БЕЗУМЕЦ БЕДНЫЙ

БЕЗУМЕЦ БЕДНЫЙ

ГОД 1825. Сентябрь. 1.

4 с четвертью пополудни.

Александр перед выездом в Таганрог посещает могилы дочерей, умерших во младенчестве. У ворот Лавры царя ожидают митрополит Серафим, монастырская братия.

Молебен у раки святого Александра Невского, небесного покровителя царя. Государь в слезах.

Митрополит проводит Александра в крохотную келью схимника.

Царь: «Где же он спит?»

Архипастырь: «Перед этим распятием, на полу».

Схимник: «Нет, Государь, и у меня есть постель, пойдем, я покажу тебе ее».

За перегородкой гроб, покойницкое облачение, погребальные свечи.

«Смотри… вот постель моя, и не моя только, а постель всех нас; в ней все мы, Государь, ляжем и будем спать долго».

У заставы коляска останавливается, и царь долго смотрит на спящий город.

22 сентября (или около этой даты) Пушкин набрасывал полупокаянное письмо к царю с просьбой разрешить ему переезд в одну из столиц или за границу и не знал, что в тот же день почта доставила в Таганрог письмо царева любимца графа Аракчеева, извещавшего о зверском убийстве его многолетней сожительницы Настасьи Минкиной и ставившего царя в известность о намерении переехать из столицы неизвестно куда.

«Случившееся со мною несчастие потерянием верного друга, жившего у меня в доме 25 лет, здоровье и рассудок мой так расстроило и ослабило, что я одной смерти себе желаю и ищу, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься. Прощай, батюшка, помни бывшего тебе слугу; друга моего зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю еще, куда осиротевшую свою голову преклоню; но отсюда уеду».[282]

Письмо не просто выдавало смятение писавшего, нарушало все эпистолярные каноны эпохи (включая своеобразную и заведомо неформальную норму, по обоюдному молчаливому согласию установившуюся в неофициальной части переписки Александра с Аракчеевым). Оно действительно дышало настоящим безумием.

«Настоятель грузинского монастыря» обращался к монарху так, как ни один — самый близкий! самый доверенный! — человек обращаться к нему не мог. Что бы ни стряслось, какие бы несчастья его ни постигли. Незыблемые, веками отточенные правила исключали для подданного возможность официального ли, приватного ли извещения государя о сложении высочайше возложенных обязанностей. Окончательном или временном — все равно. Подданный мог лишь испрашивать дозволение. Даже если грозные обстоятельства — тяжкая болезнь, внезапная изоляция — вынуждали так поступить де-факто, слово не смело следовать за делом и должно было подчиняться ритуальным правилам словесного поведения.

И вот — случается домашняя катастрофа Аракчеева. И мы, вослед Александру I, становимся свидетелями страдальческого безумства, столь искреннего, что не поверить ему невозможно.

А если невозможно не поверить, то невозможно и предать суду за самочинное сложение 11 сентября того же года всех обязанностей. (Генералу Эйлеру занемогший Аракчеев перепоручил военные поселения, статс-секретарю Муравьеву — ведение канцелярских дел. В то время при Аракчееве состоял и член тайных обществ Гавриил Батеньков; вот был бы сюжет, если бы голодные, злые и вооруженные военные поселения оказались у него в руках!)

Царь Аракчееву поверил; как свидетельствовал Дибич: «Сей непозволительный поступок, хотя и был неприятен Государю, однако же он сказал мне, что извиняет болезненным состоянием графа Аракчеева. Конечно, никому другому такой поступок противозаконный не прошел бы без замечания. Но этот человек делает исключение из общего правила».[283]

Но мы, прежде чем посочувствовать графу, должны, не подменяя объяснение переживанием, вдуматься в смысл словесного жеста, восстановить все возможные мотивы, способные толкнуть обычно хладнокровного вельможу на такой — более чем рискованный! — шаг. То есть мы должны сначала постигнуть действовавшие тогда правила нарушения правил, а после — решить, были эти правила нарушены или нет. И если да, то в какой мере.

И прежде всего: что значило тогда — поступать безумно и в каких случаях обычно уравновешенные люди готовы были идти на безумные поступки?..