Другой бы сдох к пятнадцати годам

Другой бы сдох к пятнадцати годам

Благодарю Тебя, Господи, что со мной этого не произошло! Но смерть в пятнадцать лет кажется совершенно невероятной. Однако немного позже – через два года мне пришлось хоронить одноклассника. Точнее, одноклассницу Валю Сытую. Она умерла от опухоли мозга.

На Валеру Потапова смотреть было страшно. Он плакал, не скрываясь. Все знали, что они с Валей не просто дружили, но любили друг друга. И как быстро Валя Сытая сгорела! Вот же она – на коллективной фотографии нашего 9 класса «В»: спокойная, смотрит в объектив строго, не как Потапов – он чему-то тихо улыбается…

15 лет мне исполнилось в 1955 году. А это – второе полугодие восьмого класса и первое девятого.

Восьмой класс я встретил в новой школе – в 653-й на Шаболовке, бывшей женской. Ввели совместное обучение. Поэтому поначалу мы не очень жалели об оставленной своей 545-й школе – интерес к одноклассницам заглушал все другие чувства. Ребята в основном были знакомыми, с одними мы и прежде вместе учились, с другими жили в соседних домах, а вот девочки – нет. Ну, кроме Зины Баласановой: она жила в 8 корпусе, как и я, только не в моём подъезде, а в подъезде Сашки Комарова, старший брат которого, студент Физтеха, оказался в одной компании с актрисой Людмилой Касатки – ной. Сашка принёс в класс фотографии, которые ходили по партам, вызывая восхищение особенно у девочек: надо же, Сашкин брат знаком с самой Касаткиной! Фильм «Укротительница тигров», где она играла Леночку Воронцову, как раз в это время шёл и в «Ударнике», и в «Авангарде», и в «Шпульке», то есть в клубе шпульно-мотальной фабрики, куда, правда, ходили менее охотно: слишком много набивалось в зал шпаны.

Да, вот кто ещё из девчонок жил поблизости – Зойка Сидорова. Высокая, худая, малоразговорчивая. В лицо-то я её знал и прежде, но держались мы, как незнакомые. Да и в школе особого интереса она у меня к себе не вызывала.

Очень смешно было наблюдать за Маринкой Браславской, будущей серебряной медалисткой, будущей первой женой моего дружка Марика Быховского. Чёрные продолговатые глаза Марины смотрели, казалось, на доску и вдруг скашивались – на миг, оглядывая нас с Мариком, сидящих на одной парте. А Сашка Комаров и Валера Емелин, смеясь, говорили, что вот так же стреляла она глазами и на их парту.

Мы и в 9-м сидели, ещё не перемешиваясь: мальчик с мальчиком, девочка с девочкой. Хотя сблизились намного короче, особенно после уроков по физкультуре.

На первых уроках физкультуры у всех были деланно-постные лица: трусы и майки, скрывая, открывали сокровенное: бёдра, оформившиеся или полуоформившиеся груди. Ребята держались заправскими знатоками: «А Толстая в порядке!», «а Зайцева вполне!», «а как тебе ножки Лукашиной?» Хулиганистый Юрка Барабанов время от времени поправлял в трусах плавки, объясняя нашему физкультурнику – директору школы: «Резинка ослабла». Все фыркали.

Но обвыкли. Привыкли друг к другу. Осмотрелись по сторонам. И вдруг оказалось, что мы, ученики 545-й, намного сильнее подготовлены, чем другие.

Я уже говорил, что 545-я называлась эспериментально-базовой школой Академии педнаук РСФСР. Мы выступали в роли подопытных кроликов. Очень сильные учителя пробовали на нас свои новинки, и если дело шло, эти новинки академия продвигала в другие школы. Наши педагоги были одновременно и сотрудниками академии. Кто-то, работая с нами, собирал материал для своей диссертации, у кого-то учёная степень уже была.

В шестом классе случилось несчастье – во второй четверти умерла наша математичка: грузная старуха, которая всегда была готова до ночи с тобой сидеть, пока ты не поймёшь, что она объясняет. Целую четверть ей не могли найти подходящей замены. А когда нашли, новый учитель пришёл в ужас: все сильно отстали в алгебре. Математик предложил нам не заглядывать пока в учебник, а работать по его программе. Программа оказалась чудодейственной. По-моему, на выпускных экзаменах (а мы сдавали выпускные за каждый класс) почти не было четвёрок. И в годовых оценках по алгебре преобладали пятёрки. Мы не только не отстали от других, но на следующий год почти всем классом записались в математический кружок, оказавшийся ужасно занимательным!

Контраст с уроками Нины Васильевны, математички из новой школы, был разителен. Материал она объясняла, постоянно заглядывая в книгу, а иногда и читая из неё. Мёртвый язык методического пособия гасил и без того не слишком яркий интерес к тому, что происходило на уроке. К тому же иногда создавалось впечатление, что тебя оставили на второй год: видимо, программа, по которой мы учились в седьмом классе, опережала эту. Мы сидели в тоскливом ожидании звонка. Едва он раздавался, нас как ветром сдувало с парт.

