1936

1936

Пятница, 3 января

Я начала год тремя совершенно гиблыми днями, головная боль, голова будто лопается, голова едва выдерживает напор мыслей; а дождь все льет; вода выходит из берегов; когда мы гуляли вчера вечером, мне даже боты не помогли; промокли ноги; итак, это Рождество, если иметь в виду наши места, совсем плохое, и, несмотря на недостатки городской жизни, я рада перебраться в Лондон, отчего, довольно виновато, попросила не задерживаться еще на неделю. Сегодня стоит желтовато-серый туман; так что я вижу лишь бугор, мокрый блеск и никакого Каберна. Тем не менее, я довольна, потому что, мне кажется, в голове у меня вновь установилось равновесие и я могу в понедельник опять взяться за «Годы», то есть за последнюю переделку. Неожиданно это стало важным, потому что в первый раз за несколько лет, как говорит Л., я заработала недостаточно, чтобы заплатить мою долю за дом, и мне надо отдать 70 фунтов из моих личных денег. Осталось 700 фунтов, и мне надо подумать о пополнении запасов. По-своему забавно, что опять приходится думать об экономии. Но если серьезно, то это мешает; даже хуже — это грубая помеха, — ибо мне придется зарабатывать деньги журналистикой. Следующую книгу я думала назвать «Ответы корреспондентам»… Но не могу же я вот так все бросить и взяться за нее. Нет. Я должна терпеливо и спокойно баюкать бунтующий нерв, чтобы он спал, пока «Годы» не лягут на стол — в окончательной редакции. В феврале? Или покой — словно обширный — как бы это сказать — костный нарост — мешок мышц — вырезан из моей головы? Лучше писать это, чем что-то другое. Странное изменение произошло в моей психологии. Я больше не могу писать для газет. Мне необходимо работать над собственной книгой. Дело в том, что я немедленно начинаю все упрощать, едва появляется мысль о газете.

Суббота, 4 января

Погода улучшилась, и мы решили остаться до среды. Но опять пошел дождь. Все же я приняла несколько положительных решений: читать ровно столько еженедельников, чтобы они по возможности не ввергали меня в размышления о собственной персоне, пока я не закончу «Годы»; заполнять свои мозги не имеющими непосредственного отношения к нему книгами и привычками; не думать об «Ответах корреспондентам»; быть как можно более фундаментальной и как можно менее поверхностной, быть материальной и как можно менее интуитивной. Теперь Роджер, потом отдых. Сказать по правде, в моей голове нет покоя; и одно неосторожное движение приведет к прогрессирующей депрессии, возбуждению и всему остальному из знакомого набора: из длинного перечня несчастий. Итак, я заказала филей, и мы едем кататься.

Воскресенье, 5 января

Еще одно бедственное утро. Я вообще-то подозревала, что мои предположения верны и дальнейшая работа лишь все испортит. Дальнейшая работа должна состоять в чистке и приглаживании. Это мне по силам, потому что я спокойна. Чувствую себя хорошо, работа сделана. Хочу взяться за что-то другое. К добру это или не к добру, не знаю. В моей голове сегодня покой, наверное, потому, что вечером я читала «Тамбур-мажор»[223] и ездила к озерам. Облака были цвета крыльев тропической птицы: всех оттенков красного; они отражались в озерах, еще там были стаи ржанок, черно-белых; они четко держали линию и были удивительно безупречной и утонченной окраски. Я отлично спала!

Вторник, 7 января

Вновь переписывала последние страницы и, мне кажется, лучше использовала пространство. Многие подробности и некоторые важные веши остались в неприкосновенности. Сцена со снегом, например, и некоторые второстепенные куски остались. И мне удалось сохранить заложенное там чувство, так что не нужно творчества, а нужно лишь немного мастерства.

