Глава 4

Глава 4

То, что произошло, вполне объяснимо. Северная буря пригнала весь лед моря Уэдделла к земле, и ни одна сила на свете не смогла бы сдвинуть его, кроме бури с противоположной стороны. Но вместо южной бури дули лишь небольшие ветра. В своем дневнике Уорсли описывает, как они ждали бурю, которая так и не пришла: «Легкий юго-западный бриз… Восточный бриз… Тихий юго-западный бриз… Легкий и спокойный ветер… Легкий западный бриз…»

Это был их шанс, безумная надежда. Сильная северная буря, а затем тихий холод.

Люди, находившиеся на борту «Эндьюранс», не сразу осознали, что окружены. Это напоминало медленно нараставшее смирение, плохой сон, от которого нельзя пробудиться. Каждый день они с тревогой наблюдали за льдом, но ничего не менялось.

Все это, конечно же, нашло отражение в их дневниках.

Старый суровый плотник Макниш 24 января, после того как закончилась буря, написал: «Все еще стоим, и никаких намеков на возможность прохода. Давление становится сильнее, и, если мы не выберемся в ближайшее время, я сильно сомневаюсь, что мы вообще отсюда уплывем…»

Двадцать пятого: «Все еще стоим. Попробовали разрезать лед, чтобы освободить корабль, но это не помогло».

Двадцать шестого: «Все еще стоим. Вода перед нами слегка разошлась, но льдина, в которой мы застряли, так же крепка, как и раньше».

Двадцать седьмого: «Все еще стоим. Снова попробовали разбить лед… безуспешно».

Двадцать восьмого: «Температура — шесть градусов. Очень холодно. Все еще стоим, незаметно никаких изменений».

Двадцать девятого: «Все еще стоим… никаких изменений».

Тридцатого: «Все еще стоим…»

Тридцать первого: «Все еще стоим…»

Как бы то ни было, на корабле продолжались постоянные дежурства, и все работало в соответствии с заведенным порядком. А 31 января они впервые попробовали связаться с землей по радио. Это устройство работало на аккумуляторе, а получать и передавать по нему сообщения можно было только посредством азбуки Морзе. Изначально его планировалось использовать для сверки времени хронометров и получения новостей с Фолклендских островов первого числа каждого месяца. Сейчас экспедиция находилась от них на расстоянии в тысячу шестьсот пятьдесят миль.

Штурман Хьюберт Хадсон и молодой физик с академическим образованием Реджинальд Джеймс сделали все, что было в их силах, для увеличения дальности приема сигнала. Добавив еще сто восемьдесят футов провода к антенне, они спаяли их, чтобы улучшить качество связи.

Следующим утром в три часа двадцать минут несколько человек собрались у радиоприемника в офицерской кают-компании. Больше часа они суетились, пытаясь настроить его, но, как и ожидалось, ничего, кроме помех, не услышали. На самом деле к радио не проявляли должного интереса по двум причинам: на тот момент оно представляло собой экзотическое нововведение и многие считали, что оно не способно работать. В 1914 году радиодело находилось на начальной ступени развития, по крайней мере это касалось радиопередачи на дальние расстояния. Никто на борту «Эндьюранс» не ждал от него многого, поэтому, когда общие ожидания подтвердились, никто не удивился и не расстроился. Если бы у них был передатчик, который мог отправить сигнал об их местонахождении и произошедшем бедствии, отношение команды к изобретению наверняка кардинально изменилось бы.

В начале февраля, когда трещины во льду начали появляться сравнительно недалеко от судна, экипаж снова предпринял две-три попытки высвободить корабль. Но опять безрезультатно. Затем, 14 февраля, на расстоянии четверти мили от судна во льдах образовалось значительное разводье. На борту срочно заработали котлы, и всем членам экипажа было приказано выйти на лед с пилами, кирками, ломами, ледорубами и любыми другими инструментами, чтобы расколоть лед и проложить путь к воде.

«Эндьюранс» оказалась в окружении молодых льдин толщиной один-два фута, которые люди без устали отгоняли в стороны, чтобы добраться до огромных плавучих льдин и раздробить их. Команда начала работать в восемь сорок утра и трудилась весь день. К полуночи удалось прорубить канал длиной около ста пятидесяти ярдов.

