Часть четвертая: ПАРТНЕРСТВО (1776-1777)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Часть четвертая: ПАРТНЕРСТВО (1776-1777)

11. ЕЕ ФАВОРИТЫ

Екатерина, следует сказать,

Хоть нравом и была непостоянна,

Любовников умела поднимать

Почти до императорского сана.

Екатерина всем понять дала,

Что в центре августейшего вниманья

Стал лейтенант прекрасный. Без числа

Он принимал придворных излиянья,

Потом его с собою увела

Протасова, носившая названье

Секретной eprouveuse{35}— признаюсь,

Перевести при музе не решусь.

Байрон. Дон Жуан. IХ:70, 84. Пер. Т. Гнедич

Роман Потемкина и Екатерины II как будто закончился, но на самом деле он не завершался никогда. Он превратился в устойчивый брак. Супруги влюблялись и заводили себе любовников и любовниц, но их отношения между собой оставались для них важнее всего. Эта ситуация породила миф о Екатерине-нимфоманке и Потемкине — сутенере императрицы. Возможно, сегодняшняя свобода нравов мешает нам в полной мере оценить трогательность их партнерства.

Завадовский стал первым официальным фаворитом, который делил ложе с Екатериной, в то время как Потемкин царствовал в ее душе, оставаясь ее супругом, другом и первым государственным лицом. Мы знаем, что за шестьдесят семь лет жизни Екатерина имела по меньшей мере двенадцать любовников (далеко не та армия, которую ей приписывают). Обманчива даже и эта цифра: каждый раз, обретая новое счастье, она надеялась, что теперь обрела его навсегда. Она редко прерывала отношения по собственной воле. Салтыкова и Понятовского у нее отобрали; Орлов ей изменял, и даже Потемкин удалился от нее по своей инициативе. После Потемкина ее связи с мужчинами, намного ее младшими, выглядели действительно скандальными — но таково было ее положение.

Реальность существенно отличается от мифа. Да, она сделала пост любовника официальной должностью, и Потемкин помогал ей. Историки часто выпускали из виду треугольник «Екатерина — Потемкин — молодой фаворит», однако именно такой треугольник и составлял «семью» императрицы.

Роман с Завадовским стал первой попыткой царского menage-a-trois{36}. Присутствие Потемкина делало положение фаворитов достаточно унизительным, поскольку они не имели ни возможности, ни права препятствовать его близости с Екатериной. Роль фаворита была весьма сложной и без Потемкина, в чем Завадовский очень скоро убедился на собственном опыте.

Письма Екатерины Завадовскому дают нам удивительную возможность заглянуть в душный и жуткий мир фаворита. Он искренне любил Екатерину, но пробыл в этой должности всего полтора года. По ее письмам видно, что она тоже отвечала ему привязанностью, но паритет между ними отсутствовал. Он был ровесником Потемкина и благоговел перед ней. Она относилась к нему покровительственно. Если Потемкин жаждал простора и свободного времени, то Завадовский хотел находиться при ней неотлучно, и ей приходилось объяснять ему: «Время принадлежит не мне, но империи».

Возможно, новый фаворит имел меньше любовного опыта, чем Потемкин, и потому так безоглядно влюбился. «Ты самый Везувий», — писала она Завадовскому. Возможно, к его неопытности относятся и слова: «...когда менее ожидаешь, тогда эрупция{37} окажется; но нет, ничего, ласками их погашу. Петруша милый!» Ее переписка с Завадовским менее формальна, чем с Потемкиным. Он называет ее «Катюша» или «Катя», а не «Матушка» и «Всемилостивейшая Государыня». Письма императрицы к Завадовскому кажутся более интимными: «Петрушинька, радуюсь, что моими подушечками тебя излечила, а буде ласка моя способствует твоему здоровью, так не будешь болен никогда».[295]

Завадовский часто болел, скорее всего, от постоянного нервного напряжения. Он не выдерживал интенсивности окружавших его интриг и ненависти. Несмотря на то что Екатерина постоянно заверяла его в своих чувствах, он не мог успокоиться: на его частную жизнь смотрели «в микроскоп». Она не понимала, что с ним творится, а он не обладал способностью Потемкина добиваться от нее того, чего хотел. Прежде всего он должен был сносить вездесущность самого светлейшего, которому уделяли внимание каждый раз, как он того требовал. Когда они ссорились, их отношения улаживал Потемкин: «Нужно нам обоим восстановление душевного покоя! — писала Екатерина. — Я наравне с тобою три месяца стражду, мучусь... Князю Гри[горию] Александровичу] говорить буду». Разговоры с Потемкиным о чувствах Завадовского едва ли способствовали восстановлению душевного равновесия фаворита. Позднее он утверждал, что постоянное присутствие кипучего Потемкина было ему безразлично, но на самом деле князь угнетал его и он старался его избегать. «Я не понимаю, — писала императрица Завадовскому, — почему на меня не можешь возреть без слез». Когда Потемкин получил титул светлейшего князя, Екатерина приказала Завадовскому: «Буде ты пошел новую Светлость поздравить, Светлость примет ласково. Буде запресся, ни я, никто не привыкнет тебя видеть».[296]

Рассказывали, что Потемкин однажды, вспылив, потребовал у императрицы отставить Завадовского, ворвался к ним в комнаты и запустил в Екатерину шандалом.[297] Это очень похоже на Потемкина, но, если такая вспышка действительно случилась, мы не знаем, что послужило ее причиной. Возможно, скучный Завадовский ему надоел или рассердил своей дружбой с его недругом Семеном Воронцовым. Завадовский, несомненно, был весьма ограниченной натурой, ничем не схожей с Потемкиным; возможно, он раздражал и Екатерину.

