Глава восьмая

Глава восьмая

Мы с Реджи регулярно переписывались. Я сообщала ему местные новости и отчаянно старалась писать как можно интереснее — письма никогда не были моим коньком. Примером мастерства в эпистолярном жанре, конечно же, были письма Мэдж — образцы этого искусства. Она могла сочинить великолепную историю на ровном месте. Всегда ей завидовала.

Письма моего дорогого Реджи ничуть не отличались от его манеры разговаривать, приятной и ободряющей. Он постоянно настаивал на том, чтобы я побольше развлекалась.

«Умоляю вас, Агата, не сидите дома, предаваясь черной меланхолии. Не думайте, что мне этого хочется, совсем нет; вы должны выходить, видеть людей. Ездить на танцы, приемы, балы. Я хочу, чтобы вы использовали все шансы, которые пошлет вам судьба, прежде чем мы поженимся».

Задним числом я ловлю себя на мысли, не была ли я слегка разочарована такими советами. Не думаю, чтобы я сознавала это тогда; но приятно ли это в действительности, когда вас буквально выгоняют иэ дома, заставляют видеться с другими людьми, «думать только о себе» (каков совет!). Разве любая женщина не предпочла бы на моем месте хоть какие-нибудь признаки ревности?

Например: «Что это за тип такой-то и такой-то, о котором вы то и дело пишете? Вы не слишком симпатизируете ему, я надеюсь?»

Не входит ли ревность в понятие секса? Можем ли мы проявлять себя в этой сфере совершенно лишенными эгоизма? Или чужая душа потемки и мы вкладываем в нее нечто несуществующее?

Я не часто ходила на танцы, потому что без машины бессмысленно было принимать приглашения в дома, находившиеся дальше мили или двух от нас. Наемные кэб или машина стоили слишком дорого — эту роскошь можно было позволить себе только в исключительных случаях. Но бывало, что девушек не хватало, и тогда за мной приезжали, а потом отвозили домой.

Однажды в Чадли для членов Эксетерского гарнизона давали бал Клиффорды. Они попросили кое-кого из своих друзей привезти на бал одну или двух подходящих девушек. Мой стародавний недруг капитан Трейверс, вышедший теперь в отставку и живший со своей женой в Чадли, предложил им пригласить меня.

Служивший в детстве моей любимой мишенью, он со временем стал близким другом моей семьи. Я очень обрадовалась, когда позвонила его жена и пригласила меня приехать к ним, чтобы потом отправиться на танцы к Клиффордам.

Я только что получила письмо от Артура Гриффитса, с которым встречалась у Мэтьюзов в Торп Арч-Холл в Йоркшире. Сын местного священника, он служил в артиллерии. Мы очень подружились. Артур писал, что его гарнизон стоит сейчас в Эксетере, но, к сожалению, он не попал в число офицеров, приглашенных на танцы, и очень огорчен, потому что мечтал бы потанцевать со мной. «Но, — писал Артур, — один из наших, парень по фамилии Кристи, заменит меня, если вы не возражаете. Он прекрасно танцует».

Не успел начаться бал, как я повстречалась с Кристи, высоким молодым человеком, с копной вьющихся светлых волос и слегка вздернутым носом; он распространял вокруг себя атмосферу беззаботности и самоуверенности. Представленный мне, Кристи пригласил меня на два танца и сказал, что его друг Гриффитс поручил ему присматривать за мной. У нас сразу стало хорошо получаться: он танцевал великолепно и приглашал меня еще много раз. Я была в упоении от этого бала. На другой день Трейверсы поблагодарили меня и отвезли в Ньютон-Эббот; я села на поезд и благополучно возвратилась домой.

Прошли неделя или десять дней: я пила чай у наших соседей Меллоров. Мы с Максом продолжали тренироваться в бальных танцах, хотя вальсирование на лестнице, к счастью, уже вышло из моды. Помню, мы упражнялись в танго, когда меня позвали к телефону. Это была мама.

— Немедленно возвращайся домой, Агата, — сказала она. — Тут какой-то молодой человек, я его не знаю — никогда в жизни не видела. Я дала ему чай, но, по-видимому, он решил дождаться тебя.

