Глава пятая

Глава пятая

Вскоре после нашего возвращения с Нормандских островов тучи над моим папой начали сгущаться. Он и за границей чувствовал себя не слишком хорошо и дважды обращался к докторам. Второй доктор поставил тревожный диагноз: почечную недостаточность. Возвратившись в Англию, папа обратился к нашему доктору, который не согласился с диагнозом коллеги и направил папу к специалисту. Тень в доме повисла теперь навсегда. Смутное, ощущаемое только ребенком предчувствие беды подобно тревожному затишью в природе перед надвигающимся ураганом.

Медицина отличалась полной беспомощностью. Папа посетил двух или трех специалистов. Первый сказал, что все, конечно, от сердца. Я не помню деталей, но прозвучавшие в разговоре мамы с сестрой слова: «Воспаление нервов, окружающих сердце» — показались мне очень страшными. Другой врач категорически свел все к болезни желудка.

Папа испытывал боль и задыхался, и промежутки между приступами неуклонно сокращались; мама сидела рядом с ним, помогала ему принять более удобное положение и кормила его лекарствами, которые прописал последний доктор.

Как это всегда бывает, с приходом нового доктора появлялась трогательная вера в то, что именно его назначения правильные. Конечно, вера делает чудеса — вера, новое впечатление, произведенное энергичным доктором, — но все это не имеет никакого значения для тех необратимых изменений, которые происходят в организме.

Большую часть времени отец сохранял обычную веселость, но атмосфера в доме изменилась. Он по-прежнему ходил в свой клуб, летом проводил дни на крокетной площадке; возвращаясь, смешил всех занятными рассказами — все тот же обаятельный добрый человек. Он никогда не сердился, не раздражался, но повсюду витала тень надвигавшегося несчастья. Охваченная тревогой, мама все время героически пыталась успокоить папу, убеждая его в том, что он выглядит лучше, чувствует себя лучше и идет на поправку.

Между тем все неотвратимее становился финансовый крах. Состояние, согласно завещанию дедушки, было вложено в недвижимость в Нью-Йорке, но дома были арендованы, а не находились в собственности. В той части города земля стоила дорого, а расположенные на ней дома — практически ни гроша. Доходы полностью поглощались затратами на ремонт и налогами.

Уловив обрывки разговоров, наполненных для меня драматизмом, я поспешила наверх к Мари и в полном соответствии с традициями викторианской эпохи заявила, что мы разорены. Это сообщение не произвело на нее убийственного впечатления, на которое я рассчитывала; она, однако, попыталась выразить сочувствие маме, которая пришла ко мне достаточно раздосадованная.

— Право же, Агата, не следует преувеличивать то, что ты услышала. Мы не разорены. Мы сейчас в стесненных обстоятельствах, и нам придется экономить.

— Не разорены? — спросила я, глубоко огорченная.

— Не разорены, — твердо ответила мама.

Должна сказать, я была разочарована. В многочисленных книгах я часто читала, как люди разоряются, и относилась к этому очень серьезно, как и положено. У отца семейства вот-вот грозили «лопнуть мозги»; героиня, одетая в лохмотья, покидала родной дом и так далее.

— Я совершенно забыла, что ты в комнате, — сказала мама. — Но ты ведь понимаешь, что нельзя повторять то, что случайно подслушала.

Я пообещала, что больше не буду, но мое чувство справедливости было оскорблено, поскольку совсем незадолго до этого меня подвергли критике за то, что я не сказала о том, что случайно услышала. Правда, по другому поводу.

Однажды мы с Тони в ожидании обеда, по обыкновению, залезли под обеденный стол — наше излюбленное место, очень подходящее, чтобы играть в таинственные приключения в страшных пещерах и подземных темницах. Чтобы не обнаружить себя перед разбойниками, заточившими нас в мрачные подвалы, мы едва дышали — это, впрочем, не относилось к толстому и пыхтящему Тони, — когда с супницей в руках в столовую вошла Бартер, горничная, помогавшая разносить еду нашей официантке. Она поставила супницу на край буфета, предназначенного для горячих блюд, потом приподняла крышку и погрузила в суп большую разливную ложку. Зачерпнув суп, она сделала несколько больших глотков. В этот момент в столовую вошла Льюис.