Четверг, 16 января

Редко я испытывала такое полное разочарование, как вчера около 6.30, когда перечитывала последнюю часть романа «Годы». Пустая болтовня — сумеречная сплетня — так мне показалось; воплощение моей дряхлости; и невероятные длинноты. Я бросила рукопись на столе и с горящими щеками помчалась наверх к Л. Он сказал: «Так всегда бывает». Но я чувствовала: нет, так плохо еще никогда не было. Я делаю эту запись, чтобы сравнить свое состояние с тем, которое будет после написания следующей книги. А сегодня утром, когда я погрузилась в эту часть, она показалась мне, наоборот, полновесной, шумной, живой. Я заглянула в начало. Думаю, связь есть. Однако мне необходимо заставить себя регулярно посылать Мэйбел отдельные куски. Клянусь, 100 страниц отправятся сегодня вечером.

Вторник, 25 февраля

Это покажет, как мне тяжело достается. Сейчас первое мгновение — за пять минут до ланча, — когда я свободна для дневника. Работала все утро: как правило, работаю еще с 5 до 7. Кстати, были головные боли: избавлялась от них неподвижным лежанием, переплетом книг и чтением «Дэвида Копперфилда». Я поклялась, что рукопись будет готова, перепечатана и сверена до 10 марта. Потом ее прочитает Л. А мне еще перепечатывать всю ричмондскую сцену и сцену Эл.: много исправлений в проклятой сцене нападения; все это надо печатать: вот бы успеть к первому, то есть к воскресенью; а потом я должна буду вернуться к началу и прочитать все насквозь. Так что я совершенно не в состоянии писать в дневнике или заниматься Роджером. В целом, книга мне нравится — странно — хотя она с подъемами и падениями и без общей идеи.

Среда, 4 марта

Ну вот, я почти закончила переписывать сцену налета, полагаю, делаю это в тринадцатый раз. Завтра отправлю ее; и у меня, надеюсь, будет целый свободный день — если я осмелюсь на него — прежде чем читать дальше. Конец уже виден: то есть видно начало другой книги, которая безжалостно стучится в дверь. Ах, опять бы писать свободно каждое утро, заново плести небылицы — вот счастье — физическое облегчение, отдых, удовольствие после всех этих месяцев — примерно с октября — постоянного напряжения и переписывания одного и того же.

Среда, 11 марта

Вчера я послала Кларку[224] 132 страницы. Мы решили изменить обычный порядок; набрать книгу, прежде чем Л. прочитает её, и послать гранки в Америку.

Пятница, 13 марта

Продвигаюсь вперед гораздо успешнее. Поэтому краду десять минут до ланча. Никогда еще ни с одной книгой мне не приходилось так тяжело. Моя цель — ничего не менять в гранках. И я начинаю думать, что в книге что-то есть — пока нет провалов. Хватит о ней. Вчера гуляли по Кенсингтон-Гарденс и говорили о политике. Олдос отказывается подписать манифест, потому что он одобряет последние меры. Олдос пацифист. Я тоже. Должна ли я подписывать? Л. считает необходимым принять во внимание то, что Европа стоит на грани величайшей за последние 600 лет катастрофы, следовательно, надо забыть о частных расхождениях и поддержать Лигу[225]. Сегодня утром он на специальном заседании Л.[226] партии. Эта неделя суматошная и напряженная из-за политики. Гитлеровская армия на Рейне. Заседание проходит в Лондоне. Французы очень серьезны — маленькая группа разведчиков — послали на завтрашнее заседание своего человека; трогательная вера в английских интеллектуалов. Второе заседание завтра. По обыкновению надеюсь, что обойдется. Но странно, до чего близко подошли опять орудия к нашей частной жизни. Я могу ясно видеть их и слышу гул, хотя продолжаю, как обреченная мышь, грызть свои странички. А что еще делать? Остается лишь отвечать на непрерывные телефонные звонки и слушать рассказы Л. Все идет за борт. К счастью, мы отменили все приглашения и т. д. под предлогом романа «Годы». Эта весна очень напряженная, много работы; кажется, было два прекрасных дня; вылезли крокусы; потом опять стало черно и холодно. Как будто все по-прежнему: моя тяжелая работа; наша необщительность; кризис; заседания; темнота — никто не знает, что все это значит. Про себя… нет, я никого не видела и ничего не делала, кроме как гуляла и работала — гуляю около часа после ланча — и так далее.

