Глава 18. Немцы
Глава 18. Немцы
В годы войны немцев я ненавидел огульно, как нечто единое целое, олицетворявшее страшные злодеяния гитлеровцев и в собственной стране, и в завоеванных государствах Европы, и особенно на оккупированных территориях СССР. О зверствах врага нам изо дня в день рассказывали газеты, к мести фашистам призывали волнующие памфлеты Эренбурга и стихи Симонова. Укрепляло мою ненависть к немцам и то, чему сам был свидетелем: «зона пустыни» между Волгой и Доном, виселица в селе на юге Ростовской области с пятью раскачивавшимися на зимнем ветру телами повешенных, горящий центр города Сталино, рассказы жителей о том, как презирали их оккупанты, как иногда издевались над ними.
Я сначала мечтал, а на фронте — старался (об этом часто говорилось в моих письмах матери и Вере) отомстить ненавистному врагу за его преступления, за миллионы жертв, за массовое уничтожение евреев, за то, что видел на нашей земле после отступления оккупантов. С глубоким удовлетворением читал сводки о разрушительных бомбардировках немецких городов авиацией союзников, радовался сообщениям о потерях гитлеровцев на обоих фронтах.
Но когда мне приходилось иметь дело с живыми немцами, с конкретными личностями (что случалось не так уж много раз за годы войны), вместо ненависти «вообще», во мне возникали разные чувства, от торжества мести до сочувствия.
Первыми живыми немецкими солдатами, которых я увидел почти в упор, были несколько пленных, стоявших под охраной двух автоматчиков во дворе небольшой станицы между Волгой и Доном. С кем-то из товарищей я подошел к плетню, чтобы получше разглядеть наших врагов. Немцы в грязных и измятых, мышиного цвета шинелях стояли кучкой и о чем-то вполголоса разговаривали, не обращая на нас никакого внимания. Щеки их заросли щетиной, некоторых, видно, донимали вши, так как они непрерывно почесывались. Лишь один пленный, рослый худощавый немец лет тридцати, стоял в стороне от этой группы. Он был без головного убора, и я запомнил его прическу — длинные волосы, зачесанные назад (у наших военнослужащих таких причесок не увидишь). Но главным, что врезалось в память, было то, как он смотрел на нас. Сколько ненависти и презрения было в его взгляде! Даже жалкое положение пленного, грязного и вшивого, не сбило с него арийской спеси, которую так настойчиво прививал немцам их «любимый фюрер». Отчаянно хотелось застрелить надменного фрица, но мы ограничились отборным русским матом.
О трех случаях, когда мне пришлось встретиться с немцами в «ближнем бою» (у местечка Погиры в Литве, на высоте 111,4 в Восточной Пруссии и в ночном Кенигсберге), я уже рассказывал.
Три или четыре раза у меня состоялись короткие встречи с «языками», которых приводили по ночам из немецких траншей наши разведчики. Совсем еще «тепленькие» пленники находились в шоковом состоянии, и встречи с ними не оставили сильного впечатления. (Впрочем, один «язык», взятый бывшим солдатом нашей батареи, туркменом по имени Муса, запомнился тем, что немец с перепугу наложил в штаны, и от него приходилось отворачивать нос. Об этом необычном случае даже сообщила дивизионная многотиражка, а храброму и сильному Мусе дали отпуск для короткой побывки дома.)
9 мая 1944 года длинная колонна пленных, построенных по двое, приостановила движение нашего полка и другой воинской части на окраине Севастополя, куда мы только что вступили. Немцев вели на расстоянии около ста метров от нас, так что лица их были неразличимы, на раненых виднелись перевязки. Наши, и я в том числе, еще не отошли от страшного напряжения пяти суток кровопролитных боев за город, и теперь при виде врагов в солдатских душах разгорался огонь неутоленной ярости. Некоторые, не в силах сдержать свои чувства, выбегали из строя и с оружием устремлялись к пленным. Конвоиры, как могли, удерживали их, но несколько выстрелов все же прозвучало. Вспоминаю, что в те минуты я тоже кипел ненавистью и едва устоял перед жгучим желанием расправиться с поверженным, но еще живым врагом...