Мама обычно страшно раздражалась, если должна была принимать моих поклонников: она считала, что занимать их — это мое дело.

Мне вовсе не хотелось идти домой. Тем более что я догадывалась, кто этот неожиданный посетитель, — скорее всего, довольно скучный молодой морской офицер, имевший обыкновение читать мне свои стихи. Надувшись, я поплелась домой с постной миной на лице.

Когда я вошла в гостиную, мне навстречу с видимым облегчением поднялся молодой человек. Краснея и смущаясь, он начал объяснять причину своего визита. Он даже избегал встретиться со мной взглядом, — думаю, не был уверен в том, что я его узнаю. Но я узнала его тотчас, хотя очень удивилась. Мне и в голову не приходило, что я снова увижу друга Гриффитса, молодого человека по фамилии Кристи. Он пустился в довольно туманные разъяснения, будто, проезжая через Торки на мотоцикле, подумал, что заодно мог бы повидать меня. Ему пришлось все же сознаться, что он потратил немало усилий, чтобы раздобыть у Гриффитса мой адрес. Через несколько минут обстановка разрядилась. Мама успокоилась. Арчи Кристи явно повеселел, пройдя через трудный этап объяснений, а я почувствовала себя польщенной.

Время шло, а мы все не переставали болтать. Подавая друг другу понятные только женщинам секретные знаки, мы с мамой советовались, следует ли пригласить к обеду нежданного гостя, а если приглашать, то есть ли, чем его кормить. Только что прошло Рождество, поэтому я знала, что в кладовой хранится холодная индейка, и просигналила маме согласие: мама спросила Арчи, не пожелает ли он задержаться и пообедать с нами. Он не заставил себя уговаривать. Мы покончили с холодной индейкой, съели салат и, по-моему, сыр и провели прекрасный вечер. Потом Арчи сел на свой мотоцикл и, несколько раз взревев мотором, умчался в Эксетер.

В последующие десять дней он неоднократно наведывался к нам без всяких предупреждений.

В первый вечер он пригласил меня на концерт в Эксетер — еще когда мы танцевали с ним на балу, я упомянула, что люблю музыку, — а после концерта предложил отправиться в отель «Редклифф» выпить чаю. Я сказала, что охотно пошла бы. Возникла явная неловкость, так как мама ясно дала понять, что ее дочь не принимает приглашения в Эксетер без сопровождения взрослых. Такой поворот несколько обескуражил Арчи, но он тут же сообразил распространить свое приглашение и на маму. Пересмотрев свое решение, мама сказала, что вполне одобрительно относится к тому, чтобы я пошла на концерт, но, увы, никак не может согласиться, чтобы я пошла пить с ним чай в отель. (Должна сказать, что с нынешней точки зрения такие правила выглядят несколько странно. С молодым человеком дозволялось играть в гольф, кататься верхом, кататься на коньках, но вот пить чай в отеле в обществе юноши считалось risque хорошие матери не позволяли этого своим дочерям.) В конце концов было принято компромиссное решение: мы можем выпить чай в буфете эксетерского вокзала — не самое романтическое место. Потом я спросила Арчи, хочется ли ему пойти на концерт из произведений Вагнера, который должен был состояться в Торки через несколько дней. Арчи горячо согласился.

Он рассказал мне все о себе, о своем горячем желании поступить в как раз тогда формировавшиеся Королевские воздушные силы. Я была потрясена. Впрочем, авиация потрясала всех. Но Арчи смотрел на это совершенно трезво. Он сказал, что авиация — это оружие будущего: если разразится война, то исход ее будут решать самолеты. Так что дело было не в том, что он хотел летать, — он рассматривал авиацию как шанс сделать карьеру. Арчи не видел будущего у сухопутных войск. В артиллерии путь к успеху был слишком долгим. Он сделал все возможное, чтобы лишить в моих глазах авиацию всяческого романтического ореола, но у него ничего не получилось. В то же время это был первый случай, когда мой романтизм столкнулся с трезвым практическим взглядом на мир. В 1912 году это слово — «романтизм» — еще имело под собой почву. Люди называли себя «бесчувственными», но и представления не имели о том, что это обозначает в действительности. Девушки были полны романтизма в отношениях с молодыми людьми, а молодые люди имели самые идеалистические представления о юных особах. Однако и мы уже проделали большой путь по сравнению со взглядами Бабушки.