Дипломаты заметили подавленное настроение фаворита. Уже в середине 1776 года Корберон желал узнать «имя следующего фаворита [...] потому что, говорят, Завадовский уже клонится к закату». Сравнивая работу дипломатов по расшифровке екатерининского фаворитизма с реальностью XX века, ее можно сравнить и с «кремлевской аналитикой», и со сплетнями из желтой прессы: они занимались разгадыванием обманных маневров, иногда двойных. «О фаворе судят по степени немилости», — записал французский поверенный в делах.

Через год и Екатерина наконец заметила уныние Завадовского. В мае 1777 года она написала ему: «Мне князь Ор[лов] сказал, что ты желаешь ехать, и на сие я соглашаюсь [...] После обеда, буде будешь кушать, я могу с тобою увидеться». Между ними произошел тяжелый разговор — естественно, переданный в подробностях Потемкину: «Я посылала к нему и спросила, имеет ли он, что со мною говорить? На что он мне сказал, что, как он мне вчерась говорил, угодно ли мне будет, естьли кого выберет». Екатерина разрешила фавориту выбрать посредника, нечто среднее между литературным агентом и адвокатом по бракоразводным делам, для переговоров об условиях его отставки. «Выбрал Гр[афа] Ки[рилла] Григорьевича] Ра[зумовского]. Сие говорил сквозь слез, прося при том, чтоб не лишен был ко мне входить, на что я согласилась. Потом со многими поклонами просил еще не лишать его милости моей et de lui faire un sort.{38} На то и на другое я ответствовала, что его прозьбы справедливы и чтоб надеялся иметь и то, и другое, за что, поблагодари, вышел со слезами». И заканчивала, посылая какой-то подарок в растущую библиотеку Потемкина: «Прощай, милый, занимайся книгами. Оне по твоему росту». После беседы с Разумовским Екатерина преподнесла Завадовскому «три или четыре тысячи душ... к тому 50 тысяч рублей и впредь 30 тысяч пенсиона, да серебряный сервиз на шестнадцать персон...»[298]

Екатерина нелегко переживала это расставание. «Я в страдании сердечном и душевном», — сообщала она Потемкину. Она всегда была щедра к своим любовникам, но Завадовскому, как мы увидим, подарила меньше всех, исключая только Васильчикова. Прав был Массон, констатируя: «Екатерина была снисходительна в любви, но неумолима в политике».[299]

Завадовский был подавлен. Екатерина тоном строгой воспитательницы велит ему успокоиться, для чего «переводить Тациту» — психотерапия неоклассического века. Разумеется, она не забыла добавить: чтобы князь Потемкин «был с тобою по прежнему, о сем приложить старание нетрудно [...] приближатся умы, обо мне единого понятия и тем самым ближе к друг другу находящиеся, нежели сами понимают». Перспектива налаживать отношения с Потемкиным посыпала его раны солью. 8 июня Завадовский уехал на Украину. «Князь Потемкин, — отметил английский посланник сэр Джордж Харрис, — снова на верху могущества».[300] Не надо пояснять, что Екатерина, которая не хотела «быть ни на час охотно без любви», уже нашла нового избранника.

В субботу 27 мая 1777 года императрица прибыла в новое имение Потемкина Озерки, за Александро-Невским монастырем. Когда сели обедать, ее приветствовал пушечный салют: Потемкин чествовал почетных гостей с размахом. На обед съехались тридцать пять человек — первые лица государства, Александра и Екатерина

Энгельгардт, Павел и Михаил Потемкины — и, в самом конце списка, гусарский майор Семен Гаврилович Зорич, тридцатилетний серб, смуглый курчавый атлет. Он впервые попал на официальный придворный прием. Однако создается впечатление, что Екатерина с ним уже встречалась. Красавца Зорича, которого дамы тут же прозвали Адонисом, а мужчины — vrai sauvage{39}, считали почти героем. Потемкин помнил его с турецкой войны: Зорич побывал в турецком плену. Обычно турки сразу уничтожали попавших к ним в руки неверных, но офицеров-дворян оставляли для выкупа. Зорич объявил себя графом и выжил.

Вернувшись, он попал в свиту Потемкина. Светлейший имел обыкновение представлять своих адъютантов ко двору, и Екатерина обратила на Зорича внимание. Через несколько дней он стал новым официальным фаворитом. Он был первым в ряду екатерининских «mignons» — любимчиков, — не имевших никаких других официальных обязанностей. Восхищаясь красотой Зорича и ласково называя его то Симой, то Сенюшей, Екатерина тем не менее не могла жить без Потемкина. «Отдайте Сенюше приложенное письмецо, — просит она супруга. — Куда как скучаю без вас».[301] Если тихий, скромный секретарь послужил противоядием от буйства Потемкина, то пылкий серб был приятной переменой после элегического Завадовского.

Завадовский же, услышав о появлении Зорича, срочно вернулся в Петербург. Он метался «наподобие уязвленного еленя» — и двор обращался с ним соответственно. Ему было приказано держаться в рамках, «чтобы утишить беспокойство».[302] Чье беспокойство? Возможно, императрицы, но скорее всего ипохондрика Потемкина. Скоро Завадовский убедился, что окончательно потерял прежнее место.