Еще одно личное наблюдение: немецкие солдаты, взятые в плен ближе к концу войны, примерно с февраля по март 1945 года, выглядели совсем иначе, чем «завоеватели Европы» прошлых лет. Теперь это были усталые, небритые, неопрятно одетые люди с потухшими взглядами, потерявшие веру в победу.
Помню удивительную ситуацию, сложившуюся в конце апреля 1945 года на Земландском полуострове. Наш полк, не встречая сопротивления, шел вдоль северного берега узкого и грязного кенигсбергского канала на запад, в сторону Фишгаузена и Пиллау.
Неожиданно кто-то поднял тревогу: по лесу, росшему на другой стороне канала, метрах в трехстах от берега идут вооруженные немцы. Их колонна была вдвое или втрое больше нашей, и мы были им прекрасно видны, но никаких признаков воинственности они не проявляли. Их задачей, как мы догадались,было опередить нас и успеть переправиться через залив в материковую Германию. Около получаса продолжался странный параллельный марш враждебных колонн, потом, после изгиба канала, мы пошли севернее, и миролюбивый противник исчез из виду.
Примерно за неделю до окончания войны к расположению батареи из соседнего леса подошел с поднятыми руками молоденький немецкий солдат. Остановившись, он извлек из кармана своего кителя губную гармошку и весело заиграл популярную «Катюшу». Это сразу вызвало у нас дружелюбное отношение к необычному пленнику. Светловолосый голубоглазый паренек небольшого роста, он с заискивающей улыбкой без запинки отвечал на мои вопросы. Руди, так его звали, было семнадцать лет, родом из Судет, мобилизован недавно, в боях не участвовал. После этого короткого допроса Руди дал нам продолжительный концерт. Сначала на своей гармошке, а затем на чьем-то «трофейном» аккордеоне он исполнил принятые с восторгом такие знакомые «Очи черные» и «Из-за острова на стрежень», спел несколько похабных немецких песенок из солдатского репертуара, опять играл. Никакой вражды я к Руди не ощущал, он был мне вполне симпатичен. После окончания концерта я распорядился накормить его и, втайне от посторонних, держать при батарее под присмотром нашего разведчика Прохорова. На третьи сутки тайну батареи раскрыл вездесущий Вигнанкер, и Руди, который так славно развлекал нас, увели под конвоем.
О том, что происходило в немецком тылу, рассказывали наши газеты, но это была официальная информация, в которой, безусловно, преобладала пропаганда. Кое-что сверх этого я изредка черпал из попадавших иногда в мои руки писем, отправленных немецким солдатам их близкими. Вот отрывок из моего письма Вере, датированного декабрем 1942 года, где я рассказываю о подобном случае.
«...Наши ребята сбегали к обломкам немецкого самолета, упавшего недалеко от огневой. Принесли оттуда письмо немки мужу-ефрейтору. Я полностью прочитал его. Оно очень интересно, чувствуется искренняя любовь. Она, бедняжка, использовала все продовольственные карточки, чтобы собрать ему сигарет на посылку, да и то боится, что не придут. Заканчивается ее письмо словами: «Вечно думая о тебе, вечно скучая по тебе, сердечно приветствует тебя твоя крошка Анни».
Встреч с гражданским населением Восточной Пруссии у нас было совсем немного, подавляющее большинство местных жителей успело эвакуироваться. Помню, что на окраине Кенигсберга надпись на выцветшем плакате призывала всех жителей, особенно женщин, немедленно эвакуироваться, чтобы не стать жертвами советских извергов и насильников.
О первых встречах в Зидлунге с группой женщин, отсиживавшихся в полуподвале, и с пожилыми родителями девочки-подростка я уже рассказывал. Отмечу, что, видя этих насмерть перепуганных людей, я не злорадствовал и не желал им зла, может быть, даже сочувствовал. Примерно такие же чувства я испытал, когда во время уличных боев в Кенигсберге вместе с группой солдат оказался в просторном холле какой-то гостиницы, где собралось много пожилых немок.