И не радовали нас пятёрки, которые неизменно нам ставила Нина Васильевна. Она нами была довольна, а мы ею – нет.

И вот – первый в моей жизни конфликт с администрацией.

Договорившись с другими, я сел писать письмо Аверьянову, нашему директору школы, учителю физкультуры. «Мы пришли в школу получать знания, – писал я. – Но от такого учителя математики мы их не получим».

Аверьянов вызвал меня, Марика Быховского, Сашу Комарова, Валеру Емелина, ещё несколько мальчишек, подписавших письмо. В его кабинете сидели Марья Георгиевна, наш классный руководитель, и Нина Васильевна. Нина Васильевна смотрела на нас скорбно. «Что вы хотите?» – спросил Аверьянов. «Об этом мы вам написали», – сказал я за всех. «Чем мы-то перед вами виноваты? – наступал Аверьянов. – Нина Васильевна педагог опытный, не первый год в школе работает. До сих пор на неё жалоб не поступало».

– Да и кто жалуется? – взвилась Марья Георгиевна. – Яйца курицу учат. Эти из 545-й вообразили себя белой костью.

Марья Георгиевна была учительницей географии. В классе она ходила, опираясь то на палку, то на указку. Она прихрамывала. И, наверное, была психически неуравновешенным человеком. Поначалу она ошеломила всех, когда, вступив с кем-то в дискуссию, повышая и повышая голос, вдруг истошно закричала: «Молчать!» – и со всего размаха ударила палкой по столу. А когда ещё и ещё раз повторилась эта сцена, мы оживились. Устанавливали очередь желающих провоцировать Марью Георгиевну. Едва начинался урок географии или классное собрание, как очередник с самым невинным видом задавал Марье Георгиевне глупейшие вопросы, от которых она быстро раскалялась: «Молчать!» – и палка с грохотом обрушивалась на стол. Мы покатывались со смеху, от чего она сатанела ещё больше, орала и била, била по несчастному столу.

Особенно смешно было на уроке географии, когда она держала в руках указку. Указка ломалась, и Марье Георгиевне приходилось водить по карте довольно толстым, обутым в резину, концом своей палки. «Где? где?» – вскакивали мы с мест, всем видом показывая, что хотим абсолютной точности, какую, конечно, не могла дать резина, которая закрывала собой внушительный кружок географического пространства. Это Марью Георгиевну снова выводила из себя. «Молчать!» – орала она, обрушивая на стол палку.

– Ну не все из 545-й, – возразил тогда Марье Георгиевне Аверьянов. – Дубасов, например, не подписал письма.

Нина Васильевна кисло улыбалась. Женя Дубасов звёзд с неба не хватал. В 545-й он еле переползал из класса в класс. «Ich bin… Ich bin…» – лепетал он однажды на уроке немецкого, пытаясь составить какую-то простейшую фразу. На что потерявший терпение учитель Михал Михалыч отозвался: «Ихбина, дубина, полено, бревно! Немецкий язык надоел мне давно». Класс взорвался от хохота. Михал Михалыч наверняка не связывал «дубину» в этом стишке с фамилией Женьки. Но с тех пор к Дубасову приклеилась кличка, похожая на дразнилку, – «Ихбина-дубина».

– Белой костью они себя не воображают, – сказала Нина Васильевна. – Но ребята действительно очень сильные в математике.

– Вот и взяли бы шефство над отстающими, – предложил Аверьянов. – Письма писать каждый может, а вот другим помочь.

Ах, лукавил, лукавил директор. Теперь-то издалека мне это особенно ясно. Далеко не каждый посмел бы тогда написать письмо, подобное нашему. Да и мы посмели, потому что не понимали, что это опасно. Но и опасность уже не была такой страшной, как ещё два года назад.

Вдруг почти исчезло со страниц газет имя Сталина. Передовицы писали о ленинском принципе коллективного руководства. Что значило «коллективное»? Кто там есть кто? Как значительно позже прочитал я в «Скотном дворе» у Оруэлла, «все животные равны, но некоторые животные равнее других». Какое животное равнее других в этом коллективном руководстве?

Ответ на этот вопрос был дан в самом начале 1955 года, когда на сессии Верховного Совета СССР зачитали письмо Маленкова о том, что он признаёт свою ответственность за тяжёлое положение дел в сельском хозяйстве и в связи с этим просит освободить его от обязанностей председателя Совета Министров СССР. Освободили. А через месяц отстранили и Кагановича от руководства промышленностью.

