Эвакуация

Эвакуация

Своя рубашка ближе к телу

После работы я зашла к знакомой Вере Николаевне.

— Вера Николаевна, — удивилась я, — что это вы сидите, как ни в чем не бывало? Ведь завод и лабораторию уже эвакуировали, я думала, что я вас не застану. Телефоны не работают, так я шла мимо и на всякий случай зашла.

В комнате все было вверх дном. Чувствовалось, что у этой, всегда аккуратной женщины, руки совершенно опустились. На столе стояла грязная посуда, постели не убраны, на стульях и на диване валялись разбросанные одежда, полотенца, обувь. Вера Николаевна сидела на краю дивана, двое ребят прижались к ней.

Я освободила стул и села напротив нее.

— Вера Николаевна, ну расскажите, что у вас? Что вы так пригорюнились, ведь вы не одна, все мы в одинаковом положении. Стоит ли так убиваться?

— Так разве я о себе? — сказала она, — я обо всех думаю, у всех у нас участь одна. Я вспоминаю, как все мы раньше работали. Целый день в лаборатории, вечером бежали домой, готовили, кормили мужей, детей, стирали, убирали, ни минутки покоя не знали, как бы трудно нам ни было, всегда была одна дума: вот еще 2–3 годика — и все будет лучше, вот еще чуточку подождем. Ждали-ждали, и дождались! А теперь что еще ждать? Андрея взяли в ополчение, всего неделю тому назад проводила его. Андрей, ты подумай, ему только 17 лет в мае исполнилось! Ну какой он вояка, когда еще молоко на губах не обсохло.

Когда я собралась уходить, за своей спиной я услышала, как она старается заглушить рыдания, но это ей не удавалось. Дети, всхлипывали, прижавшись к ней.

Я вернулась, стараясь успокоить ее.

— Вера Николаевна, хватит дорогая.

И опять та же самая фраза:

— Ведь вы не одна, у всех берут на фронт, а у вас еще двое. Успокойтесь и детей успокойте. Вам надо было уехать, когда лабораторию эвакуировали вместе с заводом, — сказала я.

— А нам сказали, что после отправят. Да куда я поеду, когда душа на две половины раздирается… В одном месте я и ребята, а в другом — мое дитя, его могут ранить, убить, а я ничего не буду знать об этом. Я не буду знать, где он, и он не будет знать, где мы. Я буду сидеть здесь, ожидать здесь и, может быть, бог нас сохранит.

Она стала рассказывать, как провожала свой завод и насмотрелась, как едут.

— Напихали в вагоны, как сельдей в бочку, ни сесть, ни повернуться. С собой брать почти ничего нельзя, а нас трое. Постель, одежонка, все нужно, каждую тряпку, с таким трудом добытую, все надо бросить и ехать. Что меня там ждет, когда даже в хорошее время нигде, кроме Москвы, нельзя было что-нибудь достать, а теперь-то и подавно. Буду ждать тут. Хоть угол свой. А если совсем невмоготу станет, поеду в Тулу. Там недалеко сестра моя живет, все-таки у своих. Вы знаете, как в эти дни я, как шальная, бегала, укладывала вещи лаборатории. Боже, и что это за упаковка была! Ящиков нет, соломы, бумаги нет, чтобы хоть как-нибудь все завернуть. Ничего нет, сколотили несколько ящиков, а во что обернуть? Кое-как одно на другое уложили. Я укладывала, и душа болела: ведь все это так нужно, все приборы точные, все стекло, а все пошло в одну кучу. Половину тут же, при упаковке, расколотили. Сложили в один ящик аналитические весы, точные приборы и туда же всякие тигли и пробирки. Бутылки с реактивами пошли в ящики без ручек. Начали таскать, один такой сорвался — и все вдребезги. Рабочие посмотрели, бросим, говорят, куда мусор-то везти? А начальник дико ругается, кричит: «Сукины дети, под суд отдам!» Потащили. И такая толкучка целый день стояла. Шум, крик, до сих пор в ушах звон от разбитой аппаратуры. Да разве довезут все это? Начальникам лишь бы отписаться, что все вывезли, а как это доедет, до этого им дела нет. И на вокзале то же самое. Я бегаю от одних рабочих к другим, кричу: «Да ведь это — лабораторное оборудование! Что же вы швыряете все, это ведь не лапти!» А они: «А нам какое дело, лабураторное или еще там како, ишь, прыткая нашлась! Подавай, Ванюха, дальше, а то начальство ругает, говорит, медленно все идет. Вишь, как бежать, так салом пятки смазали. Ну, туда им и дорога! Слободнее будет! А ты, бабочка, ступай, не мешай, видишь, работаем!»

Представив себе всю эту картину, которую так образно обрисовала Вера Николаевна, мы даже рассмеялись. Смешно и грустно было.