— Я сейчас буду бить в гонг, — начала было она говорить, потом сама себя перебила: — Батюшки, Лу, а ты-то что здесь делаешь?!

— Хочу немножко подкрепиться, — сказала Бартер, смеясь от души. — Да-а, недурной супчик. — И она сделала очередной глоток.

— Сейчас же закрой супницу, — закричала Льюис, совершенно шокированная, — немедленно!

Бартер издала смешок своим мягким басом, положила половник на место и отправилась в кухню за тарелками для супа, тут-то на свет божий появились мы с Тони.

— Хороший суп? — с интересом спросила я, выкарабкиваясь из-под стола.

— О, какой ужас! Мисс Агата, как же вы меня напугали!

Слегка удивленная всем, что увидела, я тем не менее сказала об этом лишь года два спустя. В разговоре с Мэдж мама упомянула нашу бывшую горничную Бартер, и я вдруг вмешалась в беседу:

— Я помню Бартер. Она всегда ела суп из супницы в столовой, перед тем как вы приходили обедать.

Мое высказывание вызвало живейший интерес и у мамы, и у Мэдж.

— Но почему же ты не сказала ничего мне? — спросила мама.

В ответ я молча уставилась на нее, не понимая в чем дело.

— Н-у-у, — протянула я, стараясь сохранить достоинство, — я не склонна распространять информацию.

После этого случая в домашний обиход вошла шутка: «Агата не склонна распространять информацию». Кстати говоря, это была чистая правда. Я не распространяла информацию, если только она не представлялась мне уместной и нужной. Я хранила все полученные обрывки сведений в голове в специальных архивах памяти. В семье, где все отличались открытостью в общении, эта моя особенность казалась непостижимой. Когда любого из них просили держать что-то в секрете, они забывали об этом постоянно! Что делало их гораздо более занимательными личностями, чем я.

Возвращаясь с вечеринок или приемов на открытом воздухе, Мэдж всегда приносила кучу забавных историй. Моя сестра и в самом деле была необыкновенно занятной особой; куда бы она ни пошла, она постоянно оказывалась в центре внимания, и все вертелось вокруг нее. Даже спустя многие годы, когда Мэдж, например, отправлялась за покупками, с ней происходило или она слышала что-нибудь экстраординарное. Ее рассказы не были фантазиями чистой воды — в основе всегда лежало какое-то реальное происшествие, но Мэдж пользовалась случаем для того, чтобы сочинить остроумный рассказ.

Я же, как две капли воды похожая в этом отношении на отца, на вопрос, что я видела интересного, неизменно отвечала: «Ничего». — «А что было на миссис Такой-то и Такой-то?» — «Не помню». — «Я слышала, что миссис С. переделала свой салон. Какого он теперь цвета?» — «Я не посмотрела». — «О, Агата, ты в самом деле безнадежна. Ты никогда ничего не замечаешь».

Я же продолжала помалкивать. Не думаю, чтобы мне нравилось быть таинственной. Мне просто казалось, что большинство вещей не имеет значения — и какой смысл тогда говорить о них? А может быть, я всегда была настолько поглощена разговорами и спорами с «девочками» или сочинением новых приключений для Тони, что не обращала ни малейшего внимания на разные мелочи. Чтобы я очнулась, нужно было, по крайней мере, чтобы рухнул дом или обрушилась скала. Да, ничего не поделаешь, я была довольно тупоумным ребенком, в перспективе обещавшим стать скучной персоной, с большим трудом вписывавшейся в светское общество.

Я никогда не блистала на званых вечерах и, по правде говоря, никогда их не любила. Подозреваю, что в те времена все-таки существовали детские праздники, хотя, конечно, не в таком количестве, как теперь. Помню, как я ходила с друзьями на чай и как ко мне приходили на чай. Вот это я обожала и люблю до сих пор! Когда я была маленькой, праздновали только Рождество. Мне запомнились два торжества: бал-маскарад и вечер, на котором выступал фокусник.

Полагаю, мама была настроена против детских праздников, уверенная, что во время них дети перегреваются, перевозбуждаются и переедают и в результате по возвращении домой тотчас заболевают. Наверное, она была права. Наблюдая пышные детские праздники, на которых мне довелось побывать, я раз и навсегда пришла к заключению, что, по крайней мере, треть детей скучает.