— Знаешь, я в восторге от Эмброуза, — сказала мне Бабушка об одном из ухажеров Мэдж. — На днях я видела, как Мэдж вышла прогуляться, а Эмброуз вскочил и побежал за ней вслед, — он набрал целую пригоршню камней, по которым ступали ее ноги, и положил их к себе в карман. Это очень трогательно, очень. Так поступали молодые люди во времена моей молодости.

Бедная дорогая Бабушка. Мы вынуждены были разочаровать ее. Эмброуз увлекался геологией, и с этой точки зрения гравий представлял для него определенный и немалый интерес.

Мы с Арчи имели совершенно противоположные взгляды буквально на все. Думаю, именно это с самого начала привлекало нас друг к другу. Вечная притягательность «незнакомца». Я пригласила его на новогодний бал. В ту ночь он находился во власти совершенно особого настроения: едва разговаривал со мной. Нас было пятеро или шестеро, и после каждого танца он провожал меня на место, мы садились, и он не произносил ни слова. Если я заговаривала с ним, он отвечал рассеянно, не вкладывая в свои ответы ни малейшего смысла. Я почувствовала себя озадаченной и несколько раз вопросительно посмотрела на него, пытаясь понять, что с ним происходит. Складывалось впечатление, что он потерял ко мне всякий интерес.

На самом деле, конечно, я была страшно глупа. Теперь-то я точно знаю, что когда мужчина смотрит на вас как больной барашек, с отсутствующим видом, не слышит ни одного вашего слова, полностью погружен в себя, ничего не соображает, это означает, вульгарно выражаясь, что он попался на крючок.

А что я чувствовала? Понимала ли, что со мной происходит? Помню, как отложила только что полученное письмо от Реджи.

— Потом прочитаю, — сказала я себе и быстро засунула письмо в один из ящиков комода. Только несколько месяцев спустя нашла его там. Подозреваю, что в глубине души я уже о чем-то догадывалась.

Вагнеровский концерт состоялся спустя два дня после новогоднего бала. После концерта мы вернулись в Эшфилд. Когда, как обычно, мы пошли в классную комнату, чтобы поиграть на рояле, Арчи заговорил со мной с видом отчаяния. Он сказал, что через два дня уезжает в Солсбери, чтобы приступить к летным тренировкам. Потом свирепо заявил:

— Вы должны выйти за меня замуж. Вы должны.

Он сказал, что с первых же мгновений нашего танца понял, что я стану его женой.

— Я чуть с ума не сошел, пока узнал ваш адрес. Это было безумно трудно. Для меня никто никогда не будет существовать, кроме вас. Вы должны стать моей женой.

Я ответила, что это совершенно невозможно, потому что я уже помолвлена с другим человеком. Он яростным жестом отмел всякие возражения.

— При чем здесь это? — возразил Арчи. — Надо разорвать эту помолвку, и все.

— Но я не могу поступить так. Это невозможно!

— Абсолютно возможно. Я еще ни с кем не был помолвлен, но если был бы, тут же, не задумываясь, разорвал бы помолвку.

— Но я не могу так поступить с ним.

— Ерунда. Вы должны так поступить. А если вы так его любили, отчего же не вышли за него раньше, чем он уехал за границу?

— Мы подумали, — заколебалась я, — что лучше подождать.

— А я бы не стал ждать и не собираюсь.

— Чтобы пожениться, нам нужно очень долго ждать, — сказала я. — Вы пока всего лишь младший офицер. И в воздушном флоте это долго не изменится.

— Я не могу ждать долго. Мы поженимся в будущем месяце.

— Вы сумасшедший. Вы даже не понимаете, что говорите.

Он и вправду не понимал.