Завадовский вызывает симпатию своей преданной службой государству и романтическим страданием. Двадцать лет он не переставал жаловаться своим друзьям на всесилие и капризность Потемкина. Храня верность Екатерине, он не женился еще десять лет, а когда построил дворец в Екатеринодаре, с 250 комнатами, фарфоровыми изразцами, малахитовыми каминами и роскошной библиотекой, его главным украшением стала статуя Екатерины в натуральную величину.[303] От последовавших за ним фаворитов он существенно отличался тем, что, хотя его царственная любовница и не давала ему полномочий, хоть отдаленно напоминающих потемкинские, он сделал выдающуюся служебную карьеру при Екатерине и после нее.{40}

А в Зорича Екатерина влюбилась страстно. Потемкин был доволен своим бывшим адъютантом и подарил ему бриллиантовое перо на шляпу и трость. Екатерина, которая будет требовать от всех фаворитов уважать Потемкина, писала: «Князюшка, перо мною получено и отдано Симе», — и сравнивала его с приехавшим в Петербург Густавом III, известным щеголем: «и Сима разщеголял, по милости Вашей. Vous lui aves envoye une canne superbe. II ressamble au Roy de Suede avec la sienne, mais il surpasse celui-ci en reconnaissance pour Vous{41}».[304] Скоро выяснилось, что больше всего «vrai sauvage» интересуется сменой нарядов. Кроме того, он страдал болезнью века: страстью к игре. Когда первая волна восхищения его мужественной красотой прошла, Екатерина поняла, что с ним будет очень непросто. Новый фаворит не понимал, как он должен относиться к светлейшему.

Через несколько месяцев все знали, что его ждет отставка. Дипломаты снова стали гадать об особе преемника. «На случай отставки господина Зорича имеется персидский кандидат», — писал сэр Джеймс Харрис уже 2 февраля 1778 года. Но Зорич оставался на своем месте, во всеуслышание объявляя, что, если его отошлют, он «призовет своего преемника к ответу», то есть по меньшей мере вызовет на дуэль. «Я обрублю уши, — грозился он, — тому, кто посягнет на мое место». Понятно, что подобные декларации только приближали минуту его падения. Скоро Харрису показалось, что он отгадал нового кандидата. Как и все дипломаты, сэр Джеймс решил, что «Потемкину, вероятно, поручат поиск нового любимчика, и я слышал, что он уже остановился на некоем Архарове [...] Средних лет, скорее Геркулес, чем Аполлон».[305]

Три месяца спустя двор перебрался на лето в Царское Село. Здесь, в театре, рассказывает Харрис, Потемкин представил императрице «высокого гусарского офицера, одного из своих адъютантов. Она обращалась с ним очень приветливо». Как только Екатерина удалилась, Зорич «яростно набросился на Потемкина и, прибегая к самым сильным выражениям, вызвал его на дуэль». Потемкин с презрением отклонил дерзкий вызов. Зорич примчался в апартаменты императрицы и похвастался своим подвигом. «Когда перед Екатериной появился Потемкин, его приняли холодно, а Зорич, казалось, в прежнем фаворе», — писал английский посланник.[306]

Потемкин вернулся из Царского Села в город — и снова выяснилось, что наблюдатели введены в заблуждение. «Дикарь» получил приказ скакать за князем и упросить его вернуться к ужину. Светлейший возвратился. За ужином «они опять выглядели друзьями». То, что Зорич рассердил Потемкина, было не ново, все фавориты время от времени навлекали на себя его гнев, но сэр Джеймс проницательно отмечал: «Этот хитрец извлечет из дерзости Зорича наибольшую выгоду».[307]

Неудивительно, что шесть дней спустя Харрис констатировал отставку Зорича, «о которой ему очень мягко объявила сама государыня». Зорич разразился градом упреков. Однако он получил богатое белорусское имение Шклов с 7 тысячами душ и огромную сумму наличных денег. В последний раз его видели при дворе 13 мая 1778 года. На следующий день Екатерина встретилась с Потемкиным на обеде в Кекерекексинском дворце, по дороге из Царского Села: «Дитятя уехал et c’est tout, — писала она Потемкину, — du reste nous parlerons ensemble...{42}»[308] Последние слова, возможно, относились к ее новой отраде.

В Кекерекексинский дворец (позже финское название — «лягушачий» — было заменено на «Чесменский») князь Потемкин прибыл с майором Иваном Николаевичем Римским-Корсаковым. Естественно, расставаясь с Зоричем, Екатерина уже увлеклась новой особой. 8 мая, когда Римский-Корсаков стал адъютантом Потемкина, Зорич еще сыпал своими угрозами. Екатерина не была бессердечной гедонисткой, и перемена фаворитов каждый раз вызывала у нее если не жестокий стресс, то по крайней мере эмоциональный кризис. Поначалу, пока Зорич еще не покинул столицы, Екатерина, по словам Харриса, размышляла о возвращении «тихого и заурядного» Завадовского. Потемкин, «не знающий себе равных в умении пользоваться моментом», представил Корсакова.

Через два дня Екатерина, в сопровождении двора и нескольких родственников Потемкина, включая двух его племянниц, отправилась в имение князя Осиновую рощу, чтобы «забыть свои заботы [...] в обществе нового любимца». Читая, с каким энтузиазмом она описывает Гримму «озера, холмы, леса, поля, скалы и хижины» Осиновой рощи, где «весь двор живет в доме из десяти комнат» и в сравнении с которой «Царское Село, Гатчина и даже Царицыно по местоположению дрянь», трудно догадаться, что ее новое чувство уже встретило препятствие.[309] Внимание красавца-адъютанта оспаривали две немолодые, но страстные женщины.

В числе двадцати гостей находилась графиня Брюс (по слухам, «испытательница» екатерининских фаворитов). Скорее всего, именно ее привлек обаятельный Корсаков. Екатерина заметила это и колебалась, прежде чем дать волю своим чувствам. «Боюсь пальцы обжечь и для того луче не ввести во искушение», — писала она Потемкину в загадочном послании, в котором она как будто просит его сделать так, чтобы некто держался на расстоянии: «...опасаюсь, что вчерашний день расславил мнимую атракцию,{43} которая, однако, надеюсь лишь односторонняя и которая Вашим разумным руководством вовсе прекратиться лехко может». Она определенно желала заполучить нового «дитятю» себе: «И так, хотя не хотим и не хотя хотим. Morbleu, voila qui est clair comme le jour{44}».[310] Несмотря на невнятность этой скороговорки, видно, что она уже влюблена — и не желает соперничества.

