Мое знакомство с Айседорой Дункан

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Мое знакомство с Айседорой Дункан

С Айседорой Дункан я познакомилась после возвращения Сергея Александровича из-за границы. Был концерт в филиале Большого театра (бывший Зимина). Театр был плохо освещен, переполнен преимущественно молодежью, сцена, огромная и очень уж почему-то голая, поразила меня своим непраздничным видом. Выступала Дункан и с ней школа ее имени, которой в Москве руководила Ирма Дункан, приемная дочь танцовщицы. То ли я была плохо настроена, то ли я ничего не поняла, но от выступления Дункан я ждала большего, и насколько большего! Я видела и старую опустившуюся грудь, и излишне жирные, дрожавшие при каждом движении ляжки, и скованную порывистость, которая не могла быть и легкой, и изящной – годы брали свое. Да и публика посмеивалась, отпуская далеко не лестные замечания, впрочем, это меня только сердило. Я привыкла уважать таланты. А что она была талантлива, в этом сомнения, конечно, не было. Мне все-таки было странно, что такая пожилая женщина рискнула выйти на сцену чересчур голой, именно голой, а не обнаженной. Хотелось ее побольше укутать в этот газ, который будто невзначай падал с плеч и обнажал дряблое тело до пояса.

Мы уже хотели уйти, дожидаясь антракта, как вдруг на сцену вышел Сергей вместе с рабочими сценами и стал помогать им перетаскивать рояль. Раздались голоса: «Есенин пьян как цуцик». Сергей был действительно пьян, он излишне суетился и не помогал, а явно мешал рабочим сцены. Кто-то зааплодировал, Сергей не обращал внимания ни на выкрики, ни на аплодисменты. Решила пойти за кулисы и увести его домой. Он увидел меня и сейчас же подошел.

Она, видимо, была очаровательна. Это заметно по ее улыбке, притягательной, но уже явно заученной, и по глазам: они все еще очень хороши. Ясные глаза ребенка, пусть капризного, избалованного, но все же ребенка. И слова она произносит растягивая, несколько нараспев. Странная и непривычная манера разговаривать. Она полуголая стоит в уборной, все еще тяжело переводя дыхание, но уже с заученной улыбкой протягивает приветливо руку. Рука тянется вверх, она привыкла, что ей целовали руки все: мужчины и женщины, ярые поклонники ее таланта. Годами лобзали, и потому правая рука так вызывающе виснет в воздухе. Ничего не остается, надо взять руку и стряхнуть вниз в крепком рукопожатии. Она недоуменно смотрит в глаза и опять улыбается. Что-то поет-говорит, и мы расстаемся, Есенин выходит за мной.

– Видела, какая? – Он еще гордится ею.

И вдруг ринулся на сцену передвигать рояль. Из свиты Дункан подходит мужчина, слегка вьющиеся волосы, довольно интересный, и говорит, что полезно было бы увести Есенина домой, а то назревает скандал, в театре сенсация, когда он на сцене передвигает рояль, явно мешая рабочим.

Пробую уговорить Сергея, но это бесполезно. Он ссылается на то, что должен быть до конца в театре, раз она выступает. Ухожу из-за кулис. В зрительном зале шутки, смех, переговариваются, перешептываются. Называют фамилию Есенина – и слышится: «Пьяный, пьяный, пьяный».

Когда он только перестанет пить? Видимо, никогда.

Вечер безнадежно испорчен, кажется, что свет горит тускло, в зрительном зале висит какая-то дымка, курят нетерпеливые и не приученные еще зрители, пуская дым в рукав. Не отвыкли еще после Гражданской. И шум, постоянный шум, ровный, как будто работает испорченный вентилятор. Надо уходить домой. С другой стороны, хочется увидеть коронный номер сегодняшнего вечера. Дункан будет танцевать «Интернационал».

Сижу и жду. Милые девочки из студии Айседоры феями пронеслись по сцене, невесомые, легконогие создания в белых прозрачных одеждах. Очень красиво, большой художник отобрал и скомпоновал движения танца, чтобы получилась такая воздушная гирлянда.