Думаю, что контролю поддаются детские компании, не превышающие двадцати человек — как только детей становится больше двадцати, на первый план выступает проблема уборной! Дети, которые хотят в уборную; дети, которые не хотят признаться, что хотят в уборную, бегущие туда в послед-ний момент, и так далее. Если количество уборных не соответствует обширному кругу детей, желающих попасть туда немедленно и одновременно, воцаряется хаос, и неизбежны огорчительные происшествия. Вспоминаю двухлетнюю девчушку, чья мама, в ответ на увещевания мудрой няни, не советовавшей вести ее на праздник, горячо спорила:

— Аннет такая прелесть, она непременно должна пойти. Я уверена, что ей будет очень весело, а мы уж позаботимся о ней.

Как только они пришли, мама, для полного спокойствия, сразу посадила ее на горшок. Аннет, возбужденная общей атмосферой, оказалась не в состоянии сделать то, что требовалось.

— Что ж, может быть, ей действительно не хочется, — понадеялась мать.

Они спустились в зал, и когда фокусник начал вытаскивать самые разнообразные предметы из ушей и из носа, а дети едва держались на ногах от смеха и что есть силы топали и хлопали, случилось худшее.

— Дорогая, — рассказывала маме об этом старая леди, — вы просто никогда в жизни не видели ничего подобного — несчастное дитя. Прямо посреди зала, расставив ноги, — буквально как это делают лошади.

Мари пришлось покинуть нас за год иди два до кончины папы. Согласно заключенному с ней контракту, она должна была пробыть в Англии два года, но прожила с нами по меньшей мере три. Мари соскучилась по семье и, будучи разумной и практичной особой, сочла, что подошло время всерьез озаботиться замужеством. Она скопила кругленькую сумму на приданое, откладывая из каждого жалованья, и, со слезами стиснув в объятиях свою дорогую мисс, ушла, оставив ее совершенно одинокой.

Но прежде чем она покинула нас, мы обсудили будущего мужа Мэдж — центральную тему наших дискуссий. Выбор Мари твердо пал на «le Monsieur blond».

Когда мама была маленькой и они с тетей жили в Чешире, мама очень привязалась к одной из своих школьных подруг. Потом Анни Браун вышла замуж за Джеймса Уотса, а мама — за своего кузена Фредерика Миллера; подружки договорились никогда не забывать друг друга и обмениваться письмами и новостями. Хотя Бабушка переехала из Чешира в Лондон, девочки не порывали связи друг с другом. У Анни Уотс было четверо детей — три мальчика и девочка, у мамы, как известно, — трое. Подруги посылали друг другу фотографии детей в разном возрасте и дарили им подарки к Рождеству.

Когда сестра намеревалась отправиться в Ирландию, чтобы принять окончательное решение относительно одного молодого человека, настойчиво предлагавшего ей руку и сердце, мама напомнила Мэдж об Анни Уотс, и Анни тоже попросила Мэдж заехать к ним в Эбни-Хилл на обратном пути из ХоулиХед, — ей так хотелось бы увидеть кого-нибудь из маминых детей.

Вдоволь насладившись пребыванием в Ирландии и окончательно решив, что она ни за что не выйдет замуж за Чарли П., Мэдж на обратном пути остановилась в семье Уотсов. Старший сын, Джеймс, двадцати одного или двадцати двух лет, студент Оксфорда, спокойный светловолосый молодой человек, говорил глубоким мягким басом и обратил на мою сестру гораздо меньше внимания, чем она привыкла. Мэдж нашла это настолько странным, что в ней вспыхнул интерес к юноше. Она из кожи вон лезла, чтобы обольстить Джеймса, но по-прежнему не была уверена в успехе. Тем не менее после ее возвращения домой между ними завязалась беспорядочная, от случая к случаю, переписка.