Понедельник, 16 марта

Я не должна была так делать: но больше не могу мучиться из-за не дающихся мне страниц. Приду в три и что-нибудь сделаю, еще будет время после чая. Для себя: после «Путешествия» я ни разу, перечитывая рукопись, не мучилась так, как теперь. В субботу, например, решила, что «Годы» — полный провал; и все же книгу печатают. Потом, в отчаянии, хотела выбросить роман, но продолжала его печатать. Через час строчки начали путаться. Вчера я перечитала его снова и подумала, что, возможно, это моя лучшая книга.

Однако… Я дошла лишь до смерти Короля. Полагаю, переписывания изматывают меня: сначала засовываешь персонаж в самую гущу, а потом выкидываешь его. Любое начало кажется безжизненным — а ведь его еще надо перепечатать. Более или менее готовы 250 страниц, а их 700. Прогулка к реке и по Ричмондскому парку лучше всего разгоняет кровь.

Среда, 18 марта

Сейчас он кажется мне очень хорошим — это все еще о романе, — и я не могу ничего менять. В самом деле, думаю, сцена у Уиттерингов, пожалуй, лучшая из всех, когда-либо мной написанных. Пришли первые гранки: итак, меня ждет холодный душ. Сегодня утром не могу сконцентрировать внимание — должна написать «Письмо англичанину». Все же полагаю, что исправлять ничего не буду.

Вторник, 24 марта

Очень хороший уикенд. На деревьях распускаются почки; гиацинты; крокусы. Первый весенний уикенд. Мы дошли до Крысиной фермы — чтобы поискать фиалки. Есть, но еще не расцвели. Продолжаю переделывать — в унылом состоянии. Мысли о «Двух гинеях» — так я собираюсь это назвать. Наверное, я на грани безумия, ибо слишком глубоко вошла в эту книгу и сама не понимаю, что делаю. Вдруг обнаружила себя на Стрэнде[227], к тому же разговаривающей вслух.

Воскресенье, 29 марта

Сегодня воскресенье, я работаю над «Годами». Утром в двадцатый раз переделала сцену с Элеонорой на Оксфорд-стрит. Наконец-то сообразила, какой она должна быть, и говорю себе, что закончу ее к седьмому апреля. Не могу не думать, что получается неплохо. Но хватит о «Годах». На этой неделе один раз болела голова, и я лежала, не в силах пошевелиться.

Четверг, 9 апреля

Вот и наступил период депрессии после чересчур напряженной работы. Вчера последняя партия ушла к Кларку в Брайтон. Л. читает. Я настроена пессимистически, предвижу прохладное заключение; но надо ждать. В любом случае, дни стоят отвратительные, мучительные, бессильные; их было бы хорошо сжечь на костре. Ужас в том, что завтра, после одного ветреного дня передышки — ох, холодный северный ветер не затихает с момента, как мы приехали, но у меня нет ушей, глаз, носа; я только и делаю, что хожу туда-сюда, как правило, в отчаянии — после этого одного дня передышки, повторяю, я должна начать сначала и прочитать 600 страниц бесстрастных гранок. За что, ну за что? Больше никогда, больше никогда. Сначала полностью покончу с этим, а уж потом возьмусь за «Две гинеи» и одновременно стану заниматься Роджером. Если серьезно, то думаю, это мой последний «роман». Но тогда придется всерьез заняться критикой.

Четверг, 11 июня

Лишь сейчас, через два месяца, я в состоянии сделать эту краткую запись, чтобы сказать — позади осталась двухмесячная ужасная, хуже, почти катастрофическая болезнь — еще никогда я не была так близка к обрыву после 1913 года — и вот я опять победила. Мне надо переписать, то есть вставить или убрать отдельные слова, почистить «Годы» в гранках. А я не могу. Работаю от силы час. Но какое блаженство вновь стать хозяйкой своего рассудка! Вчера вернулись из Родмелла (Монкс-хаус). Теперь собираюсь жить как кошка, наступившая на яйца, пока не прочитаю все 600 страниц. Думаю, у меня получится — думаю, получится — мне лишь нужно побольше храбрости и бодрости, чтобы не сбиться с пути. Как я уже сказала, я в первый раз пишу по доброй воле после 9 апреля, когда слегла в постель; ездила в Корнуолл — об этом ни слова; потом вернулась; виделась с Элли; потом в Монкс-хаус; вчера домой на двухнедельное испытание. Кровь бросилась мне в голову. Сегодня утром писала 1880 год.