Но вот и последний заключительный номер – «Интернационал». На сцене очень много красного: и свет, и флаги, и просто красные полотнища. На сцене она – Дункан. По сцене мечется старая женщина, обнажив висящие дряблые груди. Господи, почему это – «Интернационал»? Дряблые ноги и позы классических богинь, в которых каждое мгновение застывает танцовщица, не пленяют и не радуют. Мы сами очень молоды, очень эгоистичны, не верим, что сами будем стары и не прощаем никакой попытки, которая не приводит к победе. Да, танцовщица не победила, и потому апофеоз награждается жидкими аплодисментами, и публика идет к выходу, обмениваясь нелестными замечаниями по адресу голой старухи. Кое-кто пытается защитить танцовщицу, ее новаторство, ее попытку воплотить в танец революционный гимн; переговариваясь, выходим на улицу, темно, народ разбредается по домам, даже спора не вышло. Впрочем, и так все ясно. Еще один низвергнутый идол.

Сергей никогда больше не заговаривал со мной о Дункан. Говорили, что он от нее прятался, скрывался, – но только слухи, сам он, повторяю, никогда больше ни словом, ни намеком не напоминал о своей любви, о страстном увлечении несомненно яркой женщиной и талантливой танцовщицей Айседорой Дункан.

* * *

Сергей Александрович знал очень хорошо, что чтением стихов он просто обезоруживал человека, и потому всякий раз, когда были причины на него не только сердиться, но даже гневаться, он входил в квартиру, будто ничего не произошло, и с места в карьер сообщал, что он написал новые стихи, или просто начинал читать свои старые стихи. Гнев проходил, испарялся, и он считал себя амнистированным. Есенин охотно читал стихи везде: будь то поезд, улица, квартира, он читал даже в ночлежке, куда потянула нас неудержимая молодость, властно познававшая мир даже с изнанки, а к тому же писатель Леонид Максимович Леонов, а тогда просто Леня, собирал материал для своего романа «Вор». Мы шатались по пивным, ели раков, пили пиво, которое всем было противно, к нам подходили какие-то люди, садились, разговаривали, выпивали заказанное нами пиво и отходили, некоторые прирастали к столу в надежде, что мы угостим их еще кружкой, но у нас было мало денег, и они, разочарованные, уходили. Однажды с нами пошел Кожевников, не помню, как его звали, не помню, откуда он взялся, но он очень решительно предложил пойти в знаменитую ночлежку «Ермаковку». Он сказал, что собирает сам какой-то материал, и мы пошли, слепо веря, что с нами ничего страшного произойти не может, и действительно ничего не происходило из ряда вон выходящего, при нас странные постояльцы ночлежки сдерживались, не ругались, старались изъясняться изысканным языком, картузом обметали нары, чтобы могли присесть. Их явно радовало наше доверие и открытое отношение к ним. Оживленной беседы не получалось, мы не знали, с чего начать разговор, а они смотрели на нас, непрошеных гостей, явно не понимая, зачем мы к ним пожаловали. Кое-кто пытался что-то спросить. Мы сказали, что среди нас Есенин, но они никак не реагировали. Мы перешли в комнату, где помещались женщины, и тут Сергей вдруг начал читать стихи. Читал очень хорошо. Его слушали женщины и мужчины, которые пришли следом за нами в женскую спальню. Стоявшая впереди женщина, пожилая и оборванная, плакала горючими слезами, слушая Сергея Александровича.

Мы прошли еще по нескольким комнатам, спустились этажом ниже, бледный Сергей был явно взволнован чтением, но больше не пытался ничего читать.

Когда мы покинули ночлежку, поэт, бывший с нами, товарищ Есенина, вдруг сказал:

– А эта женщина, которая плакала, она ничего не поняла…

– Почему? – встрепенулся Сергей.

– А потому что она совсем, совсем глухая. Я задержался и попробовал с ней разговаривать, так мне все сказали, чтобы я зря и не пытался, она все равно ничего не слышит.

Сергей насупился и всю дорогу домой промолчал. Он молча простился с нами и пошел.

А теперь мне кажется, что этот милый и славный поэт просто все придумал, чтобы рассердить Сергея Александровича, я все собираюсь его спросить, но помнит ли он, как это было в самом деле?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.