«Разумное руководство» Потемкина сделало свое дело. Графиня Брюс, если это была она, отступила, и Екатерина объявила своего нового mignon. Загородная поездка окончилась. Через два дня Римский-Корсаков был назначен флигель-адъютантом. Прозвав «античного красавца» «Пирром, царем Эпирским», она хвасталась Гримму, что «он вызывает отчаяние художников и скульпторов». Екатерина чередует типажи своих любовников: насколько Зорич был грубо-мужествен, настолько Римский-Корсаков изящен: портреты передают его действительно классические черты. Он любил петь, и Екатерина говорила, что у него соловьиный голос. Для него приглашается учитель пения. Подарки, полученные им, помимо 4 тысяч душ, оцениваются в полмиллиона рублей. Высокомерный и тщеславный, он «добр, но глуп».[311]

Екатерина снова наслаждается счастьем: «Благодаря Вам и царю Эпирскому, — пишет она Потемкину, — я весела как зяблик и хочу, чтобы и Вы были также веселы и здоровы». Устроив счастье императрицы, Потемкин, все более занятый управлением армией, снова поднялся на такую высоту, что Завадовский, обнаруживший в когда-то принадлежавших ему апартаментах очередного фаворита, поражен, что «князь Г[ригорий] П[отемкин] не имеет против себя балансу, — ворчал он в письме своему бывшему начальнику Румянцеву. — Во все века редко Бог производил человека столь универсального, каковым есть Князь П[отемкин]: везде он и все он.»[312]

«Нетерпеливость велика, — пишет Екатерина в первые дни своей новой любви, — видеть лучшее для меня Божеское сотворение. По нем грущу более сутки, уже навстречу выезжала». Харрис описывает чувства императрицы суше: «Корсаков пользуется горячей привязанностью, всегда сопровождающей новизну». Корсаков, несомненно, был очень доволен своим положением и быстро вошел во вкус. Потемкин предложил произвести его в камер-юнкеры, но молодой человек потребовал сразу камергерского чина. Чтобы не обижать светлейшего князя, Екатерина заодно определила камергером и Павла Потемкина. Скоро Корсаков уже генерал-майор; польский король пришлет ему орден Золотого Орла, и он будет носить его, не снимая. Жадное чувство императрицы к Корсакову сквозит в письмах: «...что же любишь, за то спасибо», — откровенно объявляет она ему.[313]

Но Екатерина не видела или не хотела видеть тревожных симптомов. Даже по письмам складывается впечатление, что Корсаков всегда далеко от нее и она никогда не знает, где именно. «Ни единая минута из мысли не выходишь. Когда-то вас увидим». Он очевидно избегает ее общества: «Буде скоро не возвратишься, сбегу отселе и понесусь искать по всему городу». Этот эмоциональный голод составлял ахиллесову пяту Екатерины — железного политика.[314]

Скоро Екатерина опять разочаровалась. В начале августа 1778 года, через несколько месяцев после назначения Корсакова, Харрис сообщал в Лондон, что фавор нового избранника уже клонится к закату, а Потемкин, Григорий Орлов и Никита Панин борются между собой за новую протекцию. Через пару недель он узнал даже, что «секрет графа Панина носит имя Страхов [...] На него впервые обратили внимание на балу в Петергофе 28 июня». Если возникнет эта новая связь, доносил Харрис министру по делам Северной Европы, она «должна кончиться падением Потемкина».[315]

В январе 1779 года количество предполагаемых кандидатов умножилось. Кроме Страхова упоминали некоего Левашева, майора Семеновского полка, говорили, что какой-то молодой человек, по фамилии Свиховский, едва не зарезался от отчаяния, когда потерял надежду получить Место фаворита. Эти слухи о любовных делах Екатерины часто основывались только на досужих вымыслах, но их интенсивность отражала напряженную придворную борьбу. Отгадывание имени очередного счастливца становилось столь же популярно при дворе, как вист или фараон.

Надо полагать, весь Петербург — за исключением, увы, одной императрицы — знал, что в Корсакова влюблена графиня Брюс. «Брюсша» сдержала свои чувства только на время. Они оба жили во дворце, в нескольких шагах от спальни императрицы, и любили друг друга буквально у нее под носом. Неудивительно, что государыня никогда не могла найти своего фаворита. Опытная придворная дама, ровесница Екатерины, вероятно, потеряла голову от красоты «Пирра». Со светлейшим она к этому времена испортила отношения — возможно, по поводу Корсакова. Потемкин, скорее всего, знавший о романе графини с самого начала, хотел удалить ее. Еще в начале сентября 1778 года он, вероятно, деликатно намекнул об этом императрице. Они поссорились. Дипломаты решили, что причиной тому его ревность к панинскому кандидату Страхову.

Князь, который не хотел ни ранить императрицу, ни снова терять ее доверие за попытку помочь, решил довести дело до конца. Наиболее правдоподобно, что однажды, когда императрица отправилась искать Корсакова по дворцу, кто-то из доверенных Потемкина указал ей нужную комнату.[316] Екатерина застала графиню со своим любовником в компрометирующем положении, чем и закончился фавор Корсакова.

Екатерина была разгневана и уязвлена, но она никогда не мстила изменившим ей фаворитам. Даже через год она доброжелательно писала Корсакову: «Прозьбу мою, дабы вы успокоили дух ваш и ободрили мысли, вам повторяю. На сей прошедшей неделе вы имели опыты, что пекусь о вашем благосостоянии, чем и доказано, что вы не оставлены». Несмотря на щедрые подарки, Корсаков не покинул Петербурга и, более того, самым недостойным образом болтал в гостиных о подробностях своей связи с императрицей. Вероятно, об этом узнал Потемкин и, когда Екатерина обсуждала с ним, награждать ли следующего фаворита, намекнул, что стоило бы положить предел ее снисходительности, и, может быть, даже рассказал о поведении Корсакова. Самолюбие Екатерины снова было задето.

