важны в биографическом отношении: они носят тот характер уважения к заслугам людей, противодействия личному, произвольному мнению и стремления к образованию общественного вкуса посредством избранных представителей в науке и словесности, какой отражается на всех последующих его суждениях. Направление газеты встретило сильное противодействие в журналах того времени: никто не хотел признавать непогрешительность избранных судей там, где судьей была публика. В увлечении спора подверглась разбору даже и система обозначения периодов старой отечественной словесности нашей именами главных деятелей. Противники «Литературной газеты» отказывали одним именам в праве представительства, а влияние других объясняли совокупным участием многих менее известных лиц{433}. Спор, как всегда бывает, обратился в простую журнальную полемику и, наконец, в намеки и в разбор личностей. К несчастию, вместо молчания, которым следовало бы отвечать на этот новый вид, принятый журнальной критикой, Пушкин полагал, что зло должно быть истреблено его же собственным оружием. «Некоторые писатели, – говорил он, – ввели обыкновение, весьма вредное литературе: не отвечать на критики. Редко кто из них отзовется и подаст голос, и то не за себя. Разве и впрямь они гнушаются своим братом-литератором?.. Если они принадлежат хорошему обществу, как благовоспитанные и порядочные люди, то это статья особая и литературы не касается… Один писатель извинялся тем, что-де с некоторыми людьми неприлично связываться человеку, уважающему себя и общее мнение, что разница-де между спором и дракой, что, наконец, никто-де не вправе требовать, чтоб человек разговаривал с кем не хочет разговаривать. Все это не отговорка. Если уже ты пришел на сходку, то не прогневайся – какова компания, таков и разговор; если шалун швырнет в тебя грязью, то смешно вызывать его биться на шпагах, а не поколотить его просто, а если ты будешь молчать с человеком, который с тобой заговаривает, то это с твоей стороны обида и недостойная гордость…»{434} Со всем тем неосновательность этого мнения и его парадоксальный характер оказались на самом деле. Несмотря на огромную долю остроумия, едкости и ядовитого сарказма, расточенных Пушкиным в эпиграммах, принудивших противников его к молчанию, вся деятельность его на этом поприще разноречит с обыкновенным изяществом его произведений. Сатирические статьи его, как те, которые напечатаны были в «Телескопе» (1831, №№ 13 и 14) под именем Феофилакта Косичкина{435}, не искупают своей веселостью некоторой жесткости в форме и в языке. Спешим, однако ж, оставить весь этот период страсти и увлечения, побуждаемые к тому и хронологическим порядком, которому следуем. Почти с первых номеров «Литературной газеты» Пушкин находился уже в Москве{436}. Нет никакой надобности подтверждать слова наши выписками из самых журналов, начавших это долгое, бесполезное прение: поводов к объяснению убеждений и мыслей тут уж нет, а сказанного достаточно для предостережения будущих писателей от дурного примера, остающегося на страницах истории литературы, как поучение и как заслуженное наказание. В полном разгаре полемики, в 1831 году, Пушкин слышал предостерегательные слова, которые, казалось, произносимы были самой мудростию: «Всякая брань бесчестит того, кто произносит ее, а не того, на кого направлена она. Оружие против нее – презрение. В сатирах Пушкина можно найти ум, но еще более желчи. Для чести его пера, а особенно для чести его рассудка – лучше было бы, если бы остались они в неизвестности»{437}.

Возвращаясь к литературному отделу газеты, упомянем, что сверх уже поименованных статей да отрывка из романа «Арап Петра Великого» под названием «Ассамблея при Петре 1-м» («Литер<атурная> газ<ета>», 1830, № 18) и еще отрывка из «Путешествия в Арзрум» под названием «Военная Грузинская дорога, из путевых записок А.С. Пушкина» («Литер<атурная> газ<ета>», 1830, № 8){438}, в ней было помещено много стихотворений его, и с подписью имени, и с пометкой их одними буквами Крс. Буквы эти составляют сокращенную анаграмму его арзамасского прозвища «сверчок». Почти все стихотворения «Литературной газеты», принадлежащие Пушкину, находятся в сборниках его сочинений с некоторыми вариантами[222]. Между ними блестит послание к к<нязю> Н.Б. Ю<супову> («Вельможе»), написанное уже в Москве, – образец мастерской живописи исторических лиц и эпох, где часто, в одном двустишии, полно и определенно выражается вся сущность их. При появлении своем оно, как и многие другие произведения поэта, возбудило недоумение. В свете считали его недостойным лица, к которому писано; в журналах, наоборот, недостойным лица, которого обвиняли в намерении составить панегирик. Любопытно суждение одного повременного издания об этой пьесе, одинаково поражающей и совершенством формы, и совершенством содержания. При разборе «Бориса Годунова» журнал («Московский телеграф», 1833, часть 49, № 1) замечал: «Мы уверены, что со временем сам Пушкин выбросит из собрания своих сочинений многое, как-то: «Загадку», «Собрание насекомых», «Дорожные жалобы», «Послание к вельможе» – все это недостойно его»{439}. Понимание эстетических произведений, связывающее журнал 1833 г. с журналами 1820 г.! Столько же, если не более, представляет странности и форма, в которую облеклась самая похвала. Журнал «Славянин» (1830 г., часть 14), перепечатывая стихотворение из «Литературной газеты», сделал к нему следующее примечание: «В сем классическом послании Протей Пушкин являет нам Шолье и Вольтера. Оно напоминает нам послание нашего блестящего Батюшкова к И.М. Муравьеву-Апостолу и взято нами из № 30 «Литературной газеты»«и проч.{440} Понятно, отчего Пушкин в последнее время с одинаковым равнодушием встречал и укоры, и одобрения журналов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.