На следующий день с самого утра они продолжили свои попытки, работая еще более ожесточенно, — нужно было успеть достичь разводья до того, как оно сомкнется. Во льду прорезали щель в форме буквы «V», чтобы нос судна с большей легкостью разрезал ледяные плиты.

Корабль снова и снова натыкался на лед, выталкивая на него потоки воды, которая легко с журчанием стекала по льдинам вниз. Каждый удар откалывал очередной кусок льда, и члены экипажа тут же набрасывали на него стальные тросы. Некоторые куски весили больше двадцати тонн, и когда «Эндьюранс» на полной скорости шла назад, она увлекала их за собой, готовясь к следующему удару. Но пробить проход так и не удалось. Вокруг судна оставалось слишком много свободно плавающего льда, который тормозил стремительные атаки корабля и смягчал его удары.

В три часа дня, когда «Эндьюранс» продвинулась примерно на шестьсот ярдов до открытой воды, было решено, что такая трата угля и сил напрасна. Оставшиеся четыреста ярдов представляли собой сплошной лед толщиной от двенадцати до восемнадцати футов, и Шеклтон, теряя надежду выбраться, дал приказ отставить тщетные попытки. Но команда все еще отказывалась сдаваться и во время дежурств члены экипажа продолжали выходить на лед, пытаясь прорубить дорогу вперед. Даже тщедушный повар Чарли Грин старался быстрее закончить выпечку хлеба, чтобы присоединиться к друзьям и вместе с ними попробовать вырвать корабль из ледяного плена.

К полуночи даже самые упрямые добровольцы уже не могли отрицать безнадежность своих попыток и вернулись на борт. К их возвращению Грин приготовил горячую овсяную кашу, чтобы они восстановились после тяжелого дня. Температура воздуха была на два градуса выше нуля.

Всегда откровенный и никогда не уклонявшийся от ответов на важные вопросы Гринстрит в ту ночь выразил в своем дневнике общие чувства. Уставшей рукой, неровным почерком он написал: «В любом случае, если мы и застряли здесь на всю зиму, то можем утешать себя одной мыслью: пытаясь выбраться отсюда, мы сделали все, что в наших силах».

Их время уже было на исходе, и 17 февраля все ощутили, что конец антарктического лета близок, когда солнце, светившее до этого двадцать четыре часа в сутки в течение двух месяцев, впервые в полночь опустилось за горизонт.

Наконец, 24 февраля, Шеклтон окончательно заявил, что пора оставить попытки выбраться изо льдов — они абсолютно бессмысленны и безнадежны. Дежурства, в ходе которых следили за состоянием моря, отменили; был введен новый график, теперь уже с ночными дежурствами. Приказ Шеклтона официально подтвердил то, с чем всем уже пришлось смириться: им придется зимовать на корабле, какие бы последствия это не повлекло за собой. Уайлд, как положено, передал слова Шеклтона всему экипажу, и его сообщение встретили почти с одобрением. Прекращение постоянных наблюдений за состоянием моря радовало хотя бы тем, что можно было спокойно спать по ночам.

Впрочем, Шеклтон относился к ситуации по-другому. Его изводили мысли о том, что произошло, и о том, что еще может произойти. Сейчас, оценивая эти события, он усиленно пытался сделать правильные выводы. Если бы он высадил свою трансантарктическую экспедицию в одном из тех мест, которые они проплывали, двигаясь вдоль барьера, экипаж остался бы на берегу и следующей весной отправился бы к полюсу. Но никто не мог предвидеть ужасающую цепь событий, приведшую их к нынешнему положению: несезонные бури с севера, резкое затишье и низкие минусовые температуры.

Сейчас уже не было и речи о том, чтобы высадиться на сушу и продолжить путь вдоль континента. С того момента, как «Эндьюранс» зажало льдами, течение унесло ее почти на шестьдесят миль от залива Вахсела — дразняще короткое расстояние, как могло бы показаться. Но эти шестьдесят миль пришлось бы пройти по бугристому льду, испещренному неизвестным количеством опасных трещин с открытой водой. А ведь с собой при этом надо было взять по меньшей мере годовой запас продовольствия и оборудования, а также внушительных размеров доски для постройки каких-нибудь лачуг. И все это пришлось бы тащить на санях, запряженных отнюдь не самыми крепкими собаками, которые для этого не были достаточно натренированы. Нет, такие шестьдесят миль стали бы действительно очень и очень долгими.

