Глава 3. «Скажите, по ком звонит колокол?»
Глава 3. «Скажите, по ком звонит колокол?»
Так называется очерк Яковлева, к которому мы уже не раз обращались, почти целиком построенный на рассказах Мамсурова об Испании, о Хемингуэе и его романе, о себе. Написано мастерски, но никакого доверия этот материал теперь уже не вызывает.
«В ноябре 1936 года я занимался организацией рабочих отрядов. В них было около пятидесяти тысяч человек», — говорит Мамсуров. Это «около» скрывает ошибку более чем в сто пятьдесят раз! При средней численности отряда пятьдесят человек всего должно было бы быть тысяча отрядов. А как ими командовать? Созывать еженедельно ассамблею? Значит, отряды надо сводить в батальоны, батальоны в бригады, бригады в дивизии, дивизии в армию. Получилась бы группировка из семи-восьми дивизий. Ничего подобного в Испании не было не только в то время, но и вообще никогда. К концу 1936 года общая численность подчиненных Мамсурову нескольких отрядов составляла около трехсот человек. К концу 1937 года количество партизанских отрядов возросло, и был образован партизанский корпус под номером 14, объединивший не более одной-двух тысяч бойцов. И даты, и численность Мамсуров прекрасно знал, так как сам был организатором и старшим советником этого корпуса, однако Яковлева снова обманул.
Откуда я это знаю? От самого Мамсурова, от Спрогиса, от матери. После Испании Паршина и Спрогис поженились и жили в одном доме и в одном подъезде с Мансуровым на Большой Калужской улице. Меня еще не было тогда на свете, но позже, в 50-х годах, мы тоже были соседями на той же улице, только жили напротив, через дорогу. Многие знаменитые разведчики и контрразведчики бывали у нас, много рассказов я слышал. Тут уж соврать не дадут. Стоит кому-нибудь увлечься, его тут же «мордой об стол» прикладывают. А пресса… Да какой разведчик станет серьезно говорить с журналистом? У них же цели диаметрально противоположные: у разведчика — все скрыть, у журналиста — все рассказать. Вот первый и путает имена, места, даты и факты, а второй несет околесицу. Не будем поэтому осуждать Мамсурова. Он все сделал правильно. И Хемингуэй хорошо прочувствовал на себе отношение к журналистам:
— Кругом много разговоров о завтрашнем.
— Безобразие! Всех журналистов надо расстрелять… (стр. 431)
А вот как встречал журналистов командир 12-й интербригады Матэ Залка:
Гоните его к чертовой матери! Понадавали пропусков кому не лень — всяким подлецам, международным литературным аферистам и даже патентованным шпионам, числящимся сотрудниками сомнительных изданий. А господа журналисты не столько в газеты пишут, сколько информируют Франко. Этот же вон еще и фотограф! Сегодня он нас на пленку, а завтра на наши головы бомбы посыплются. Нет и нет! Выпроводите его взашей. Не послушается — прикладом! (Из воспоминаний А. Эйснера. «Новый мир», 1968, № 6, стр. 157.)
Тем не менее встреча Мамсурова и Хемингуэя состоялась:
Еще в Мадриде Кольцов сказал, что хочет познакомить меня с большим американским писателем. «А на кой черт он мне нужен?». Должен признаться, что фамилию Хемингуэя я слышал тогда впервые. «Он хочет посмотреть отряды. Расспросить тебя», — объяснил Кольцов. Это мне совсем не понравилось, поскольку я строжайше соблюдал конспирацию. (…) Однако Кольцов настаивал. («Журналист», стр. 58)
«Кольцов настаивал» — такое объяснение может сойти для журналиста, но не для нас с вами. Роль Кольцова в Испании сильно преувеличена. Несмотря на то что он был корреспондентом «Правды», представителем ЦК и личным информатором Сталина, с ним мало считались и особенно не церемонились. Например, Артур Спрогис, несмотря на неоднократные просьбы, не допустил Кольцова даже в расположение отряда. Да что там Кольцов! Когда к Спрогису приехал начальник Генерального штаба Касадо и спросил, чем занимается отряд, он отказался говорить что-либо о своей работе. Вот в отелях, штабах и ресторанах Кольцов был в почете, поэтому и у Хемингуэя, крутившегося там же, он выписан в романе лицом влиятельным (Карков).
