Мы снова вместе

Мы снова вместе

Завершающий этап моего возвращения в Киев после войны начался пасмурным утром 30 декабря 1945 года, когда я с двумя «чемоданами» в руках вышел на привокзальную площадь. За спиной осталось полуразрушенное здание вокзала. Грязный сырой снег застилал небольшую площадь, по центру которой проходили рельсы трамвайного кольца. Там сгруппировалось с полсотни человек, ожидавших трамвая. Направился туда и я. Снежная слякоть громко чавкала под ногами, и это напомнило о проблеме обуви: ведь на мне были летние сапоги (низ кожаный, верх из плащ-палатки), зачерненные ваксой. До родительского дома было два с небольшим километра, но мне казалось тогда, что офицеру, пусть всего лишь лейтенанту, не к лицу таскать на глазах у прохожих неприглядные ящики; более того, с занятыми руками я не мог бы приветствовать и отвечать на приветствия встречных военнослужащих. Долго, почти час, понапрасну ожидал трамвая, и, когда ко мне подошел мужчина с тачкой и предложил за умеренную плату довезти мою поклажу до самого дома, я воспользовался этой услугой.

Часов в одиннадцать я прибыл к дому № 3 по улице Воровского и с черного хода (парадный был заколочен навечно) вошел в кухонное помещение первого этажа. Четыре двери вели отсюда в квартиры жильцов, вторая от входа — в родительскую квартиру. Должен сказать, что о моем предстоящем возвращении и родители, и Вера знали лишь приблизительно, сообщить телеграммой точную дату приезда я не мог. Был обычный рабочий день, и я рисковал никого не застать дома, однако мне повезло. Войдя в незапертую дверь и пройдя длинным темным коридором, я открыл дверь в комнату и увидел невысокого паренька, в котором мгновенно узнал дорогого братишку Толю, и девушку постарше, это была моя двоюродная сестра Ляля, которую видел ребенком десять лет назад. Оба бросились ко мне, их и моей радости не было предела. После объятий и поцелуев началось разглядывание орденов на моей груди и обследование «чемоданов» (что в них было, убейте, не помню). Ребята затеяли готовить какую-то еду, но в это время вошла мать.

Родная мама! Как трудно дались тебе военные годы, как заметно ты, невысокая и щупленькая, постарела и ссутулилась, сколько седых волос засеребрилось на твоей голове! Но мама осталась верна себе: слезы радости недолго текли из ее глаз, спустя минуту она засуетилась, начав готовить завтрак вернувшемуся сыну. Каким-то образом узнал о моем прибытии и вскоре пришел с работы мало изменившийся отец (мы с ним встречались полтора года назад), он тоже прослезился, а после стопки спиртного, которым мы отметили встречу, обращаясь к маме, спрашивал: «Объясни мне, Женя, почему все это произошло так просто, так буднично?»

За эти несколько часов пребывания в родительском доме я был слишком взволнован, чтобы оглядеть обстановку квартиры, тем более что в моей козельской жизни, не говоря уже о фронтовых условиях, такого понятия, как мебель, вообще не существовало. Лишь некоторое время спустя понял, как бедно обставлено родительское жилье: кровать, старые буфет и гардероб с плохо закрывающимися скрипучими дверками, койка-раскладушка, разрозненные стулья и «ночной топчан» (пружинный матрац, устанавливаемый на два стула и две табуретки).

Беседуя с родителями, я радовался теплу, которое они излучали, суть наших разговоров в памяти не отложилась, тем более что о многом в их жизни и о жизни Веры я был неплохо информирован.

Из маминых писем, которые регулярно получал в Козельске, я знал, что после пережитого за три с половиной года жизни в эвакуации у нее уже не было сил работать по специальности и, вернувшись в Киев, она посвятила себя семье. Мать писала, что в течение минувшего года их квартира была своего рода перевалочным пунктом для доброго десятка семей близких и дальних родственников или знакомых, возвращавшихся из эвакуации. Иногда в их небольшой двухкомнатной квартире ночевало до десяти человек одновременно.

Вера в мае успешно защитила проект и получила диплом инженера-технолога. После этого распрощалась с Уфой, где училась три года, и переехала в Киев. Она писала, что в сентябре начала работать инженером в сборочном цехе оборонного завода им. Артема, ей был установлен оклад 800 рублей. Вериного отца недавно перевели на работу в Харьков. По его просьбе от трехкомнатной квартиры, которую занимала семья, Вере временно оставили одну небольшую комнату, две другие заняла семья ответственного сотрудника железной дороги.

Родители рассказывали также о родственниках, о трудностях послевоенной жизни. Наша трапеза и неторопливая беседа завершились где-то около двух часов дня: отец должен был вернуться на работу. А у меня все это время из головы не выходила мысль о предстоящей самой главной встрече — с Верой. Оставалось четыре часа до окончания Вериного рабочего дня, и я начал тщательно готовиться к волнующему событию.

Первым делом прикрепил к гимнастерке хранившийся у родителей орден Отечественной войны, который минувшей весной по моему поручению оставил здесь Ваня Камчатный. Теперь мою грудь украшали все четыре боевых ордена, и я был готов предстать перед Верой. Аккуратно пришил свежий подворотничок, подчернил брезентовые голенища сапог и отправился в парикмахерскую. После стрижки с мытьем головы и бритья с массажем и самым дорогим одеколоном (дорвался наконец до «вершин цивилизации»!) не торопясь пошел в центральный «Гастроном», что на частично восстановленном Крещатике, и купил там без карточек по дорогой «коммерческой» цене самую большую, за 400 рублей, коробку фигурного шоколада. (Запомнилось, что, когда я стоял в небольшой очереди к кассе, чтобы предварительно оплатить покупку, ко мне подошла незнакомая женщина и предложила услугу: у нее есть карточки, она сделает нужную мне покупку, а я уплачу ей за это всего 200 рублей. Не до конца поняв эту коммерцию, я отверг выгодное предложение, мне казалось, что сделка замарает честь офицера-гвардейца.)