Даже если бы для высадки экипажа на землю не существовало никаких препятствий, сейчас руководитель экспедиции просто не мог бросить корабль на произвол судьбы. Даже если бы судно выдержало ледяной натиск, его унесло бы ветрами, вероятно, на запад. Но как далеко? И куда? И что произошло бы весной, когда лед наконец поддался бы? Очевидно, что Шеклтон должен был оставаться на борту «Эндьюранс». Но осознание безвыходности ситуации не умаляло того, что шансы Имперской трансантарктической экспедиции на успешное завершение — и без того сомнительные — теперь стали совсем призрачными.

Чтобы не показать своего разочарования экипажу, Шеклтон бодро контролировал процесс рутинной подготовки корабля к долгой зимовке.

Собак переместили на льдины, построив им из снега и льда индивидуальные «собачьи туалеты». Всем выдали теплую одежду, и закипела работа по переезду офицеров и ученых из офицерской кают-компании на верхней палубе в более теплые каюты возле склада между палубами. Они перебрались туда в начале марта, окрестив свои новые чертоги отелем «Ритц».

Превращение «Эндьюранс» из корабля в некое подобие плавающей береговой станции ощутимо замедлило темп жизни. Теперь у команды не было практически никаких дел. По зимнему расписанию ей следовало работать только около трех часов в день, а все остальное время люди были предоставлены сами себе.

Единственным важным заданием на каждый день стало пополнение запасов мяса и жира. Мясо требовалось, чтобы прокормить людей и собак в течение зимы, а жир использовался как топливо, чтобы восполнить запасы потраченного угля.

В феврале все шло довольно легко. Льдины вокруг корабля жили своей активной жизнью. Иногда с топ-мачты можно было увидеть сразу до двухсот тюленей, и охотиться на них оказалось достаточно легко. Тюлени редко пытались убежать, если к ним не спеша подкрадывались. Как и пингвины, на льду они почти ничего не боялись, считая единственной угрозой для жизни морских леопардов и косаток.

С наступлением марта, когда дни стали короче, численность животных заметно уменьшилась, потому что тюлени и пингвины мигрировали на север, вслед за солнцем. К концу месяца лишь изредка можно было увидеть случайных одиноких тюленей, да и для этого требовался очень зоркий глаз.

Фрэнк Уорсли, которого все звали Чудило, как раз и обладал таким зорким глазом. Он стал главным дозорным, потому что его уникальное зрение позволяло ему замечать тюленей на расстоянии до трех с половиной миль от наблюдательного пункта. Чтобы лучше справляться с заданием, он принес туда специальное оборудование: телескопы, бинокли, мегафон и большой флаг, взмахами которого подавал сигналы в том направлении, где находилась жертва, или предупреждал охотников, если поблизости появлялись косатки. Как правило, в роли палача выступал маленький Фрэнк Уайлд. Следуя указаниям Уорсли, он доходил или доезжал на лыжах до лежащего тюленя и стрелял ему в голову.

Сложнее всего было дотащить животное до корабля, потому что многие весили более четырехсот фунтов. И моряки всегда старались дотащить добычу как можно быстрее, чтобы тюлень не остыл до того, как окажется на корабле. Пока его внутренности оставались теплыми, те, кто снимал с него шкуру и разделывал тушу, не боялись обморозить руки.

Тем временем физическое состояние собак начало вызывать серьезные опасения: одна за другой они заболевали и умирали. 6 апреля пришлось застрелить собаку по кличке Бристоль, доведя общее число потерь среди животных с тех пор, как они отплыли от Южной Георгии, до пятнадцати. Из шестидесяти девяти собак, взятых в поход, осталось только пятьдесят четыре, и некоторые из них тоже были больны.

Два доктора, молодой Маклин и опытный хирург Макелрой, произвели вскрытие всех умерших собак и обнаружили в желудках большинства из них огромных, до одного фута длиной, красных червей. Более того, ничего нельзя было сделать, чтобы вылечить уже заболевших животных. Глистогонное средство — одна из тех немногих вещей, которые они не взяли из Англии в экспедицию.