И все-таки встреча Мамсурова и Хемингуэя состоялась:
«Мы встречались три дня подряд. Беседы начинались в шесть вечера и кончались за полночь. Сидели в ресторане, ходили по улицам. Я рассказывал о диверсионных группах», — говорит Мамсуров Яковлеву (стр. 58).
Врет, конечно. Представьте себе, что вы работаете в Разведуправлении и подошли к столу своего товарища за сигаретой. Знаете, что он сделает первым делом? Прикроет чистым листом документы, с которыми работает. А представьте себе разведчика, который в буфете рассказывает своему товарищу из соседнего отдела о своей работе. В лучшем случае он получит выговор, в худшем — уволят. А теперь представьте себе разведчика, рассказывающего о своей работе постороннему человеку, например в гостях. В лучшем случае его уволят. В худшем — посадят. А если разведчик рассказывает о своей работе иностранцу? В лучшем случае — посадят, в худшем — поставят к стенке. Если же это сделает разведчик в военное время, его в лучшем случае сразу поставят к стенке. А что происходит в нашем случае? Руководитель военной разведки в военное время в чужой стране, находясь на нелегальном положении, рассказывает о своих диверсионных группах американскому журналисту!!! Три дня подряд!!! Да уже на второй день Мамсуров продолжил бы свой рассказ в Москве в подвале Лубянки.
То, что Мамсуров пошел на эту встречу, говорит о том, что она была и санкционирована, и организована центральным руководством. Зачем? Мамсуров — разведчик, Хемингуэй — иностранец. По-моему, все ясно. Что-то он, конечно, должен был говорить, но мы уже стреляные воробьи и знаем — «ни слова правды».
Из воспоминаний Е. Паршиной: «Когда вышла эта статья в «Журналисте», я пришла к Хаджи и спрашиваю: «Неужели ты помнишь, что врал Хемингуэю тридцать лет назад?». Он так засмеялся: «Конечно, нет». Вообще, Хаджи врал артистически! Прямо на ходу! Так все расскажет, интересно, с подробностями, но, конечно, ни слова правды. А иначе и нельзя — какой же разведчик правду скажет!».
А литераторы знай себе пишут:
Многое из того, что Хемингуэй рассказал в романе «По ком звонит колокол», о действиях партизан, он взял со слов Хаджи. (Илья Эренбург).
Два вечера Эрнест Хемингуэй просидел с ним в отеле «Флорида» и впоследствии сделал смелого Хаджи прообразом одного из героев романа «По ком звонит колокол». (Роман Кармен).
Много позже при встрече в Москве генерал Мамсуров рассказывал генералу Винарову, что Хемингуэй записывал в свой блокнот все подробности его рассказа о нескольких операциях в тылу противника. Отсюда, наверное, и поразительная точность в описании действий минера, когда в романе Роберт Джордан взрывает мост. (М. Корнеевский, А. Сгибнев).
В произведениях Хемингуэя почти всегда угадывается подлинная история, участником или свидетелем которой был писатель. Угадывается настолько ясно, что позволяет говорить о Хемингуэе, как о своеобразном документалисте…(Е. Яковлев).
Нет. В Испании Хемингуэй очень мало видел и многого не понял. Многих журналистов вообще не пустили дальше Барселоны и Валенсии. Ему удалось попасть в Мадрид, но дальше его пускали редко, поэтому большее время он проводил во «Флориде», ресторанах и барах (не знаю, видел ли его кто-нибудь трезвым), расспрашивая военных, в основном штабников. Старался чаще бывать в заселенном советскими советниками отеле Гейлорда.
«Да, без Гейлорда нельзя было бы считать свое образование законченным, именно там человек узнавал, как все происходит на самом деле, а не как оно должно бы происходить. Я, пожалуй, только начал получать образование, подумал он. Любопытно, придется ли продолжить его? Все, что удавалось узнать у Гейлорда, было разумно и полезно, и это было как раз то, в чем он нуждался. Правда, в самом начале, когда он еще верил во всякий вздор, это ошеломило его. Но теперь он достаточно уже разбирался во многом, чтобы признать необходимость скрывать правду, и все, о чем он узнавал у Гейлорда, только укрепляло его веру в правоту дела, которое он делал. Приятно было знать все, как оно есть на самом деле, а не как оно якобы происходит», — говорит Роберт Джордан (стр. 315).