Она стала вспоминать, как мы на работе над каждой колбой дрожали. Всегда их не хватало, анализы задерживали из-за отсутствия колб, пробирок, мензурок. А тут все в один миг поколотили, и нигде хозяина не найдешь. Она побежала искать замдиректора по хозяйственной части, ей показали, где он находится, в начале поезда. Когда она бегом подбежала туда, он был занят погрузкой своих собственных вещей, жена сидит в сторонке, на чемодане, и обмахивается газеткой, на сундуке — мать, возле нее играет ребенок лет восьми. Девочка зачем-то обратилась к матери, та отмахнулась.

— Отстань, Татьянка, видишь, я занята, — воскликнула она, внимательно следя за погрузкой своих вещей.

— Эта картинка, — сказала Вера Николаевна, — на минуту отвлекла мое внимание своим покоем. «Как на дачу» — подумала я. Но вдруг окрик: «Осторожно, черти! вы же зеркало тащите, а не доски!» Это мне напомнило, зачем я сюда бежала с другого конца. «Степан Григорьевич, а я к Вам» — бросилась я к нему. «Ну, что там еще — вот деревня! Таскают все без разбора, чуть не расколотили зеркало, если бы не стоял я у них над душой, так и велосипед бы разбили. Ну и жара же сегодня», — закончил он, вытирая пот с лица и шеи.

«Да у вас что, Вера Николаевна, стряслось?» — наконец обратился он к ней, сделав предварительно еще несколько замечаний рабочим насчет сундука с посудой. «Да я к вам, там ведь тоже грузят все вверх тормашками, ничего не разбирая, одни черепки довезут, а не инвентарь!» Тут он внезапно вспомнил, что он начальник и заорал: «Да что вы, собственно, хотите? Разорвать меня на части? Есть же там народ, пускай и посмотрит. Как только закончу, подойду. Скажите им, чтобы были аккуратнее». Мне хотелось еще что-то ему сказать, но он прервал меня: «Идите к Кудряшову». Я пошла искать Кудряшова. Через три вагона шла погрузка Кудряшова тоже. Он распоряжался здесь, а жена его стояла в дверях вагона и орала: «Расставили все так, что кроватку для Володьки негде поставить, ну чего ты, как пень стоишь, вместо того, чтобы посмотреть!»

Так ничего она не добилась у своих «начальников» — у всех были «дела», и некому было позаботиться о производственном и лабораторном оборудовании.

— Я вернулась, — сказала Вера Николаевна, — старалась хоть кое-как исправить дело и спасти, что можно. Устала, измучилась, до сих пор не могу прийти в себя, и когда вспомню, во что все превратится, пока довезут, так даже страшно становится.

— Зато Кудряшовы довезут свои зеркала и посуду в порядке, — заметила я.

— У каждого из них отдельный вагон, а рабочих с семьями и ребятишками напихали в вагоны и, проходя мимо, только и слышишь: куда вы еще, ведь вагоны не резиновые, итак повернуться негде. Бабы, дети, узлы — все в куче. У следующего вагона баба кричит: «Да что вы, родимые, все выбрасываете, ведь чай я не в гости еду, самовар-то хоть оставьте, веточек соберу и водицу хоть ребятишкам согрею».

— Что же вы собираетесь делать? — спросила я ее.

— Надо на работу устраиваться, горюй не горюй, а дети есть просят. Пойду в госпиталь — там санитарки нужны. Столько раненых и увечных, им более всего нужна забота и ласка материнская. Да и Андрей, может быть, напишет сюда. Может быть, мое дитя уже в госпитале лежит, а может… — и не договорила.

— Вера Николаевна, времени уже много, я побегу. Ведь сегодня мое дежурство на крыше. А вы не убивайтесь так, идите работать в госпиталь. Сейчас я очень жалею, что я инженер, а не врач.

— Да, Нина Ивановна, инженер это хорошо, но вы правы, врачом быть лучше, тем более вам. С вами так хорошо, всегда так спокойно на душе, когда поговоришь. Это я чувствую. Вы умеете слушать людей, а когда человеку тяжело, для него самое лучшее лекарство, если кто выслушает его и хорошее слово ему вовремя скажет. Я вас полюбила в тот момент, когда Степан мой умер. И как вы сумели меня поддержать, а я ведь думала тогда, не выдержу, повешусь.

Я прошла к Виктору Любимову, в распоряжении которого находились все наши институтские богатства — все образцы драгоценных и цветных металлов, золотые корольки, серебро, платиновые тигли и кое-что еще.

— Почему же вы никуда не отправляете все это добро? Раз уже решено уезжать, то чем скорее, тем лучше. И профессора жалуются. Уезжать не уезжаем, и толчемся все здесь без дела.

— Моя Сима уже эвакуировалась, советую и тебе. Скажу тебе честно, куда и когда, еще не решил.

И когда я после великой, как тогда говорили, октябрьской паники, вернулась в Москву, наши общие друзья рассказали мне грустную историю, которая произошла с Виктором. Во время всеобщей паники 15 октября, когда толпы москвичей громили, грабили склады, банки, квартиры, нагружали машины, подводы и увозили награбленное добро куда попало, Виктор тоже исчез, прихватив с собой все драгоценности института. А когда все улеглось, его нашли где-то далеко от Москвы и расстреляли.