Бедный фермер

Бедный фермер

Но новый день приносит новые впечатления.

Едем на аккуратненьком «шевроле». И здесь радио, я еще не привыкла. У нас во время войны все приемники были изъяты. Я не знала, понятия не имела, что здешние радиоприемники ничего общего не имеют с нашими коротковолновыми радиоприемниками, на которых можно слушать всю Европу и весь мир. На американских приемниках можно слушать передачи только местных радиостанций США и ничего больше. Поэтому я все время слушаю и удивляюсь.

Оглядываюсь по сторонам. Один за другим исчезают нарядные дома бульвара Голливуд. Выезжаем за город. Редко разбросанные жилища.

— Здесь живут наши крестьяне — фермеры, — говорит нам наш проводник. — Вон, видите, изгороди деревянные. Это отгорожены участки один от другого. Это не ваши широкие колхозные поля. Здесь каждый мучается отдельно. Коллективизация — это умная затея, — кончает он.

Я не возражаю. Может быть, и умная. А кто испытал ее, может быть, тоже умнее становится.

Не буду описывать домик. Скажу, что понравился нам очень. Во дворе сарай со всевозможным сельскохозяйственным инвентарем, тракторы, машины.

— И это все ваше? — спрашиваю.

— Да, конечно… Мало, много еще надо купить. Но сейчас война, трудно достать и дорого. Вот в колхозе лучше, то, что не под силу одному купить, легко купить колхозу, — говорит хозяин, как будто сделанный из резины и накачанный автомобильным насосом.

Одежда на нем рабочая, добротная.

— Вот это мой автомобиль — «фордик». Старенькая машина, — жалуется, — а новую не достать. Перед войной я ее за двести долларов купил.

Где снилось нашему колхозу столько инвентаря, автомобиль и две грузовые машины? Когда у нас колхозники делают все вручную. А здесь, я видела, сидит человек на тракторе под зонтиком и работает в поле.

«Прав американец, — подумала я, — в колхозе, пожалуй, и лучше. И никаких бы забот не было о новом автомобиле».

Пока мы разглядывали хозяйство «бедного фермера», дети занимались своим делом. Дочь собирала цветы с голубоглазой хозяйкой в клетчатом платье, в аккуратном переднике. А сын, с горящими от восторга глазами, разглядывал великолепную лошадь и разговаривал с ней.

— Ты тоже не понимаешь по-русски? Тяжело, когда тебя не понимают. А вот Дончак у Ивана Ивановича был, все понимал… Мы по арбузы в колхоз на нем ездили… Только худющий он был и хромал на одну ногу.

Он коснулся шеи лошади.

— Ты индейцев видел? Мне вот пообещали и ни одного не показали. Странный народ — эти взрослые.

Мы старались сдерживать душивший нас смех, прислушиваясь к его разговору с лошадью, но вдруг, не выдержав, все громко расхохотались.

— Ты хочешь верхом покататься? — и хозяин, посадив его впереди себя, проехался с ним несколько кругов.

После обеда на свежем воздухе нас угощали коктейлем из свежих фруктов.

Стало темнеть, затрещали цикады и кузнечики. Нас любезно приглашали остаться ночевать. Но мы, горячо поблагодарив их за воздух, за солнце, за картинку человеческой жизни, поспешили обратно.

Не подумайте, что мы так просто, по своей собственной инициативе болтались повсюду, ничего подобного. Все эти прогулки были предприняты с разрешения, даже по просьбе нашего представительства. Наше расписание было расписано с утра до ночи.

Ведь в те годы люди из Советского Союза вот так запросто не болтались туда-сюда, а мы были «свеженькие». Им всем казалось, что мы оттуда, чуть ли не прямо с фронта.

А симпатия к СССР в это время, особенно при Рузвельте, когда появилось такое невероятное количество просоветски настроенных организаций, была на таком высоком уровне, что после войны потребовался Маккарти, чтобы путем жестокого «маккартизма» ликвидировать эту симпатию к Советскому Союзу, особенно у самой образованной, интеллектуальной элиты в Америке.

И несмотря на все это, у меня почему-то появилось какое-то жуткое чувство, которое, мне казалось, я поняла, попав в Америку. Это то, что этой самовлюбленной Америке Россия сейчас нужна как временный союзник, как пушечное мясо, и к судьбе народа одной шестой части земного шара здесь полное, абсолютно полное равнодушие.

Откровенно говоря, было огромное желание остаться здесь, среди этой тишины и цикад, и замереть до тех пор, пока не затянутся раны и отупеют воспоминания о разрушенных селах, о живущих в землянках людях, о том, что нет ни одной семьи, в которой кто-нибудь не погиб.