Корсаков упорно не желал сходить со сцены. Изменив императрице, он изменил и участнице своей измены, Прасковье Брюс, и завел роман с графиней Екатериной Строгановой, которая ради него бросила мужа и ребенка. Это было уже слишком даже для Екатерины. Неугомонный донжуан отправился в Москву. В довершение личных невзгод Екатерины уже опальная графиня Брюс последовала за «царем Эпирским». Он не принял ее жертвы, и она вернулась к своему мужу, Якову Ефимовичу Брюсу.[317]

После этого неприятного эпизода Екатерина провела целых полгода, никого к себе не приближая. Харрис отмечал, что именно в такие грустные периоды влияние Потемкина особенно усиливалось. Скорее всего, они на время вернулись к прежней близости, что будет происходить впоследствии еще не раз.

Двор тем временем был занят поисками нового фаворита. Среди кандидатов были некто Станев и побочный сын Романа Воронцова Иван Ронцов, год спустя возглавивший лондонскую толпу в беспорядках, организованных лордом Джорджем Гордоном. Наконец, весной 1780 года она нашла достойного себя человека: Александра Дмитриевича Ланского.

Двадцатилетний Александр Ланской, избранный Екатериной на пятьдесят втором году ее жизни, этот, по словам английского путешественника, «очень красивый юноша», был наименее амбициозным из всех фаворитов императрицы. Что же касается его нрава, то, как говорил секретарь Екатерины Безбородко, «Ланской конечно не хорошего был характера», но по сравнению с последующими фаворитами «сущий ангел». Мнению Безбородко, который замечал все, происходившее в кабинете государыни, вполне можно доверять. Хотя Ланской и был замешан по крайней мере в одной интриге против светлейшего, он охотнее других любимцев вошел в семью Екатерины-Потемкина.[318]

Ланской, также служивший в конногвардейском полку, несколько месяцев состоял адъютантом Потемкина — потому, вероятно, Екатерина его и заметила. Однако Харрис, в это время встречавшийся с Потемкиным ежедневно, утверждает, что тот предлагал другого кандидата, а переубедили его подаренные ко дню рождения имения и деньги. Английский посланник говорит о 900 тысячах рублей — сумме, вполне убедительной даже для очень алчного спорщика. Имел Потемкин на примете другого кандидата или нет, но в будуарных вопросах он всегда проявлял гибкость.

Произведенный в генерал-поручики, Ланской скоро стал идеальным учеником и компаньоном Екатерины. Не получивший хорошего образования, он увлекался живописью и архитектурой и с огромным желанием учился. В отличие от других он, насколько возможно, избегал политики и прилагал все усилия, чтобы оставаться в хороших отношениях с Потемкиным, что также было нелегко. Хотя сам он любил роскошь, а его родственники жаждали денег, Ланской был лучшим из всех избранников Екатерины, потому что искренне обожал ее, и она, платя ему тем же, провела с ним четыре спокойных и счастливых года.

Если Екатерина начинала флиртовать с кем-то другим, Ланской «не ревновал, не изменял ей, не дерзил, но так трогательно [...] сокрушался о ее немилости и так искренне страдал», что снова завоевывал ее любовь. Екатерина надеялась, что он останется с ней до конца ее жизни.[319]

Фаворитизм при дворе Екатерины осуждали многие — прежде всего те, кто, будучи отстранен от участия в государственных делах, оказался в политической оппозиции (например, великий князь Павел Петрович, Семен Воронцов, Петр Панин). Критики императрицы утверждали, что фаворитизм отравлял всю атмосферу двора. «К коликому разврату нравов женских и всей стыдливости — пример ея множества имения любовников, един другому часто наследующих, а равно почетных и корыстями снабженных, обнародывая через сие причину их щастия, подал другим женщинам, — писал князь Михаил Щербатов в своем сочинении «О повреждении нравов в России», опубликованном через много лет после смерти Екатерины. — Видя храм сему пороку сооруженный в сердце императрицы, едва ли за порок себе считают ей подражать». Потемкина же обвиняли в том, что именно из-за него при дворе расцвели «властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и следственно роскошь в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие знаемые в свете пороки».[320]

Эта щекочущая воображение читателей клевета стала еще более модной в последние годы царствования Екатерины, когда ни один иностранец, писавший о России, не обходился без упоминания об амурных делах царицы. Падкий на сплетни оксфордский профессор Джон Паркинсон, посетивший империю после смерти Потемкина, собирал и популяризировал анекдоты о Екатерине: «В одной компании зашел спор о том, какой из каналов обошелся в самую большую сумму. Один из присутствовавших заметил, что об этой материи не может быть двух мнений: самый дорогой канал — Екатерининский». Даже такая выдающаяся личность, как посол сэр Джон Макартни, не избежал подобных пошлостей, заявив, например, что вкус Екатерины к русским мужчинам объясняется тем, что «русские кормилицы имеют обычай постоянно оттягивать мужской орган у младенцев, что чудесным образом удлиняет его».[321]

Дипломаты без устали проходились насчет «функций» и «обязанностей» фаворитов и отпускали каламбуры, которых постыдились бы сегодняшние желтые газеты. Чаще всего они основывали свои сведения на сплетнях, а историки повторяли их, подтверждая всегдашние мужские фантазии о сексуальных аппетитах женщин-правительниц: один из немногих случаев, когда истина с огромной охотой искажалась хранителями исторического предания.