Воскресенье, 21 июня

После недели ужасных мучений — утренних пыток — я не преувеличиваю — боль в голове — ощущение абсолютного отчаяния и провала — в голове, как в носу после сенной лихорадки — опять прохладное тихое утро, облегчение, передышка, надежда. Только что написала о Робсоне; думаю, неплохо. Живу стесненно, подавленно; не могу делать записи о своей жизни. Все спланировано, никого чужого. На полчаса я спускаюсь; потом иду наверх, в отчаянии; ложусь; гуляю по Площади; возвращаюсь и делаю еще десять строчек. Вчера была в палате лордов. Вечное чувство, что надо подавлять себя, держать под контролем. Вижу людей, которые лежат на диване между чаем и обедом. Роза М., Элизабет Боуэн, Несса. Вчера вечером сидела на Площади. Смотрела на шумящие зеленые листья. Гром и молния. Фиолетовое небо. Н. и А. спорят 4/8 времени. Мимо крадутся кошки. Л. обедает с Томом и Беллой. Очень странное, на редкость замечательное лето. Новые эмоции: покорность; бескорыстная радость; литературное отчаяние. Я учусь моему искусству в самых неприятных условиях. Читаю письма Флобера, слышу свой крик: о искусство! Терпение: пусть оно утешает, увещевает. Я должна спокойно и уверенно формировать свою книгу. Она не выйдет до будущего года. И мне кажется, я использовала не все возможности. Стараюсь одной фразой дать четкий портрет персонажа; укоротить и ужать сцены; заключить все в определенную среду.

Вторник, 23 июня

Хороший день — плохой день — так и идет. Немногих писательство мучает, как меня. Флобера, наверное, мучило. И все же я поняла, как сделать книгу. Думаю, смогу закончить, если у меня хватит храбрости и терпения спокойно прочитать все сцены; соединить их; думаю, может получиться хорошо. А потом — ох, когда я закончу ее!

Сегодня не очень ясно, потому что я была у дантиста, а потом делала покупки. Мой мозг похож на весы: небольшой перевес, и чаша идет вниз. Вчера обе чаши висели ровно, а сегодня одна внизу.

Пятница, 30 октября

Я вовсе не собираюсь перечислять все, что произошло за минувшие месяцы. Не хочу по причинам, которые теперь не могу открыть, анализировать прошедшее необычное лето. Полезнее и здоровее для меня сочинять сцены; надо взять ручку и описать реальные события; кстати, это хорошая практика для моего неловкого и неуверенного пера. Могу ли я еще «писать»? Вот в чем вопрос. И теперь я постараюсь понять, мой дар умер или просто спит.