Разумеется, Джеймс пал жертвой Мэдж в тот миг, когда впервые увидел ее, но вовсе не в его натуре было обнаруживать свои чувства. Он отличался робостью и сдержанностью. На следующее лето Джеймс приехал к нам. Я сразу же влюбилась в него. Он проявлял ко мне внимание, обращался со мной совершенно серьезно, не отпускал глупых шуток и не разговаривал так, будто я маленькая. Он видел во мне личность, и я горячо привязалась к нему. Мари он тоже очень понравился. Так что Monsieur blond стал постоянной темой наших разговоров в комнате для портнихи.

— По-моему, Мари, они не слишком интересуют друг друга.

— О, mais oui, он все время думает о ней и украдкой смотрит на нее, когда она не видит. О да, il est bien epris. Он такой благоразумный — из них получится прекрасная пара. У него, насколько я понимаю, хорошие перспективы, и он tout a fait un garcon serieux. Прекрасный муж. А мадемуазель такая веселая, остроумная, любительница пошутить. Ей как раз подходит такой муж, степенный, спокойный, и он будет ее обожать, потому что она совсем на него не похожа.

Думаю, что если он кому-нибудь не нравился, так это папе: общая участь отцов очаровательных и веселых дочерей: они желали бы для дочери совершенство, которого не существует в природе. Видимо, матери испытывают те же самые чувства по отношению к женам своих сыновей. Так как Монти не женился, маме не довелось пережить их.

Должна признаться, что мама никогда не считала мужей своих дочерей достойными их, но склонялась к тому, что это скорее ее вина.

— Само собой разумеется, — говорила она, — на свете нет ни одного мужчины, достойного моих дочерей.

Одной из главных радостей жизни был местный театр. В нашей семье театр любили все — Мэдж и Монти ходили в театр не реже чем раз в неделю, мне время от времени позволялось сопровождать их: чем старше я становилась — тем чаще. Мы всегда занимали кресла позади партера: сидеть в самом партере считалось дурным тоном — места стоили всего шиллинг. Семейство Миллеров оккупировало два передних ряда кресел, располагавшихся непосредственно за примерно десятью рядами стульев партера, и оттуда наслаждалось самыми разными театральными действами.

Среди первых пьес, которые я увидела, а, скорее всего, первой была «Червы-козыри», бурная мелодрама худшего толка, с действующими в ней негодяем, роковой злодейкой по имени леди Уинифред и красивой девушкой, которую лишали наследства. То и дело раздавались револьверные выстрелы, и я отлично помню последнюю сцену, в которой молодой человек, свисающий на веревке с Альпийской вершины, перерезал ее и героически погибал, то ли ради спасения девушки, которую любил, то ли мужчины, которого любила девушка, которую он любил. Помню, как внимательно я следила за всеми перипетиями.

— Самые плохие, по-моему, — это пики, — сказала я. (Так как папа был заядлым игроком в вист, я постоянно слышала разговоры о картах.) — Трефы немного лучше. Леди Уинифред, наверное, трефовая, потому что в конце она раскаялась, и молодой человек, который перерезал веревку, тоже трефовый. А бубны, — я подумала немного, — а бубны — это просто статисты, — заявила я безапелляционно осуждающим викторианским тоном.

Одним из крупных событий в Торки была регата, проходившая в последние понедельник и вторник августа. С начала мая я начинала экономить, чтобы накопить деньги на поездку. Вспоминая регату, я думаю вовсе не о яхтах, а о ярмарке, которая открывалась во время регаты. Мэдж, само собой разумеется, всегда ездила с папой в Халдон-Пир смотреть соревнования, а у нас дома обыкновенно устраивали прием перед заключительным балом. Днем мама с папой и Мэдж ходили пить чай в яхт-клуб и принимали участие в водных увеселительных мероприятиях. Мэдж оставалась на берегу, потому что всю жизнь страдала неизлечимой морской болезнью в тяжелой форме. Тем не менее она проявляла живейший интерес к успехам наших друзей-яхтсменов. Во время регаты затевали пикники, приемы, но эта светская сторона не касалась меня по молодости лет.