Остается поражаться наивности писателя, думающего, что советские советники при иностранце будут говорить «все, как оно есть на самом деле», и что, сидя в отеле, вообще можно увидеть истинное лицо войны. Нужно ли при известных теперь источниках «знаний» писателя удивляться угнетающей атмосфере романа, озлобленным, грызущимся и убивающим друг друга партизанам, чуждым американскому диверсанту Джордану. Да и то, что Хемингуэй действительно видел, претерпело сильное искажение его своеобразной психикой, о которой я подробнее скажу ниже. Не случайно поэтом поставленный Яковлевым вопрос о прототипах романа «По ком звонит колокол» не получил ни развития, ни аргументации. Так параллель Джордан — Хемингуэй лишь названа, но даже не рассмотрена. Вероятно, потому, что в основе ее нет ничего, кроме отдельных и поверхностных автобиографических реминисценций. Не глубже рассмотрен и образ Марии. С небольшим преувеличением можно сказать, что в каждом отряде была своя такая Мария и привела ее туда не менее трагическая судьба. То, что прообразом Кашкина был Цветков, мы теперь можем уверенно отрицать. Отмеченное в очерке портретное сходство Гольца и Сверчевского действительно очевидно. Могу добавить к этому, что хемингуэевский Гольц командует 35-й дивизией, и Карел Сверчевский (в Испании — генерал Вальтер) командовал 35-й дивизией. Штаб Гольца находился в Эскориале, и штаб Сверчевского находился в Эскориале (этот факт нам далее особенно пригодится). Кроме того, известно, что между генералом Вальтером и Хемингуэем были приятельские отношения. Заметно выделяется в романе старик Ансельмо. Он дан человечнее, правдивее, убедительнее. Вот что рассказывает о нем Мамсуров:
«Их проводил старик испанец. Было ему лет семьдесят, звали Баутисто, добрейшей души человек. Я рассказывал Хемингуэю, что он был убежденным противником убийства людей. Для испанских партизан, особенно на первом этапе, это было в какой-то мере характерно — решиться на гражданскую войну не так-то просто. В романе старик Ансельмо, который провел Джордана к партизанам, раздумывает: „…По-моему, людей убивать грех. Даже если это фашисты, которых мы должны убивать“. Ансельмо оказался самым верным помощником Роберта Джордана. Когда настало время, он убрал часового на мосту и сам погиб при взрыве. Баутисто же погиб еще более трагично, смертью своей доказав неизбежность безжалостной борьбы с фашизмом. В июле или августе 1937 года мы подожгли семнадцать самолетов на аэродроме в Севилье. Атаковали аэродром, разделившись на группы по два-три человека. Напарник Баутисты был убит, а сам он ранен. Его не удалось отбить у фашистов. Недалеко от Бадахоса фашисты поставили на пригорке крест, распяли на нем старика и подожгли, — товарищ Хаджи ведет красным карандашом по карте. — Вот здесь ранили, а здесь распяли. Километров сто везли, не меньше». («Журналист», стр. 59).
Комментарий Е. Паршиной:
В нашем отряде был старый подрывник Баутисто Молина, лет шестидесяти пяти, шахтер из Андалузии. Очень опытный и необычайно выносливый боец. Он очень похож на Ансельмо из романа «По ком звонит колокол». Однажды в тылу националистов мы попали в очень сложное положение, но с боем благополучно выпутались. Все бойцы тогда веселились и смеялись, а он говорит: «Что вы радуетесь? Мы только что людей убивали». Мне на всю жизни запомнились эти слова. В июле 1937 года проводилась крупная наступательная операция на Брунете. Все партизанские отряды, в том числе и наш, были сведены в одну группу под командованием Мамсурова для захвата большого участка железной дороги в тылу врага. Я оставалась на нашей стороне в группе обеспечения операции, а Мамсуров с отрядами пошел через линию фронта. Он был очень смелым, и мы все любили его и боялись, что он обязательно сунется туда, где опаснее всего. Перед переходом фронта Спрогис вызвал двух бойцов — Баутисто и Франциско Факундо — и приказал им (я переводила) ни на шаг не отходить от Мамсурова, и что за его безопасность они отвечают головой. Баутисто он приставил к Мансурову как проводника (никакой опеки тот не потерпел бы, у него был гордый кавказский характер), а Франциско, прячась, маячил сзади. Вот тогда-то Мамсуров и познакомился со стариком Баутисто. Видно, и ему запала в душу его проповедь. Ну а что касается его ранения и казни на горящем кресте, так это очередная дань журналистам — выдумка Хаджи. Баутисто продолжал воевать в нашем отряде до осени 1937-го, когда мы со Спрогисом вернулись в СССР.