Вторник, 3 ноября

Чудеса еще случаются — Л. в самом деле понравились «Годы»! Он считает пока — до ветреной сцены, — что эта книга не хуже любой другой из моих книг. Я запишу реальные факты. В воскресенье начала читать гранки. Когда дочитала до конца первой части, впала в отчаяние; оцепенелое тяжелое отчаяние. Вчера заставила себя дочитать до Наших Времен. Когда дошла до этой вехи, то сказала: «К счастью, это так плохо, что не о чем говорить. Я должна отнести гранки, как дохлую кошку, Л. и сказать ему, чтобы он сжег их, не читая». Так я и сделала. У меня словно груз с плеч. Это правда. Я почувствовала вдруг, что свободна от жуткой тяжести. Стоял холодный, сухой, сумеречный день, и я отправилась через кладбище, где могила дочери Кромвеля, через Грейс-Инн по Холборн-стрит и вернулась домой. Я больше не была Вирджинией, гением, но была совершенно довольной — как это назвать — духом? телом? И очень усталой. Очень старой. Но в то же время довольной, что разделила эти 100 лет с Леонардом. Итак, мы были несколько скованы за ланчем; печальное одобрение; и я сказала Л., напишу Ричмонду и попрошу книги на рецензию. Гранки будут стоить, скорее всего, где-то между 200 и 300 фунтами, которые я заплачу из своего кармана. Поскольку у меня еще есть 700 фунтов, останется четыреста. Это не очень приятно. Но Л. сказал, что я, по его мнению, не права насчет книги. Потом приехали незнакомые люди: мистер Мамфорд с волосами цвета красного дерева, худой, с очень тяжелым баулом и тростью, которого я проводила курить в гостиную; мистер — очень большой и тучный, который сказал: «Прошу прощения», — и постучал в дверь. Лорд и леди Сесил позвонили и пригласили нас на ланч, на который также приглашен испанский посол. (Я берусь за «Три гинеи».) После чая мы отправились на книжную выставку «Санди таймс». Книг там было много! Я чуть не умерла — бесконечно устала! Подошла мисс Уайт, энергичная маленькая женщина с веселым деревянным лицом, и стала рассказывать о своей книге и откликах на нее. Потом Урсула Стрэчи покинула Даквортов и тоже подошла к нам: «Вы меня помните?» И я вспомнила залитую лунным светом реку. Потом Роджер Сенхаус тронул меня за плечо. Мы пошли домой, и Л. читал, читал и ничего не говорил: я совсем расстроилась; однако подумала, что можно написать «Годы» совсем иначе, — придумала план для другой книги — ее надо сделать от первого лица. Подойдет ли это для книги о Роджере? — и я опять впала в ужасное состояние, когда голова горит огнем и нестерпимо хочется спать, словно кровь не поступает в голову. Неожиданно Л. отложил гранки и сказал, что, по его мнению, это невероятно хорошо — так же хорошо, как все остальное. Теперь он читает дальше, а я, устав от писания, собираюсь читать итальянскую книгу.

Среда, 4 ноября

Л., который дочитал до конца 1914 года, все еще считает книгу хорошей; очень странно; очень интересно; очень грустно. Мы обсуждали мою грусть. Трудность в том, что я не могу ему поверить. Вполне возможно, что я преувеличиваю недостатки романа, тогда как он, обнаружив, что роман не так уж плох, преувеличивает его достоинства. Если его публиковать, то нужно немедленно садиться за правку; а я не могу. Каждое второе предложение кажется мне плохим. Но я ни о чем не спрашиваю, пока он не закончил чтение, а это будет сегодня вечером.

Четверг, 5 ноября

Чудо свершилось. Л. закончил читать в двенадцать ночи и не мог говорить. Он был в слезах. Он сказал, что это «великолепная книга» — ему она нравится больше, чем «Волны», — у него ни малейшего сомнения в том, что ее надо печатать. Я — свидетель не только его чувств, но и его погружения в книгу, я видела, как он читал и читал, поэтому не могу сомневаться в его мнении. А как насчет меня самой? В любом случае, момент был божественный. Я не совсем понимала, стою я на ногах или на голове, так поразительно было полное изменение в настроении, мучившем меня со вторника. Никогда прежде ничего подобного не испытывала.

Понедельник, 9 ноября

Я должна принять несколько решений насчет книги. Это очень трудно. Опять отчаяние. Мне она кажется плохой. Остается лишь положиться на вердикт Л. Я сбита с толку; попыталась ради успокоения взяться за статью; воспоминания; отрецензировать книгу для «Лиснер». Мысли начинают бежать вскачь. А я должна сфокусировать их на «Годах». Надо прочитать гранки — отослать их. Утром мне нельзя отвлекаться. Думаю, единственный выход — читать гранки, а потом позволять себе что-то другое между чаем и обедом. Но все утро не отвлекаться от романа — совсем не отвлекаться. Если глава трудная, концентрироваться на короткое время. Потом писать в дневнике. Но не влезать в другие работы до чая. Когда все закончится, можно будет спросить мнение Моргана.