Я жила в предвкушении своей главной радости — ярмарки. Веселые карусели, где верхом на лошадке с развевающейся гривой можно было кружиться без конца, круг за кругом, круг за кругом; русские горки с их стремительными головокружительными подъемами и спусками. Из двух репродукторов гремела музыка, и если по ходу вращения карусели вы приближались к горкам, получалась невообразимая какофония. Показывали и разные редкости: самую толстую женщину — мадам Аренски, которая предсказывала будущее; человека-паука, невообразимо страшного; тир, в котором Мэдж и Монти просаживали большую часть времени и денег. Успехом пользовался и кокосовый тир, откуда Монти обыкновенно приносил мне огромное количество кокосовых орехов. Я их обожала. Мне тоже иногда позволяли поразить мишень в кокосовом тире, при этом любезный хозяин аттракциона подводил меня так близко к цели, что мне даже удавалось иной раз выиграть несколько кокосовых орехов. Тогда кокосовые тиры были настоящими, не то что теперь, когда кокосовые орехи размещены таким образом, что фигура напоминает соусник, и только самое немыслимое совпадение удачи и меткости удара может привести к успеху. А тогда у игроков существовали реальные спортивные шансы. Из шести попыток одна всегда оказывалась удачной, а у Монти часто и целых пять.

Колец, пряничных кукол, весов и всего прочего в таком духе еще не существовало. Зато во всех лавках продавались лакомства и игрушки. Моим главным пристрастием были так называемые «пенни-обезьянки», мягкие, пушистые, по пенни за штуку, насаженные на длинную булавку, которую прикалывали к воротнику пальто. Каждый год я покупала по шесть новых «пенни-обезьянок», розовых, зеленых, коричневых, красных, желтых, и пополняла ими свою коллекцию. Со временем становилось все труднее отыскать новый цвет.

А знаменитая нуга, которую можно было найти только на ярмарке!.. За столом стоял продавец, откалывая нугу от гигант-ской бело-розовой глыбы, возвышающейся перед ним. Он громко выкрикивал: «А ну-ка, миленькие, здоровенный кусина за шесть пенсов! Хорошо, золотко, половину. А как насчет кусочка за четыре?» И так далее, и так далее. Конечно, у него были и готовые упаковки за два пенни, но принимать участие в торгах, конечно, было интереснее. «А вот это для маленькой леди. Да, вам на два с половиной пенни».

Мне уже исполнилось двенадцать лет, когда на ярмарке появились золотые рыбки — настоящая сенсация. Весь прилавок оказался уставленным маленькими кувшинчиками, в каждом из которых плавала одна рыбка, — надо было бросать туда пинг-понговые шарики: если шарик попадал в горлышко, рыбка — ваша. Начиналось это, как и кокосовый тир, сказочно легко. Во время первой регаты, на которой они появились, мы выиграли одиннадцать рыбок и торжественно принесли их домой, чтобы поселить в баке. Но вскоре цена на шарик подскочила с пенни за штуку до шестипенсовика.

По вечерам устраивались фейерверки. Так как из нашего дома их было не видно, — разве что отдельные ракеты, взлетавшие особенно высоко, — мы обычно проводили эти вечера у кого-нибудь из друзей, живших поблизости от гавани. Собирались в восемь часов; гостей угощали лимонадом, мороженым и печеньем. Эти вечера в саду — еще одно очарование тех далеких времен, по которому я, не будучи поклонницей алкогольных напитков, очень скучаю.

До 1914 года вечеринки в саду представляли собой события, заслуживающие упоминания. Все расфуфыривались в пух и прах, надевали туфли на высоких каблуках, муслиновые платья с голубыми поясами, огромные соломенные шляпы с гирляндами роз. Какое изумительное мороженое подавали гостям — клубничное, ванильное, с фисташками, а кроме того, конечно, оранжад и малиновую воду, — и это был самый обычный ассортимент! — да еще все разновидности пирожных с кремом, сандвичей, эклеров, персики, гроздья мускатного винограда. Вспоминая все это, я прихожу к выводу, что приемы практически всегда проходили в августе, потому что я совершенно не припоминаю, чтобы на них давали клубнику со сливками.

Попасть на эти приемы было не так-то просто. Персонам преклонного возраста и больным нанимали фиакры, но вся молодежь шагала из разных концов Торки полторы или две мили пешком; кому-то, может быть, и посчастливилось жить поближе, но, как правило, из-за того, что Торки стоял на семи холмах, всем приходилось преодолевать солидное расстояние. Пешие прогулки по гористой местности, на высоких каблуках, при непременном условии, что левой рукой надо было изящно приподнимать край юбки, а в правой держать зонтик, представляли собой тяжкое испытание. Но вечера в саду стоили того.