В конце концов Арчи был вынужден спуститься на землю. Для мамы случившееся стало страшным ударом. Я думаю, она уже начала слегка беспокоиться (хоть и не более, чем беспокоиться) и утешала себя известием, что Арчи собирается отбыть в Солсбери, но, поставленная перед fait accompli, испытала настоящее потрясение.

Я сказала ей тогда:

— Прости, мама, но я должна сказать тебе: Арчи Кристи предложил мне выйти за него замуж, я согласилась и страшно хочу этого.

И посыпались неумолимые доводы здравого смысла. Арчи слушал неохотно, но мама проявила твердость.

— На что вы собираетесь жить? — спросила она. — Ни у одного из вас нет средств.

Наше финансовое положение и впрямь было плачевно. Юный Арчи, младший офицер, всего лишь на год старше меня. У него нет никакого состояния, только жалованье и маленькая сумма, которую может себе позволить посылать ему мать. У меня — унаследованные от дедушки ежегодные сто ливров. Должны пройти долгие годы, прежде чем Арчи сможет жениться.

Перед уходом Арчи с горечью сказал мне:

— Ваша мама вернула меня на землю. Я думал, что все это не имеет никакого значения, мы поженимся, и все устроится. Она доказала мне, что это невозможно, во всяком случае, сейчас. Мы должны ждать, но ни одного дня дольше, чем это необходимо. Я буду делать все, абсолютно все, что смогу. Мне поможет моя новая профессия… единственное — им не нравится, ни в армии, ни во флоте, когда женятся слишком рано.

Мы смотрели друг на друга, молодые, совершенно несчаст-ные и влюбленные. Наша помолвка длилась полтора года — бурная пора, полная взлетов и падений, с периодами отчаяния, — нами владело ощущение, что мы все время тянемся к чему-то недосягаемому.

Я ничего не писала Реджи целый месяц — главным образом потому, что сама не могла поверить в реальность случившегося со мной, мне все казалось, в один прекрасный день я проснусь, наваждение пройдет, и все вернется на круги своя.

В конце концов мне пришлось написать. Я чувствовала себя преступницей, несчастной, не находила себе никаких оправданий. Но когда я получила от Реджи ответ, полный доброты, понимания и сочувствия, с которыми он воспринял новость, я почувствовала себя еще хуже. Он просил меня не расстраиваться; он уверен, что я ни в чем не виновата; бесполезно искать виновных и пытаться спасти положение; такие вещи случаются.

«Конечно, Агата, — писал он, — жестокий удар состоит для меня в том, что Вы станете женой парня, который еще меньше, чем я, способен поддержать Вас в жизни. Если бы Вы выходили замуж за хорошо обеспеченного человека, который стал бы для Вас хорошей парой, я чувствовал бы себя спокойнее, потому что Вы заслуживаете именно этого, но теперь я жалею, что не послушался Вас, мы не поженились и я не увез Вас с собой».

Хотелось ли мне, чтобы случилось именно так, как писал Реджи? Думаю, что — тогда — нет, и в то же время я всегда испытывала сожаление, меня не покидало желание возвратиться назад и ощутить под ногами твердую и безопасную почву, а не нырять в пучину. Между нами с Реджи всегда царили такой мир, такое согласие, я была счастлива с ним, мы понимали друг друга с полуслова; мы любили одно и то же, мы желали одного и того же.

Теперь все было наоборот. Я полюбила «незнакомца», я никогда не знала и не могла предугадать его реакции на мои слова, все, что говорил он, пленяло меня своей полной неожиданностью. Он чувствовал то же самое. Однажды Арчи сказал мне:

— Я чувствую, что так и не пойму вас до конца. Я вас не знаю. Не знаю, какая вы на самом деле.

Время от времени волны отчаяния захлестывали нас, и один писал другому, что мы должны расстаться. Другого выхода нет — приходили мы к обоюдному согласию, помолвку надо расторгнуть. Потом проходила неделя, и оказывалось, что ни он, ни я не в состоянии вынести разрыва, и мы возвращались к нашим прежним отношениям.