Природа фаворитизма была связана с особенным положением императрицы и ее необычными отношениями с Потемкиным. Всякий новый фаворит вступал в «семью», состоявшую не из двух, а из трех членов. Живя в мужском мире, Екатерина не могла обходиться без фаворитов. Не могла она и публично заключить брак и, по закону или по духу, являлась супругой Потемкина. Их характеры, таланты и эмоциональный склад были слишком сходны, чтобы жить вместе, но Екатерина постоянно нуждалась в обществе любимого человека. Она жаждала иметь семью, а ее сильный материнский инстинкт требовал предмета для заботы и обучения. Эти эмоциональные потребности были не слабее, чем ее пресловутые сексуальные запросы. Она действительно принадлежала к числу тех, кто не мог обходиться без партнера, и чаще всего давала отставку своему избраннику, лишь предварительно найдя ему замену. Такая привычка свидетельствует больше о неуверенности в себе, чем о склонности к распутству, но возможно, что одно связано с другим. Была и другая причина, почему Екатерина, становясь старше, продолжала выбирать молодых любовников, даже в ущерб своему достоинству и репутации. Она сама коснулась этой темы в своих мемуарах, описывая соблазны, окружавшие ее при дворе Елизаветы. Двор был полон молодых красивых мужчин; она была императрицей. Кто на ее месте поступил бы иначе?

Положение фаворита Екатерины стало официальным постом. «Любить императрицу России, — объяснял принц де Линь, уважавший Потемкина и Екатерину, — это придворная должность».[322] Назначая своего любовника публично, она в каком-то смысле следовала просвещенческой идее гласности, полагая, что честность и разумность победят предрассудки и сплетни.

Внешние приличия поддерживались, но восемнадцатый век все же был веком откровенности. Сама Екатерина держалась на людях очень сдержанно, хотя иногда позволяла себе рискованные шутки. Так, посещая какую-то гончарную мастерскую, она сделала столь смелое замечание по поводу формы одного из изделий, что шокированный Корберон записал его в своем дневнике условными знаками. Позднее ее секретарь отметил, как ее забавляло то, что мифологические героини объясняли свои беременности посещениями богов.[323] Несколько вольных шуток за целую жизнь, проведенную на публике, — не диво.

Там, куда свидетели не допускались, Екатерина обращалась с любовниками со сдержанной грубоватостью. Письма Потемкину и Завадовскому выдают ее безудержную чувственность. При этом, насколько нам известно, она никогда не вступала в связь без любви. Нет никаких свидетельств тому, что она когда-либо приближала к себе мужчину, не веря, что вступает в долгие и серьезные отношения.

С другой стороны, вероятно, должны были иметь место и «переходные случаи» и «однонощные свидания» в поисках совместимости, однако они были неизбежно редки. В Зимний дворец практически невозможно было кого-нибудь ввести — и вывести обратно, — миновав горничных, лакеев и придворных. Мы помним, как, подходя к комнатам Потемкина в 1774 году, Екатерина часто не могла войти из-за присутствия адъютантов и незаметно возвращалась в свои апартаменты, хотя он был официальным фаворитом.

Жизнь Екатерины проходила настолько на виду, что даже наш век папарацци кажется торжеством частной тайны. Каждый шаг, сделанный ею во дворце, подмечался и комментировался» Только Потемкин мог входить к ней и выходить, когда желал, потому что их покои соединял прямой коридор, но зато все и признавали, что он — исключение.

Роман императрицы получал официальный статус в тот день, когда фаворит назначался на должность генерал-адъютанта ее величества. В некоторых случаях, как мы видели, они выбирались из числа адъютантов Потемкина — должность, исполнение которой подразумевало частые встречи с государыней.[324] Поэтому, когда дипломаты спешили сообщить, что Потемкин представил Екатерине такого-то офицера, это могло иметь важные последствия{45}. Государыня действительно предпочитала выбирать любовников из числа помощников Потемкина: они были как бы отмечены его личностью и знали принятый порядок.

Прежде чем получить назначение, молодой человек проходил ряд испытаний. Легенда гласит, что Потемкин просто выбирал одного кандидата из длинного списка. Затем, если тот нравился Екатерине, он попадал к «eprouveuse» («испытательнице»): сначала эту роль играла графиня Брюс, затем Анна Протасова. Сен-Жан, автор весьма сомнительных мемуаров, возможно, служивший в кавалерии Потемкина, заявляет, что князь стал чем-то вроде специалиста по семейным проблемам: будущий фаворит проводил с ним полтора месяца, чтобы «обучиться всему, что необходимо знать» партнеру Екатерины.[325] Затем его осматривал доктор Роджерсон, после чего, наконец, следовало главное испытание. Эта легенда почти полностью ложна, особенно в том, что касается роли Потемкина.

Как они выбирались? По вкусу, по случаю, иногда с помощью хитрости. В сутенерство Потемкина верили почти все: «Теперь он играет ту же роль, что Помпадур в конце жизни при Людовике XV», — заявлял Корберон. Действительность была гораздо сложнее, потому что она затрагивала чувства проницательной и самолюбивой женщины. Ни Потемкин, ни кто иной не мог «поставлять» Екатерине мужчин. Оба они были для этого слишком горды. Так, он не «поставлял» ей Завадовского, который являлся ее секретарем. Как ее друг и супруг, он в конце концов санкционировал их союз, хотя предварительно сделал попытку избавиться от скучного секретаря. Говорят, что он «назначил» Зорича. В день, когда состоялся обед в Озерках, непосредственно перед тем, как Зорич стал фаворитом, они с Екатериной обменялись посланиями, из которых можно многое понять.