Папа умер, когда мне было одиннадцать лет. Его здоровье неумолимо ухудшалось, но точный диагноз так и не был поставлен. Финансовые неурядицы, безусловно, ослабляли способность организма сопротивляться болезни.

Папа поехал на неделю в Илинг и там повидался с несколькими друзьями из Лондона, которые могли помочь ему найти работу. Тогда это было не так-то легко. Хорошие заработки сулили профессии врача, адвоката, государственного служащего; что касается обширного мира бизнеса, то, в отличие от нынешних времен, он не обеспечивал никаких средств для существования. В больших банковских домах, вроде Пирпонта-Моргана и кое-каких других, где у папы существовали дружеские связи, могли работать, конечно, только высокие профессионалы, принадлежавшие к банковским династиям. У папы, как и у большинства его современников, не было никакой профессии. Он много занимался благотворительной деятельностью и разными другими делами, которые сегодня обеспечили бы ему оплачиваемый пост, но тогда все было по-другому.

Финансовое положение озадачивало папу так же, как после его смерти озадачило его душеприказчиков. Деньги, оставленные дедушкой, исчезли в неизвестном направлении. Куда они подевались? Папа неплохо жил на свои предполагаемые доходы. Они значились в бумагах, но в действительности не существовали; всегда находились правдоподобные объяснения, сводящие все неувязки к недосмотру или невыполнению обязательств, которое носит чисто временный характер, — нужно лишь внести необходимые поправки. Видимо, попечители плохо распорядились бумагами с самого начала, но теперь было уже поздно пытаться исправить дело.

Папа нервничал. Внезапно сильно похолодало, он подхватил грипп, а после гриппа заболел двусторонним воспалением легких. Маму вызвали в Илинг. Мы с Мэдж поехали вслед за ней. Папа был уже очень плох. Мама не отходила от него ни днем, ни ночью. В доме постоянно дежурили две сиделки. Я бродила по дому, несчастная и испуганная, и горячо молилась, чтобы папа выздоровел.

В память врезалась одна картина. Это было после полудня. Я стояла на площадке между этажами. Вдруг дверь родительской спальни отворилась, оттуда выбежала мама, закрыв глаза руками. Она бросилась в соседнюю комнату, с грохотом захлопнув за собой дверь. Затем вышла сиделка и сказала Бабушке, поднимавшейся по лестнице:

— Все кончено.

Я поняла, что папа умер.

Конечно, они не взяли на похороны ребенка. Я слонялась по дому в тяжелом смятении. Случилось нечто страшное, такое страшное, — никогда не думала, что оно может случиться. Ставни были закрыты, горели лампы. В гостиной сидела в большом кресле Бабушка и без конца писала письма в своей особой манере. Время от времени она сокрушенно покачивала головой.

Мама поднялась с кровати, только чтобы пойти на похороны, все остальное время она лежала у себя в комнате. Два или три дня она абсолютно ничего не ела — я слышала, как об этом говорила Ханна. Вспоминаю Ханну с благодарностью. Добрая старая Ханна с изнуренным морщинистым лицом. Она позвала меня в кухню и попросила помочь ей приготовить пирожные.

— Они были так преданы друг другу, — повторяла она снова и снова. — Счастливая была пара.

Да, пара действительно была счастливая. Среди разных старых вещей я нашла письмо, которое папа написал маме, может быть, за три или четыре дня до смерти. Он писал, как торопится вернуться к ней в Торки; в Лондоне не удалось добиться ничего удовлетворительного, но, писал папа, он чувствует, что забудет все, когда вернется к своей дорогой Кларе. Хотя он уже много раз говорил ей об этом, продолжал папа, но он хочет снова сказать, как много она значит для него.

«Ты изменила мою жизнь, — писал папа. — Ни у одного мужчины не было такой жены. С тех пор как мы поженились, я с каждым годом люблю тебя все сильнее. Благодарю тебя за преданность, любовь и понимание. Да благословит тебя Господь, моя самая дорогая, скоро мы снова будем вместе».