Потеря пятнадцати собак была частично восполнена, пусть не качественно, но количественно, рождением двух пометов щенков. Восьмеро выжили, и вскоре стало ясно, что, мало чем отличаясь от своих родителей, они оказались намного дружелюбнее.

Старшие собаки вели себя злобно по отношению друг к другу и ведущим упряжек. Особенно их злость проявлялась при встречах с тюленями и пингвинами, с которыми они иногда сталкивались во время тренировочных заездов. Животные не были чистокровными хаски в нынешнем понимании. Больше всего эта банда короткошерстных, длинношерстных, курносых и остромордых животных походила на обычный собачий сброд. Родившись в канадской глуши, они обладали основным инстинктом — тянуть упряжку, и отличались великолепной устойчивостью к холоду. На этом список их достоинств заканчивался.

Справиться с ними помогал только один метод — демонстрация физического превосходства. В некоторых случаях одна собака могла убить другую, если никто из людей не вмешивался и не прекращал драку. Она делала это просто так, демонстрируя силу. Маклин, несмотря на природную мягкость характера, придумал особый способ, позволяющий намного эффективнее, чем ударом кнута, остановить распоясавшееся животное. Он просто сильно бил агрессивную собаку по нижней челюсти кулаком в толстой рукавице. Никакого вреда такой удар животному не наносил, зато результат всегда был одинаков: ошеломленная неожиданным ударом псина ослабляла хватку и отпускала жертву.

В начале апреля Шеклтон решил, что экспедиции нужны постоянные каюры, которые должны нести полную ответственность за собак. На эти должности были назначены Маклин, Уайлд, Макелрой, Крин, Мэрстон и Херли.

Когда собак разделили на команды и начали регулярно тренировать, все члены экипажа стали проявлять больше интереса к животным. Каждый день устраивались соревнования, участники которых боролись за звание помощника каюра. Тренировки приносили и практическую пользу: в тех редких случаях, когда удавалось убить тюленя, его тушу на упряжках довозили до корабля. Но такие случаи, к сожалению, становились действительно очень и очень редкими.

Как бы то ни было, к 10 апреля охотникам удалось заготовить около пяти тысяч фунтов мяса и тюленьего жира. Шеклтон подсчитал: этого хватит на девяносто дней, что избавит экспедицию от необходимости тратить запас консервированной и сухой пищи до середины антарктической ночи, которая уже стремительно приближалась. А при столь низких минусовых температурах можно было не волноваться о том, что мясо испортится: оно сразу же замораживалось.

На протяжении апреля солнце с каждым днем опускалось все ниже, и вместе с этим постепенно уменьшалась длительность светового дня. Казалось, лед вокруг корабля практически неподвижен. Но обследование показало, что вся его масса медленно, неумолимо, безостановочно перемещалась огромным единым пластом. В феврале, когда они только застряли, лед незаметно смещался к западу, двигаясь параллельно берегу. В начале марта он постепенно повернул на западо-северо-запад и начал дрейфовать быстрее. В апреле он повернул на северо-запад и стал двигаться со средней скоростью около двух с половиной миль в сутки. А 2 мая выяснилось, что с конца февраля, дрейфуя, они оказались в ста тридцати милях северо-западнее исходной точки. «Эндьюранс» — крошечное пятнышко, сто сорок четыре фута в длину и двадцать пять футов в ширину, — была зажата в тисках паковых льдов. Ее окружал почти один миллион квадратных миль льда, который медленно вращало по часовой стрелке неукротимыми ветрами и течением моря Уэдделла.

В начале мая солнце взошло над горизонтом в последний раз и затем медленно исчезло из виду — наступила антарктическая ночь. Это произошло не сразу; сумерки с каждым днем становились короче и темней.

Какое-то время вокруг еще царил обманчивый туманный полумрак, и на фоне горизонта четко просматривались очертания корабля. Но оценивать реальные расстояния уже было трудно. Даже лед под ногами стал каким-то странно неотчетливым, и ходить по нему теперь опасались. Можно было провалиться в невидимую глазу пустоту или наткнуться на холмик, думая, что до него еще добрая дюжина ярдов.

В скором времени даже этот легкий полумрак исчез — и люди остались одни посреди кромешной тьмы.