Все, что могло идти плохо, шло плохо. Нужда и так уже нависла над нами, когда новые финансовые удары обрушились на мою семью. «Эйч Би Чафлин Компани» в Нью-Йорке, партнером которой состоял дедушка, неожиданно была ликвидирована. Это тоже была компания с неограниченной ответственностью. Я поняла, что дело принимает совсем дурной оборот. В любом случае это означало, что выплаты, поступавшие маме оттуда, — единственный ее доход — теперь полностью прекратятся. К счастью, Бабушка оказалась в несколько иной ситуации. Ее деньги тоже были вложены в акции компании «Эйч Би Чафлин», но мистер Бейли, представлявший ее интересы в фирме, побеспокоился о них. Он чувствовал ответственность за вдову Натаниэла Миллера. Когда Бабушка нуждалась в деньгах, она писала об этом мистеру Бейли, и, думаю, он посылал ей деньги наличными — так старомодно и попросту это делалось в те времена. Бабушка очень забеспокоилась и опечалилась, когда в один прекрасный день мистер Бейли предложил ей другой вариант помещения ее средств.

— Вы хотите, чтобы я забрала свои деньги от Чафлина?

Он уклонился от прямого ответа: надо следить за своими капиталовложениями, сказал он, и ей, рожденной в Англии, англичанке, но вдове американца, будет очень трудно заниматься всеми этими делами. Он высказал еще какие-то соображения, которые, конечно, ничего не объясняли, но Бабушка приняла их. Подобно всем женщинам того времени, она полностью полагалась на советы доверенного лица. Мистер Бейли просил ее довериться ему и позволить вложить ее деньги в другое дело, благодаря чему она будет получать не меньший доход, чем раньше. Скрепя сердце, Бабушка согласилась; и когда наступил крах, ее деньги оказались спасены. К тому времени мистера Бейли уже не было в живых, но он выполнил свой долг по отношению к вдове своего компаньона и друга, не выдав опасений по поводу платежеспособности компании. Более молодые члены фирмы пустились во все тяжкие, и поначалу не без успеха, но они растранжирили слишком много денег, открыли слишком много филиалов по всей стране и вложили слишком много средств в рекламу. По той или иной причине они потерпели фиаско.

Все это напомнило мне детство, разговор папы с мамой о наших денежных затруднениях, свой подобающий случаю важный вид, с которым я спустилась к прислуге сообщить о нашем разорении. «Разорение» представлялось мне в те времена чем-то волнующим и значительным. Сейчас это понятие не производило на меня такого романтического впечатления; для нас с Арчи оно обозначало полную катастрофу. Принадлежавшие мне жалкие сто фунтов в год, конечно же, были нужны, чтобы помогать маме. Естественно, Мэдж тоже поддерживала ее. Продажа Эшфилда — вот единственный выход.

Тем временем оказалось, что наше положение не так безнадежно, как мы опасались. Мистер Джон Чафлин написал маме из Америки, выражая свои искренние сожаления. Она может рассчитывать на ежегодные триста фунтов, которые ей будет выплачивать не обанкротившаяся фирма, а он сам, из собственного состояния. Эти деньги она будет получать до конца своих дней. Первая вспышка отчаяния несколько утихла. Но после смерти мамы эти выплаты прекратятся. Все, на что я могла рассчитывать в будущем, — это мои сто фунтов и Эшфилд. Я написала Арчи, что никогда не смогу выйти замуж за него и что мы должны забыть друг друга. Арчи отказывался даже слышать об этом. Он всеми правдами и неправдами постарается заработать деньги. Мы поженимся и сможем даже помогать маме. Он вернул мне веру и надежду. Наша помолвка сохраняла силу.

Мама видела все хуже и хуже и наконец отправилась к врачу. Врач сказал, что у нее катаракта на обоих глазах и операция по разным причинам невозможна. Процесс будет идти медленно, но приведет к полной слепоте. И снова я написала Арчи, разрывая нашу помолвку, объясняя, что теперь уже совершенно очевидна ее невозможность и что я никогда не брошу слепую мать. И снова он не принял моего отказа. По его словам, мне нужно было ждать и наблюдать за тем, как развивается мамина болезнь, но в любом случае еще не все потеряно, она еще не ослепла, и, может быть, операцию все-таки можно будет сделать; он не видит никаких оснований разрывать наши отношения. Мы остались помолвленными. Но потом я получила от него письмо:

«Не надо закрывать глаза на правду. Я никогда не смогу жениться на Вас. Я слишком беден. То немногое, что у меня было, я пытался вложить в одно или два небольших дела, но меня постигла неудача. Я потерял все. Мы должны расстаться».