Я нашла это письмо в вышитом кошельке. Том самом, который мама вышила для него девочкой и послала в Америку. Папа никогда не расставался с ним и хранил в нем два маминых стихотворения, посвященных ему. К стихотворениям мама добавила это письмо.

В Илинге царила тягостная обстановка. Дом был переполнен шепчущимися родственниками — Бабушка Б., дяди, их жены, двоюродные тетки, старые приятельницы Бабушки, все они тихо переговаривались, вздыхали, качали головами. И были одеты в черное. Меня тоже облачили в траур. Должна признаться, что единственным утешением в те дни служило для меня мое черное платье. Оно придавало мне значительность, я чувствовала себя важной, причастной ко всему происходящему в доме.

Все чаще и чаще до моих ушей долетали тихие реплики:

— Клара просто должна взять себя в руки.

Время от времени Бабушка говорила:

— Ты не хочешь посмотреть письмо, которое я получила от мистера В. или миссис С.? Такие красивые, теплые, сочувственные письма, — увидишь, ты будешь очень тронута.

Мама раздраженно отвечала:

— Видеть не хочу никаких писем.

Она открывала письма, адресованные ей, но тут же отбрасывала их в сторону. Только с одним письмом она обошлась по-другому.

— Это от Кэсси? — спросила Бабушка.

— Да, Тетушка, от Кэсси. — Мама сложила его и положила к себе в сумку.

— Она понимает, — сказала мама и вышла из комнаты.

Миссис Салливан — Кэсси — была моей американской крестной матерью. Может быть, я и видела Кэсси совсем крошкой, но отчетливо помню ее только, когда год спустя она приехала в Лондон. Вот уж редкостная особа: маленькая, с белыми как снег волосами и с самым нежным и веселым лицом, какое только можно вообразить; жизненная сила клокотала в ней, она источала радость, а между тем прожила едва ли не самую несчастную жизнь. Муж, которого она нежно любила, умер совсем молодым. У нее было два чудных сына, которых парализовало и они скончались.

— Наверное, какая-нибудь няня разрешила им сидеть на сырой траве, — предполагала Бабушка. Думаю, что на самом деле они болели полиомиелитом, в то время еще неизвестной болезнью, вызывавшей, как тогда говорили, ревматическую лихорадку — последствие сырости, — приводящую к хромоте и параличу. Так или иначе, но двое ее сыновей умерли. Один из ее взрослых племянников, живший с ней, тоже перенес паралич и остался калекой на всю жизнь. Несмотря на эти утраты, вопреки всему, тетя Кэсси была самой веселой, блестящей, гармоничной и располагающей к себе женщиной из всех, кого я когда-либо знала. Она оказалась единственным человеком, которого маме захотелось увидеть в те дни.

— Она понимает, что в словах утешения нет никакого смысла.

Помню, меня использовали в семье как эмиссара: кто-то — может быть, Бабушка, а, может, кто-то из моих теток — отвел меня в сторонку и прошептал, что я должна стать маминой утешительницей: мне надо пойти в комнату, где лежит мама, и объяснить ей, что папе сейчас хорошо, потому что он на Небесах, в лучшем мире. Я охотно согласилась, ведь я и сама верила в это — все верили. Я вошла к маме, робея, с неопределенным чувством, возникающим у детей, когда они делают что-то, как им сказали, правильное, и они вроде бы согласны, но каким-то чутьем, не отдавая себе отчета в причинах, угадывают, что это неправильно. Я робко зашла к маме, дотронулась до нее и сказала:

— Мамочка, папа сейчас в лучшем мире. Он счастлив. Ты же не хочешь, чтобы он вернулся, раз ему так хорошо?

Мама вдруг резким движением села на кровати и с яростным жестом, заставившим меня отскочить назад, прокричала:

— Конечно, я хочу, — голос у нее был низкий. — Конечно, хочу. Я сделала бы все на свете, чтобы вернуть его, все-все на свете. Если бы я могла, я заставила бы его вернуться. Хочу, чтобы он снова был здесь, со мной, в этом мире.

Я испуганно съежилась. Мама быстро сказала:

— Все хорошо, дорогая. Все хорошо. Просто я сейчас… сейчас немного не в себе. Спасибо, что ты пришла.

Она поцеловала меня, и я ушла успокоенная.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.