Выйдя из «Гастронома», взглянул на часы: время как будто остановилось. Чтобы ускорить его, весь путь на улицу Театральную к дому, знакомому еще с 1938 года, прошел очень медленным шагом. Придя к цели, обошел вокруг Золотоворотского садика и, несмотря на все мои ухищрения, появился в доме, когда Веры еще не было. Соседка по квартире любезно пригласила меня посидеть в ее гостиной. Около получаса я с нетерпением ожидал Веру, волнуясь, как никогда.

Но вот, наконец, слышу — вошла моя ненаглядная. Соседка приглашает ее к себе: «Вас там ожидают». Я встаю, входит Вера. Глаза ее сияют радостью, но когда я делаю шаг навстречу и хочу обнять ее, вдруг смущается, слегка отстраняется, и мой поцелуй приходится в щеку. Наша беседа, сначала в соседской гостиной, затем в тесно заставленной Вериной комнатушке, почти бессвязна, перескакиваем с одного на другое, не успеваем отвечать на вопросы друг друга. Через часок идем к моим родителям, там за чаем продолжаются взаимные расспросы. Поздним вечером я провожаю Веру к ее дому. Она уже, кажется, заново привыкает ко мне и, когда я, прощаясь, обнимаю ее, уже не отстраняется...

Утром, когда Вера была на заводе, я отправился в военную комендатуру, чтобы встать на учет как прибывший в Киев офицер-отпускник. Документы мои оформили быстро и зачислили на продовольственное снабжение. Был выбор: питаться весь январь в офицерской столовой или каждую декаду получать продукты «сухим пайком». Естественно, я выбрал «сухой паек», и это немного обогатило рацион родительской семьи, так как нормы питания офицера и по ассортименту, и по количеству были несравнимо выше того, чем довольствовались мои близкие. Итак, я закрепил свой январский статус и в течение этого месяца имел право носить военную форму, к которой давно привык.

Вечером 31 декабря в доме родителей собрались все близкие родственники, чтобы отпраздновать мое возвращение и встретить Новый год. Вера рядом со мной. Гости поздравляют меня с благополучным возвращением из ада войны, произносят много добрых слов в адрес Веры, с которой многие из них уже знакомы. Я с гордостью слушаю эти комплименты, редко отвожу свой взгляд от любимой.

Через день или два после Нового года Вера неожиданно возвращается с работы еще до обеда: она, чтобы побольше общаться со мной в эти дни, объявила на заводе, что выходит замуж, и получила положенный по закону того времени трехдневный неоплачиваемый отпуск.

Вступление в брак было для нас делом решенным, но о дате свадьбы мы еще не договорились, так как первым делом надо было получить благословение родителей. Мои родители находились рядом, они хорошо знали Веру, полюбили ее и мой выбор одобряли. Согласие Вериных родителей мы попытались получить по телефону. Дозвонились до Харькова, и я начал свою торжественную клятву беречь их дочь, как зеницу ока, но Василий Александрович меня не дослушал и потребовал, чтобы молодые явились в Харьков, «а здесь мы, как положено, с вами вместе разберемся».

Через несколько дней мы поехали в Харьков, где, как и ожидали, получили «добро», ведь отец и мать Веры знали меня с 1939 года, знали, что Вера любит меня. Было договорено, что свадьба состоится в Киеве в начале февраля. Ну и, «как положено», много было выпито в честь будущего события.

До отъезда из Харькова я успел побывать в домах моих однополчан Винокурова и Сапожникова. Лев Николаевич еще лежал в московском госпитале, и я познакомился с его милыми старенькими родителями, которым довелось пережить немецкую оккупацию. Чтобы семья не голодала, профессор освоил изготовление спичек на дому, а его жена их продавала.

Киев. Наконец-то мы вместе! Январь 1946 г.

Бывшего «Мишу»,а теперь Самуила Сапожникова и его семью мы посетили вдвоем. Когда мой добрый приятель увидел на моих ногах парусиновые сапоги, он немедленно повел меня к себе на работу (Сапожников заведовал производством артели, изготовлявшей обувь). Во мгновение ока лучший мастер артели снял мерку, от предлагавшихся мной денег Самуил отказался, а через три дня в Киев с оказией прибыли замечательные хромовые сапоги, которым долго не было сноса.

В течение двух с небольшим недель, остававшихся до свадьбы, все время после окончания Вериного рабочего дня мы с ней неразлучны (я встречал Веру у заводской проходной). И по пути домой, и во время домашнего хозяйничания, и за едой мы беседуем, делимся воспоминаниями о том, что происходило с каждым в долгие годы разлуки, строим планы будущей жизни.

Самой серьезной темой, которую мы тогда обсуждали, было мое будущее: идти работать или продолжать учебу в институте? Никакой специальности у меня не было, о высшем образовании я всегда мечтал, но> быть Вериным иждивенцем в течение ближайших трех с половиной лет все же не хотелось. Верино мнение было однозначно — институт. Так же категорично высказывались родители. Я понимал, что в противном случае могу навсегда остаться без высшего образования, которое в те годы было предметом престижа и могло способствовать материальному успеху. Окончательное решение было единогласным, и я начал действовать. Об этом — следующие страницы.