Я написала в ответ, что никогда не расстанусь с ним. Он ответил, что я должна. И тогда мы оба пришли к решению расстаться.

Через четыре дня Арчи удалось получить отпуск, и он неожиданно примчался на своем мотоцикле из Солсбери-плейн.

Мы с ума сошли! Как можно было разрывать нашу помолв-ку?! Надо сохранять веру и спокойствие — надо ждать, и все придет, даже если на это потребуется целых пять лет. Охваченные ураганом чувств, мы возобновили нашу помолвку, но с каждым месяцем перспектива пожениться все отдалялась. Я чувствовала всем сердцем безнадежность наших упований, но не сознавалась в этом. Арчи, конечно, думал так же, но все еще настаивал, что мы не можем жить друг без друга, что мы должны оставаться помолвленными до тех пор, пока судьба нам не улыбнется.

Я уже знала кое-что о семье Арчи. Его отец был судьей в Индии. Он страшно разбился, упав с лошади; после этого у него произошло кровоизлияние в мозг. Он скончался в лондонском госпитале.

После нескольких лет вдовства мать Арчи снова вышла замуж, за Уильяма Хемсли. Никто не относился к нам с Арчи более ласково и сочувственно, чем он. Мама Арчи, Пег, родом из Южной Ирландии, из городка вблизи Корка, росла в семье, где было двенадцать детей. Она жила впоследствии вместе со старшим братом, служившим в Индии в медицинских частях, — там и познакомилась со своим первым мужем. У них родились два сына. Арчи и Кемпбелл. Арчи блестяще учился в Клифтоне и четвертым кончил Вулидж: умный, способный, отважный. Оба сына служили в армии.

Арчи сообщил матери о нашей помолвке и произнес в мой адрес дифирамбы, как это обычно делают все сыновья, представляя матери избранницу сердца. Пег с сомнением воззрилась на него и сказала с сильным ирландским акцентом:

— Это что, одна из тех, кто носит теперь новомодные воротники на манер Питера Пена?

Довольно неохотно Арчи вынужден был признать, что я действительно ношу воротнички, как у Питера Пена. Они как раз вошли в моду. Наконец-то мы, девушки, бедные создания, расстались со своими высокими воротниками, подпиравшими шею, застегнутыми на ряды маленьких пуговичек, зигзагообразно извивавшихся и оставлявших на коже красные отметины. Настала пора рискнуть ради удобства и элегантности. Воротники «а-ля Питер Пен», должно быть, срисовали с отложного воротника, в котором Питер Пен действовал в пьесе Барри, — большого, свободного, из мягкой ткани, начинавшегося у основания шеи, без всяких косточек, — какое счастье! Решительно не вижу в этом ничего предосудительного. Когда я вспоминаю, что девушка могла прослыть легкомысленной, показав всего лишь два сантиметра шеи под подбородком, это кажется мне невероятным. Стоит только оглядеться и посмотреть на девушек в бикини, как сразу же понимаешь, как далеко можно уйти за пятьдесят лет.

Я действительно принадлежала к так называемым модницам, которые в 1912 году осмеливались носить воротники, как у Питера Пена.

— И он очень идет ей, — примирительно заключил Арчи.

— О да, конечно, — сказала Пег.