Это подтверждает и сменивший Спрогиса Андрей Эмилев, новый советник разведывательно-диверсионного отряда андалузских шахтеров, который тоже надолго запомнил старика Баутисто. Несколько настораживает, правда, то, что у хемингуэевского старика Ансельмо протест против убийства превосходит всякую меру:
Я не люблю убивать людей (стр. 126).
А вот если убил человека, такого же, как и ты сам, ничего хорошего в памяти не останется (стр. 127).
По-моему, людей убивать грех. (…) Я против того, чтобы убивать людей (стр. 128).
Но все равно, есть ли Бог, нет ли, а убивать — грех (стр. 120).
Много раз убивал и еще буду убивать. Но без всякой охоты и помня, что это грех (стр. 129).
…Мне лучше не думать о том, что их придется убивать (стр. 279). Хорошо бы мне никого не надо было убивать в этом деле (стр. 280).
Хорошо, если бы мне не пришлось убивать, думал Ансельмо (стр. 282).
Подобные мысли об убийстве не покидали его (стр. 282).
Но, по-моему, в конце концов убийства ожесточают человека, и если даже без этого нельзя обойтись, то все равно убивать — большой грех…(стр. 283).
Только об одном я жалею — что приходится убивать (стр.283).
И все-таки убивать — большой грех, думал он (стр. 284).
Но убийство, должно быть, очень большой грех, и мне бы хотелось, чтобы все это было как-то улажено (стр. 284).
И хорошо бы выиграть войну и никого не расстреливать. (…) Лучше бы нам никого не расстреливать. Даже самых главных (стр. 367).
…Мне пришлось прикончить его. Бросившись на колени посреди моста, раскрывая рюкзаки, вытаскивая материалы, Роберт Джордан увидел, как по щекам Ансельмо в седой щетине бороды текут слезы (стр. 509).
Мне не хотелось убивать часового, но теперь уже все прошло (стр. 526).
Не правда ли, чувствуется, что здесь что-то не так. Прежде всего, удивляет неоправданно большое количество этих деклараций, ведь для раскрытия образа и выражения авторской позиции хватило бы и половины их. Ухудшают они и художественную сторону текста. Но особенно настораживает однообразие и даже монотонность приведенных реплик. В психиатрии такое явление хорошо известно и называется навязчивостью, точнее — навязчивым ощущением, которым Баутисто, прообраз Ансельмо, по тексту романа не страдал (отсутствует симптомокомплекс). Может быть, кто-то другой поразил Хемингуэя навязчивым отрицанием убийства? А может быть, сам автор страдал этим? Впрочем, разницы тут нет никакой, ведь если из десятков встречающихся вам в жизни навязчивостей лишь одна поразила ваше воображение, значит, такова особенность уже вашей психики. Верность наших рассуждений подтвердится, если внимательнее присмотреться к другим героям романа:
«На войне всегда убиваешь не того, кого хочешь», — сожалеет Джордан, — Но наваррцы всегда нравились тебе больше всех остальных испанцев. Да. А вот ты убиваешь их», — продолжает он же (стр. 383).
«Но скольких же ты всего убил, как ты думаешь?» — снова спрашивает себя Джордан (стр. 383).
«Если у тебя не все ясно в голове, ты не имеешь права делать то, что ты делаешь, так как то, что ты делаешь, есть преступление, и никому не дано права отнимать у другого жизнь…» — и в таком же духе еще полторы страницы. Причем концептуальное отрицание убийства вполне закономерно с психоаналитической точки зрения, сопровождается оправданием ранее совершенных убийств как у Джордана (стр. 384), так и у старика: «Да, друг, да, — сказал Ансельмо. — Нужно убивать, вот мы и убиваем» (стр. 509). Таких примеров в романе достаточно (стр. 128, 129, 223, 282 и др.).
Даже Мария у Хемингуэя «вынула бритвенное лезвие. — Я всегда ношу это с собой, — объяснила она. — Пилар говорит, нужно сделать надрез вот здесь, под самым ухом, и провести до сих пор. — Она показала пальцем. — Она говорит, что тут проходит большая артерия и если так провести, то непременно заденешь ее. И она говорит, что это не больно, нужно только крепко нажать под ухом и сейчас же вести вниз». (Стр. 256).
«И вот еще что, — сказала Мария. — Ты меня научи стрелять из него, и тогда каждый из нас сможет застрелить себя или другого, чтобы не попасть в плен, если будет ранен». (Стр. 256).