Князь пишет императрице, «всеподданнейше прося» определить Зорича себе в помощники, «пожаловав ему такую степень, какую Ваше Императорское Величество за благо признать изволите». Таким образом Потемкин выяснял, одобряет ли Екатерина персону Зорича. Она приписала: «Определить с чином подполковника».[326] Потемкин желал, чтобы она была счастлива, а он сохранил бы свою власть. Возможно, подобным косвенным путем — а вовсе не так вульгарно, как передавали дипломаты, — он «пробует воду», спрашивая, желает ли Екатерина видеть определенного молодого человека при дворе, не унижая при этом ее достоинства. Она же, выбрав фаворита, часто обращалась к Потемкину за тем, что называла «его разумным руководством».

Но, разумеется, выбор она делала сама: Ланской, например, состоял адъютантом Потемкина, но князь прочил в фавориты кого-то другого. Панин и Орловы соперничали, представляя государыне своих кандидатов, поскольку считалось, что фавориты обладают некоторым влиянием. Так, Румянцев и Панин надеялись выиграть от возвышения Потемкина, но он разочаровал их обоих.

Подвергались ли кандидаты проверке у «eprouveuse»? На это нет никаких указаний, зато известно ревностное отношение Екатерины к своим избранникам. Этот миф возник из-за того, что графиня Брюс, возможно, имела связь с Потемкиным до его возвышения (именно она призвала его к императрице из монастыря), и потому, что у нее же был роман с Корсаковым. Может быть, это установление выдумал Корсаков, чтобы оправдать свое поведение? О медицинской проверке также нет никаких твердых свидетельств, но что может быть разумнее, чем отправить лихого гвардейца на осмотр к врачу, прежде чем допускать его к постели императрицы?

После этого счастливец обедал с государыней, присутствовал на приеме, который ей угодно было дать, а затем переходил в Малый Эрмитаж, где играл в карты в избранном кругу (Потемкин, обер-шталмейстер Лев Нарышкин, один из Орловых, если в тот момент Екатерина была к ним благосклонна, племянники и племянницы Потемкина и кто-нибудь из иностранцев). Она играла несколько робберов в вист или фараон либо устраивала буриме или шарады. В 11 часов Екатерина вставала, и молодой человек провожал императрицу в ее апартаменты. За исключением торжественных дней и особых случаев, так заканчивался каждый вечер. Екатерина всегда чувствовала благодарность Потемкину за его советы, за великодушие в деликатных делах, за отсутствие ревности. Вот как, например, она писала Потемкину о Корсакове: «Это ангел! Огромное, огромное спасибо».[327]

Фавориты извлекали огромную выгоду из своей должности — они получали имения, крестьян, драгоценности и деньги в количестве, достаточном, чтобы основать аристократическую династию.

Фаворит вселялся в роскошно отделанные, устланные зелеными коврами комнаты, соединенные с покоями Екатерины лестницей. Говорили, что там его ждала некоторая сумма денег в качестве приветственного подарка — 100 тысяч рублей. Доказательств этому факту у нас нет, но мы знаем, что Екатерина регулярно делала своим любимцам щедрые денежные подарки и, конечно, оплачивала их платье и обеспечивала столовые средства. Легенда утверждает также, что в благодарность за свою должность фавориты возвращали Потемкину около 100 тысяч рублей — как будто приобрели должность откупщика или взяли в аренду принадлежащее ему место.[328] Поскольку позднее фаворит получал огромные богатства, он вполне мог отблагодарить человека, который дал ему подняться в высшие сферы, как никому не возбраняется благодарить своего покровителя, — но даже если бы подобная система существовала, вряд ли с провинциала, не имеющего за душой ни копейки, требовалась такая огромная сумма. Нам известно, что один из фаворитов, получив назначение, подарил Потемкину золотой чайник, а другой отблагодарил патрона золотыми часами. Обычно же Потемкин не получал ничего.

Фаворит и его родственники становились очень богаты. «Поверь мне, друг мой, — писал Корберон, — здесь это ремесло в большом почете!» Иностранцы не могли надивиться суммам, отпускаемым на содержание фаворитов, особенно при их отставке. «Не меньше миллиона рублей ежегодно», — подсчитывал английский посланник Харрис. Он полагал, что, например, Орловы получили с 1762 по 1783 год 17 миллионов.[329] Проверить эту цифру невозможно, но следует признать, что Екатерина действительно была чрезвычайно щедра, даже когда ей наносили обиды. Может быть, она надеялась, что ее великодушие продемонстрирует, что она не чувствует себя ущемленной.

Как бы то ни было, недостатка в молодых людях, жаждущих занять место фаворита, не наблюдалось. В один из периодов, когда она выбирала нового компаньона, адъютант Потемкина Лев Энгельгардт заметил, что «в придворной церкви у обедни сколько молодых людей вытягивались, кто сколько-нибудь собою был недурен, помышляя сделать так легко свою фортуну».[330]

Порядок выбора фаворитов может показаться циничным, но отношения Екатерины с ее избранниками были самыми теплыми. Она на самом деле страстно влюблялась в каждого из них и окружала каждого заботой и вниманием. Каждый роман начинался со вспышки ее материнской любви, немецкой сентиментальности и восхищения красотой нового возлюбленного. Она восторгалась им перед всяким, кто был готов слушать, а так как она была императрица, слушать были готовы все. Хотя многие ее избранники не отличались особенным умом, она любила каждого так, будто собиралась провести с ним весь остаток своих дней. Когда возникала необходимость расстаться, она впадала в депрессию и иногда на несколько недель забрасывала дела.