Несмотря на сомнения, которые вызвала у нее моя персона, Пег приняла меня с необыкновенным радушием, которое показалось мне даже чрезмерным. Я так ей понравилась, я такая очаровательная, я — именно та девушка, о которой она всегда мечтала для своего сына, и так далее, и так далее. Правда и то, что он еще слишком молод, чтобы жениться. Она ничего против меня не имеет, — могло быть и гораздо хуже. Я могла оказаться дочерью табачного торговца (в те времена это рассматривалось, как настоящая катастрофа) или разведенной — они уже появлялись понемногу — или танцовщицей кабаре. Но в любом случае ей было совершенно ясно, что наши намерения не имели под собой решительно никакой почвы. Так что она была со мной мила и добра, а я чувствовала себя до известной степени смущенной. Верный себе, Арчи не проявлял ни малейшего интереса ни к тому, что она думала обо мне, ни к моему мнению о ней. Он принадлежал к тем счастливым натурам, которые проходят по жизни, совершенно игнорируя отношение к себе и своим поступкам: все его помыслы всегда были сосредоточены исключительно на собственных желаниях.

Так мы и остались — по-прежнему женихом и невестой, — ничуть не приблизившись (скорее, наоборот) к тому, чтобы стать мужем и женой. В воздушных силах продвижение шло не быстрее, чем в любом другом роде войск. Арчи сильно тревожился, так как заметил, что синусит вызывает у него сильные боли во время полетов. Но продолжал летать. Его письма были переполнены техническими характеристиками бипланов, «фарманов», и «авро»: по его мнению, эти самолеты сулили летчику в общем-то верную смерть. Он предпочитал более устойчивые машины, которым, как он считал, принадлежало будущее. Я узнала имена членов его эскадрильи: Жубер де ла Ферте, Брук-Попхэм, Джон Салмон. Был еще ирландский кузен Арчи, который переколотил столько самолетов, что теперь в основном находился на земле.

Странно, что я так мало беспокоилась о безопасности Арчи. Летать, конечно, опасно, но тогда опасно и охотиться, я привыкла к тому, что люди ломают себе шеи во время охоты. Просто случайности жизни. В те времена не слишком настаивали на призыве: «Безопасность прежде всего» — это вызвало бы только насмешки. Напротив, людей привлекали и интересовали все нововведения, будь то локомотивы или новые модели самолетов. Арчи принадлежал к числу первых пилотов, под номером, мне кажется, 105 или 106. Меня распирала гордость за него.

Кажется, ничто не разочаровало меня больше, чем использование летательных аппаратов в качестве обыкновенного транспорта. Мечтать о полете, чтобы уподобиться птице — испытать экстаз свободного парения в воздухе. Но сейчас, когда я думаю о полнейшей обыденности аэроплана, совершающего рейс из Лондона в Персию, из Лондона на Бермуды, из Лондона в Японию, я понимаю, что нет ничего прозаичнее. Коробка, набитая креслами с прямыми спинками, вид крыльев и фюзеляжа поверх плотных облаков наподобие хлопчатника. Земля выглядит плоской, как географическая карта. Боже, какое разочарование! Корабли по-прежнему романтичны. Но что может сравниться с поездами? В особенности до появления дурнопахнущих дизелей? Громадное пыхтящее чудовище, несущее вас через ущелья и равнины, мимо водопадов, снежных вершин, вдоль сельских дорог, по которым бредут крестьяне со своими повозками. Поезда — восхитительны; я обожаю их по-прежнему. Путешествовать на поезде означает видеть природу, людей, города и церкви, реки, — в сущности это путешествие по жизни.

Я вовсе не хочу сказать, что меня не восхищают покорение человеком воздушного пространства, его приключения в космосе, его уникальный дар, которым из всех живых существ обладает только он, эта жажда познания, неукротимый дух, эта храбрость — не только в самозащите, как у всех животных, но храбрость распорядиться своей жизнью в поисках неведомого. Я горжусь, что все это произошло во время моей жизни, и мечтала бы заглянуть в будущее, чтобы увидеть следующие шаги: уверена, они последуют один за другим очень скоро, разрастаясь, как снежная лавина.

Чем же все это кончится? Новыми триумфами? Или, может быть, гибелью человека, побежденного его собственными честолюбивыми замыслами? Думаю, что нет. Человек выживет, хотя, не исключаю, лишь кое-где. Может произойти страшная катастрофа, но все человечество не погибнет. Несколько первобытных общин, уходящих корнями в простоту, знающих о прошлом понаслышке, медленно начнут строить цивилизацию сызнова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.