И что война еще не кончилась, и сколько еще людей погибнет до ее конца, и сколько надо будет еще сил, чтобы восстановить снова все то, что с таким трудом и такими сверхчеловеческими лишениями люди создали. Ведь я еще очень хорошо помню конец Первой мировой войны и то, что за такое короткое время постоянно голодные люди должны были создать до начала Второй мировой войны.

Но нас ждала впереди дорога в страну с чарующим названием — Мексика. О чем я думала про себя.

Жалко мне стало, откровенно подумала я, и обидно за тех, кто не покладая рук работал у станков, у домен, в сырых шахтах, в поле и дома на благо родины. Имели ли они возможность нормально жить? Чтобы каждая кастрюлька, кусок мыла не были бы для нас тяжелыми, неразрешимыми проблемами. Зачем, не могла я понять, все время издавались какие-то законы и принимались какие-то постановления, которые вместо облегчения жизни все время ее усложняли. Откуда все эти законы — этого нельзя, другого нельзя.

Почему нельзя? Почему нет мыла, до сих пор понять не могу, что, разучились его делать? Когда, я помню, даже в самое тяжелое время моя бабушка сама варила замечательное туалетное мыло. Так же точно со всеми другими вещами первой необходимости.

Значит, где-то кто-то умышленно создавал все эти трудности, чтобы вызвать как можно больше недовольства среди населения. Население с огромным достоинством и великим терпением переносило все это в надежде, что наша армия будет в случае чего оснащена до зубов и будет нас охранять.

Я также помню, как в один прекрасный день нам заявили, что нашему вредному цеху прекратят выдавать на производстве спецмолоко, и как все в один голос заявили: мы все согласны, лишь бы наша армия была оснащена.

И что же? Оказалось, что у нашей армии не только винтовок, но даже пуль для винтовок не хватало.

И вспомнила я про благодать нашу колхозную, как овощи и зерно гнили в поле, собранные в кучи, — не было транспорта и мешков, чтобы все это вывезти. Солому собирали в огромные стога и оставляли гнить в степи. А трогать ее нельзя было, она колхозная. И мерзнул всю зиму народ — топить было нечем, ни угля, ни дров.

И как дед мне с неугасимым юмором рассказывал:

— Заболела бабушка, лежит, лихорадка ее треплет. Просит — хоть немного бы тепла, не могу больше… Ноги, руки леденеют. Февраль, буран, снежные заносы, ветер по хате гуляет, а топить нечем. У всех соседей дыма не видать из трубы. Да и колхозные пчелы замерзают.

— Эх, была не была, — решил дед, — пойду в колхозное поле, наберу сапетку соломы.

Жаль мне было старуху, всю жизнь трудилась, а на старости замерзать… Иду обратно, прошагал несколько километров. Несу солому и свет весь проклинаю. И вдруг бригадир:

— Ты откуда, Иван Семенович? Что несешь?

— Помидоры, разве не видишь?

— Не помидоры, а солому!

— Так чего ж ты спрашиваешь?

— Ты знаешь, за расхищение социалистической собственности и колхозного добра тебя под суд надо отдать!

— Какое, к черту, добро, — ругается дед, — солома… А люди болеют, замерзают от холода, это что, не колхозное добро? — Под суд меня, семидесятилетнего старика? Да у меня солома всегда гнила во дворе. Я людям отдавал ее даром. Чтобы только двор освободить. И всю зиму всем топить хватало. А теперь сложили все в поле. Стога снегом замело, как собаки на сене — ни сам не гам, ни другому не дам.

Не помогло, поволокли в правление колхоза. Отобрали солому, составили протокол. Дед считался специалистом — пчеловодом колхоза.

Вспомнил о пчелах и говорю я им:

— Что вы, души-то драные, солому бережете, а пчелы пусть померзнут от холода?

Так пчелки и выручили меня. А вот Степановна за два огурца пять лет получила. Притащила огурцы, свесила, отдала, а два в карман положила. Детям… Заметили, протокол, под суд, за расхищение соцсобственности. А огурцы так в амбаре и сгнили, не было на чем в город отвезти. Так и гибнет добро, ни государству, ни людям.

И я почти вслух твердо произнесла: «Такого у нас не было бы, если бы жив был Ленин, он разрешил бы делать всякую мелочь, как кастрюли, сковородки, чулки и зубную пасту, всяким кустарно-промышленным и кооперативным предприятиям, как во время НЭПа.

И всего было бы полно, а государство имело бы больше возможности и больше свободных средств осваивать наши недра и строить тяжелую машиностроительную промышленность: машины, тракторы, комбайны и, ясно, оружие, пока в нем ощущалась острая необходимость. Я уверена, В. И. Ленин именно так бы и поступил».