Вторник, 10 ноября

В целом сегодня утром дело шло лучше, чем обычно. Правда, голова устает от работы и уже через час начинает болеть. Приходится баловать голову и нежно возвращать ее к работе. Да, думаю, это хорошее, но очень трудное чтение.

Интересно, кто-нибудь мучился так из-за своей книги, как я мучаюсь теперь? Когда «Годы» выйдут в свет, я и не взгляну на них. Это как долгие роды. Как только вспомню о прошедшем лете, о каждодневной головной боли; сразу заставляю себя идти в ночной рубашке в свою комнату и ложусь после каждой страницы; и все время уверенность в провале. Сейчас, к счастью, эта уверенность несколько померкла. Сейчас мне кажется, когда я избавлюсь от него, мне будут безразличны любые отзывы. И еще мне почему-то кажется, что меня уважают и любят. Однако это всего лишь туманная пляска иллюзий, то они есть, то их нет. Больше никогда не буду писать длинных книг. Все же, наверное, я напишу еще одну книгу прозы — в которой форму будут определять отдельные сцены. Но я устала сегодня утром: слишком большая гонка и большое напряжение вчера.

Понедельник, 30 ноября

Каково бы ни было мое мнение, нет нужды мучиться из-за романа. «Годы», кажется, подходят к концу. В любом случае это напряженная, реальная, требующая усилий книга. Только что закончила ее и чувствую себя несколько опустошенной. Конечно же, она отличается от других: в ней, мне думается, более «реальная» жизнь; больше крови и мяса. В любом случае, даже если в ней есть ужасные водянистые куски и у нее скучное начало, у меня нет оснований дрожать по ночам. Думаю, что могу чувствовать себя уверенно. Это я говорю искренне сама себе; чтобы поддержать себя в тягостном многонедельном ожидании. Мне, в общем-то, все равно, что скажут другие. На самом деле я поздравляю чудовищно измученную женщину, себя, у которой так часто болела голова; которая была совершенно убеждена в провале; ибо, несмотря ни на что, она довела книгу до конца и достойна поздравлений. Понятия не имею, как ей это удалось с ее-то головой, похожей на старую тряпку. Теперь отдых; и Гиббон.

Четверг, 31 декабря

Передо мной лежат гранки — верстка — их надо отправить сегодня, а у меня такое чувство, что я должна взять в руки что-то вроде жгучей крапивы. Даже писать об этом не хочется.

Последние несколько дней мной владеет блаженная легкость — с книгой покончено, — какой бы хорошей или плохой она ни была. Должна сказать, что впервые после февраля мой мозг, словно дерево, выпрямился, сбросив с себя тяжкий груз. Я погрузилась в Гиббона и читала, читала, кажется, впервые после февраля. Теперь о событиях, удовольствиях и вообще обо всем. Мне удалось сделать несколько интересных и, возможно, ценных записей, совершенно необходимых для работы. Всегда, что-то заканчивая, я не уверена, будто обязательно надо интенсивно, не отвлекаясь, писать очередную длинную книгу: я хочу сказать, если в будущем вновь возьмусь за такое — в чем сомневаюсь, — то заставлю себя переключаться на маленькие статьи. В любом случае, сейчас я не хочу думать о том, могу ли я писать? Пора предаться самонеуверенности и работе; сначала Гиббон; потом несколько маленьких статей для Америки; потом Роджер и «Три гинеи». Что из этих двух окажется вначале, как все получится, не знаю. Даже если «Годы» плохой роман, все равно я много думала и накопила кое-какие идеи. Не исключено, что я вновь на подъеме и мне надо быстро написать две-три маленькие книжки; а потом опять перерыв. По крайней мере, я чувствую себя достаточно мастеровитой, чтобы продолжать свое дело. Никакой пустоты. В доказательство этого пойду за своими заметками о Гиббоне и возьмусь за подробный план статьи.