Распорядок ее жизни очень быстро делался для фаворита смертельно скучным: бесконечные обеды, вист и постельные обязанности с женщиной, которая, несмотря на все свое обаяние, старела с каждым годом; в 1780 году ей шел уже шестой десяток. Все это было очень непросто для человека двадцати с небольшим лет после того, как его переставала радовать роскошь и волновать близость к власти. Ласка Екатерины действовала удушающе. Если фаворит обладал характером, он едва мирился с тем, что стареющая императрица обращается с ним как с малолетним учеником. «Паренек считает житье свое тюрьмою, очень скучает», — записал как-то раз секретарь императрицы ее слова об одном из фаворитов. Двор кипел недоброжелательством; фавориты чувствовали себя «как между волками в лесу». При этом «лес» был заселен молодыми и очаровательными дамами, и соблазн распрощаться с императрицей становился почти непреодолимым.[331]

Роль Потемкина в жизни Екатерины лишь усугубляла положение молодого человека. Оказывалось, что в обязанности фаворита входит не только услаждать немолодую даму, но и обожать Потемкина. Большинство фаворитов признавали, что, тогда как их баловали и ими умилялись, Потемкин всегда оставался хозяином.

Даже если фаворит искренне любил Екатерину, подобно Завадовскому или Ланскому, ему приходилось мириться с постоянным присутствием Потемкина, чьи комнаты по-прежнему соединялись с апартаментами императрицы. В конце семидесятых годов он проводил много времени на юге России, но, приезжая в Петербург или в Царское Село, продолжал врываться к ней в любой момент. В такие дни фавориты неизбежно оттеснялись в тень, тем более что никто из них не мог сравняться с ним умом и обаянием. Не удивительно, что Завадовский прятался и проливал слезы. Екатерина ставила за правило, чтобы ее любимцы почитали Потемкина и терпели это унизительное положение. Все они писали ему комплиментарные письма, а Екатерина заканчивала свои непременным «поклоном» от фаворита.

Трудно отделаться от ощущения, что Екатерина желала, чтобы молодые люди относились к ней и к Потемкину как к родителям. Собственного сына Павла ей не позволили воспитывать самой, поэтому естественно, что она переносила свои нерастраченные материнские чувства на фаворитов, годившихся ей в сыновья. «Я делаю и государству немалую пользу, воспитывая молодых людей», — утверждала она, словно директриса лицея, готовящего будущих сановников.[332]

Если она исполняла роль матери, то Потемкину отводились в этом странном «семействе» функции отца. «Любезный дядюшка, — писал Потемкину Ланской, — не можете представить, как мне без вас скушна, приезжайте, батюшка, наискарее». Когда Потемкин серьезно заболел в Крыму, Ланской писал: «Вы не можете себе представить, сколь чувствительно огорчен я болезнию вашей. Несравненная наша Государыня Мать тронута весьма сею ведомостию и неутешно плачет».[333]

Что касается светлейшего, он, как и Екатерина, относился к фаворитам как к детям. После отставки задиристого Зорича он великодушно отписал в Польшу королю Станиславу Августу, чтобы обеспечить отосланному достойный прием. Он объяснял королю, что некое «несчастное происшествие» заставило Зорича «на время потерять в этой стране те преимущества, которых он достоин за свои воинские заслуги и безупречное поведение».[334] Из благодарственных писем Ланского явствует, что светлейший посылал ему фрукты и дружеские записки — и поддерживал его родственников.

Придворным и дипломатам потребовались годы, чтобы понять, что фаворит только потенциально влиятелен — реальную власть он получит, если ему удастся каким-то образом сместить Потемкина. Граф фон дер Герц уверял Фридриха II, что «их специально выбирали из числа посредственностей, неспособных... придать себе какой-либо вес».[335]

Для того чтобы обладать властью, человек нуждается в публичном престиже, который заставит других подчиниться. Но сама откровенность института фаворитизма подразумевала, что публичный престиж занимающего эту должность минимален. «Именно та определенность, с какой она устанавливала их положение, ограничивала почетность их должности, — отмечал хорошо знавший Екатерину и Потемкина граф де Дама. — Они управляли ею в мелочах, но никогда в делах серьезных». Обыкновенно восхождение нового избранника «имело значение только для протежировавшей ему партии, — объяснял Харрис британскому министру иностранных дел виконту Веймуту. — Они [...] креатуры Потемкина, и любая их смена послужит только его усилению».[336]

Легенда гласит, что Потемкин мог добиться отставки фаворита в любой момент. Обеспечив счастье Екатерины, он мог быть спокоен и управлять вверенной ему частью империи. Вообще светлейший извлекал огромную выгоду из системы фаворитизма. В периоды, когда Екатерина находила себе постоянного партнера, Потемкин завоевывал место в истории. За годы, проведенные ею с Ланским, Потемкин стал государственным деятелем, изменил направление внешней политики России, присоединил Крым, основал города, заселил пустыни, построил Черноморский флот и реформировал русскую армию.

Раньше или позже он пытался добиться отставки каждого любимца, но на самом деле Екатерина отставила по его требованию всего одного, обычно не обращая внимания на его протесты. Светлейший, который не был ни упрям, ни мстителен, в конце концов смирялся и дожидался, когда кризис наступит без его участия. Он знал: самый глупый фаворит — тот, кто воображает, что в силах свалить его.

Чаще всего фавориты сами ускоряли развязку, обманывая Екатерину, как Корсаков, впадая в депрессию, как Завадовский, либо впутываясь в интриги против светлейшего, как Зорич. Когда Потемкин приступал к императрице с требованием отставки молодого человека, что происходило достаточно часто, она, вероятно, предлагала ему заняться своими делами, или дарила очередное имение, или делала комплименты по поводу последних планов его строительства. В других случаях она, напротив, упрекала его за то, что он не сообщил ей, что ее обманывают: по всей видимости, он знал, что влюбленной императрице говорить об этом бесполезно.

Потемкин любил хвастаться, что Екатерина всегда нуждается в нем, когда расстраиваются ее дела, политические или любовные. Особенно необходим он становился в моменты будуарных кризисов. Как доносил Харрис во время ее ссоры с Ланским в мае 1781 года: «В периоды этих революций власть моего друга делается безгранична; все, чего бы он ни попросил, даже самое немыслимое, — будет выполнено».[337]