Тот же страх попасть в плен и мысль о самоубийстве (правда, чужими руками) преследует и Кашкина, причем тоже навязчиво, до такой степени, что окружающие говорят о расстройстве его психики. Та же мысль есть и у Джордана. Весь роман пронизывает тяжелая атмосфера страха смерти (одно название чего стоит!) и агрессивности. Грызутся все — от мужа с женой до высшего командования. Даже в отношения Марии и Джордана автор не удержался и бухнул дегтя. Четыре психиатра, с которыми я консультировался, без малейших колебаний сказали, что навязчивое отрицание убийства принадлежит самому автору. Впрочем, теперь это видно и неспециалисту. Психоаналитический взгляд на эту черту Хемингуэя приводит к выводу, который покажется вам парадоксальным, но не спешите отвергать его сразу: сознательное отрицание убийства тем сильнее, чем сильнее бессознательное желание убивать. Навязчивое же отрицание убийства говорит о навязчивом бессознательном желании убивать. Человек — чрезвычайно агрессивное существо. Ни одно другое животное не убивает себе подобных в таких невообразимых масштабах, как человек. Нет, наверное, на земле человека, который не видел бы военных фотографий сотен трупов. А вы видели когда-нибудь хотя бы десять убивших друг друга волков или гадюк? Обычный уровень агрессивности наряду с другими свойствами человеческой психики — необходимое условие в борьбе за существование. Но когда агрессивность в силу каких-то аномалий развития превышает норму, сознание (если оно достаточно развито) включает механизм подавления в форме, например, повышенного страха крови, навязчивостей и т. п. Здесь чаще всего сказываются психические травмы детства, но бывают причины повышения агрессивности и в старшем возрасте, например травматические неврозы, психические травмы интимной жизни и т. д. Лучшая иллюстрация тому — биография Хемингуэя, рассмотренная нами с позиций психоаналитической теории.
Детство его протекало в условиях сильного подавления мещанством, ханжеством и религиозностью родителей, вызывавшими отпор и протест ребенка. Лишенная возможности выражения, эта реакция мальчика подавлялась его сознанием, вызывая аномальный рост бессознательной агрессивности (а могла вызвать и невроз), которая увела восемнадцатилетнего Хемингуэя из ненавистного дома. Но увела не в даль тихой живописной фермы, не в тишь маленького мирного городка. Еще не окрепшие силы сознательного сопротивления внутренней агрессии привели его в ряды добровольцев на Первую мировую войну. Убивать! Возможно, там его душевное равновесие и восстановилось бы (не случайно убийцы, за исключением больных, на редкость уравновешенные люди), но ему снова не повезло. Тяжелое, полученное им ранение хоть и было излечено, но не пощадило уже деформированную психику молодого человека — травматический невроз. Этот букет дал уже полновесное психическое заболевание, потерю сна, панический страх насильственной смерти как защитную реакцию сознания на возросшее бессознательное желание убивать. С годами острота болезни сгладилась, перелилась в иные формы. Хемингуэй страстно отдается охоте на крупных хищников, а мучающие его мысли о смерти выплескиваются на бумагу. «От многого я уже освободился — написал про это», — говорит Хемингуэй о себе. Но уже поздно. Ничем не исправить травмированную в детстве и юношестве психику, и этот, по выражению некоторых советских литературоведов, «агрессивный индивидуалист», известный литератор, который мог выбрать для своей работы любую точку земного шара, мчится, да и не может не мчаться, туда, где льются потоки крови — в охваченную гражданской войной Испанию. Но он уже не восемнадцатилетний юноша. Преступность убийства достаточно им осознана и вступает в тяжелый конфликт с бессознательной агрессивностью. В результате наступает защитная реакция — депрессия, спасаясь от которой Хемингуэй пьет. Однако алкоголь неизбежно снижает уровень внутренней цензуры. Несколько раз он бросает перо, хватает винтовку и стреляет, стреляет, стреляет… Да, ему уже не восемнадцать. Сознание тяжкого преступления мучает писателя, рождая знаменитые страницы, которые принимают на себя и его агрессию, и его сопротивление ей. Когда же исчерпаны и эти резервы самозащиты, раздается последний в жизни Хемингуэя выстрел.
Таковы, на мой взгляд, особенности личности автора, сильно исказившие отображенные в романе «По ком звонит колокол» реальные события и реальных людей.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.