В середине июня, когда уже не было войны и мы располагались в Пиллау, нас послали убирать созревшие зерновые километрах в двадцати от города. Мои все умевшие солдаты где-то разыскали конную жнейку, и работа шла полным ходом, а я прогуливался, осматривая окрестности. Увидел одинокий домик вдалеке и пошел к нему. На крыльце правил косу пожилой мужчина-инвалид, он был без одной ноги. Я затеял разговор, из которого узнал, что мой собеседник потерял ногу на Восточном фронте в Первой мировой войне и оказался в русском плену. Провел там три года, оттуда же привез вот эту косу. По поводу нынешнего поражения Германии он взволнованно сказал: «Я ведь предупреждал их, — и он направил указательный палец куда-то вдаль, — что нельзя связываться со страной, где умеют делать лучшую в мире сталь», — теперь его палец указывал на косу.
В июле из-за конфликта с командиром полка я оказался в резерве артполка. С командой из пятерых солдат меня направили на небольшой безлюдный хутор собирать свежие овощи для полковой столовой. Один раз в сутки из полка прибывала повозка с хлебом, солью, сахаром, жиром, чаем и куревом, а мы доверху загружали ее картофелем и разнообразной витаминной продукцией местных огородов. Удобно разместившись в небольшом домике, мы жили как в раю.
На второй день нашей командировки, когда мы садились к столу, отведать свежеприготовленный обед, неожиданно увидели, что к дому приблизилась стройная женщина. Мгновенно забыв об аппетитной еде, мы вышли навстречу. Это была прекрасно сложенная темно-рыжая немецкая девушка лет восемнадцати. На ее лице было множество прыщей. Девушка, ее звали Анни, рассказала, что она и две престарелые «фрау» живут в доме на противоположном краю хутора, и спросила, не могут ли русские отдавать им остатки своей пищи, так как женщины голодают. Когда я перевел солдатам эту просьбу и сказал, что, пожалуй, сможем выделить им по небольшой порции, ни один не возразил. Анни ушла, а через несколько минут они втроем уже стояли с мисочками в руках у нашего порога.
В течение нескольких дней, пока мы находились на хуторе, эта троица регулярно, дважды в день посещала нас, получая по куску хлеба и тарелке супа. Когда эти визиты стали надоедать, я спросил, почему бы им не готовить еду самостоятельно: вокруг масса бесхозных огородов, а отсутствие печеного хлеба можно восполнить кашами из зерен неубранной ржи. Выслушав мой совет, старушки отрицательно закачали головами. «Что вы, как можно? Ведь все это — не наше», — сказала старшая из них.
На второй или третий день нашего знакомства с немками вид лица Анни уже не вызывал такого отвращения, как в первый момент, и я решился спросить, чем она больна. Девушка глубоко вздохнула и поведала ужасную историю.
Дом Анни находился недалеко от этих мест. Когда стало известно, что приближаются советские войска, она, как почти все соседи, собрал а в сумку нехитрые пожитки и отправилась в Пиллау, чтобы эвакуироваться морем. Преодолеть пешком тридцать километров не составляло проблемы для сельской девушки, но в самом начале пути она оступилась и болезненно подвернула ногу. Дальше пришлось ковылять, опираясь на палку, и Анни опоздала: в нескольких сотнях метров от причала ее нагнали русские и приказали возвращаться домой. Обратный путь продолжался целую неделю, в течение которой, как она рассказала, с ней переспало около девяноста солдат. «Я лишь недавно начала ходить, первые недели лежала с высокой температурой. Спасибо приютившим меня старушкам, они так заботились обо мне» — так закончила Анни свой печальный рассказ...
Последними немцами, встречи с которыми возвращали мои мысли к годам войны, были многочисленные пленные, работавшие в Киеве на восстановлении варварски разрушенных зданий. Многие десятки недавних вояк в течение двух лет восстанавливали корпуса Киевского политехнического института, где с февраля 1946 года я продолжал прерванную войной учебу. Немцы, худые и замызганные, работали под конвоем. Труд их был нелегок, лица невеселые. Но ни капли сочувствия не возникало в моей душе. «Поделом вам, — мысленно говорил я им. — Зачем приходили на чужую землю? Зачем убивали наших людей, разрушали и жгли города и села? Пусть о вашей судьбе помнят немцы будущих поколений, а моего сочувствия вам не будет».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.