Сталин, который легко перехватил власть у ленинских соратников, опираясь на партийный аппарат, обязанный своей карьерой должности верховного аппаратчика – генерального секретаря ЦК, в дальнейшем утратил интерес к этому посту. Не совсем, разумеется. На последнем при его жизни – XIX съезде он согласился стать первым секретарём. Контроля над партией не утратил. Но и во время войны, и после неё ему явно больше нравилось быть главой правительства – председателем Совета Министров. Очевидно, из-за престижной легитимности. Не в стране, конечно. Порабощённая и изнасилованная им страна готова была покориться любой его прихоти: хочешь быть генералиссимусом – будь им, хочешь подписываться только председателем Совета Министров – сделай одолжение! Но принимать в должности главы правительства зарубежных государственных деятелей оказалось очень удобно. Как и общаться с ними. «Маршал Сталин» – величали его во время войны Рузвельт и Черчилль. Маршал-то он, конечно, маршал, но официальное коммюнике извещало о встрече президента США и премьер-министра Великобритании с председателем Совета Министров СССР.

Неудивительно поэтому, что Маленков, считавшийся наследником Сталина, когда сели соратники усопшего вождя делить места под солнцем, схватил себе то, которое считал первым, – главы правительства. Можно, конечно удивиться тому, что он не оставил за собой при этом и должность секретаря ЦК, а почти сразу же ушёл с неё. Но в тот момент, как во время ленинского правления, вождём считали главу правительства. Очередное – апрельское снижение цен назвали «маленковским». Обрадовались: преемник продолжает дело вождя, который после денежной реформы 1947 года, ограбив население обменом строго определённой суммы старых купюр на новые и подняв цены на продукты до уровня коммерческих, в разы выше государственных, потихоньку каждый год их уменьшал – на 15 %, на 10 %, на 7,5 °/о. Маленков шарахнул щедро: цены на фрукты снижены на 50 %! Очереди за яблоками в Москве стали километровыми. Фрукты мгновенно исчезли с магазинных прилавков.

А что до секретариата ЦК, то и сами сталинские соратники его поначалу всерьёз не принимали. Руководить им поставили Хрущёва, которого для этого освободили от должности первого секретаря московского горкома. Чтобы сосредоточился на работе в секретариате, – объясняли это освобождение. Нуждалось, как видите, оно в объяснении. Первый секретарь Москвы – большая шишка, а секретарь ЦК далеко не всегда и в президиум-то (политбюро) входил. Впрочем, в президиуме Хрущёва оставили.

Это только через полгода избрали Хрущёва на пленуме первым секретарём. Но такое избрание меньше привлекло к себе внимание людей, чем выступление Маленкова на сессии Верховного Совета СССР о необходимости перейти к преимущественному производству предметов потребления. До сих пор граждан приучали к другому: нет, дескать, выше и почётней задачи, чем крепить оборону. И вдруг – резкая перемена курса: не тяжёлая промышленность и не военно-промышленный комплекс получат больше из бюджета, а лёгкая промышленность и село!

Не рассчитал Маленков, что после такого заявления Хрущёву будет очень легко сковырнуть его с должности: разозлённые генералы и маршалы готовы были в клочья разорвать главу правительства. Но этого Хрущёв им сделать не позволил. Председателем Совета Министров назначил маршала Булганина. А Маленкова в правительстве оставил – министром электростанций.

Однако когда нас прорабатывали за письмо в кабинете директора школы, Маленкова ещё не сняли. И всё-таки прежние стереотипы треснули. Поэтому, хотя и вызывали в школу родителей, но отпустили с миром, чего, конечно, не сделали бы при Сталине. Коллективное письмо при нём – это находка для КГБ: вполне можно шить дело об антипартийной (или антикомсомольской) организации!

Попробовали мы взять шефство над двоечниками. Мне достался Валера Потапов. Но ничего у меня не выходило. Он был органически не способен к математике. И вообще дубоват. Много рассказывал о Германии, где жил несколько лет после войны с работавшими там родителями. «Каждый день, – говорил он, – летали над Берлином американские самолёты». «Для чего?» – спрашивал я. «Шпионили», – уверенно отвечал Потапов. «А наши не шпионили?» – «Наши – нет! – уверял Валера. – Я за всё время ни одного нашего самолёта не видел». «Так ты ведь жил в советской зоне оккупации», – говорил я. «Мы и в другие зоны ездили, – отвечал Потапов, – в Берлине это просто!» «Ну и где лучше: у нас или у них?» «Вот это вопрос, – удивлялся Потапов, – у нас, конечно, в сто тысяч раз!» И перечислял преимущества: их квартира занимала целый этаж, немка-экономка, немка-уборщица, немка, гулявшая с ним. «Нянька», – говорил о ней Потапов. «Что же она тебя языку не выучила?», – удивлялся я. «Неспособный я», – вздыхал Потапов. «А как же ты с немцами-то общался?» «Никак, – отвечал Валера, – вокруг жили наши. Я с ними и общался».

Я спохватывался: он же пришёл ко мне за помощью! Начинал снова объяснять ему математику, но ничего из этого не получалось.

А вот у Сашки Комарова, который взялся помогать Зине Баласановой, жившей этажом выше, дело пошло на лад быстро. А ведь и Зина была туповата. Стало быть, не только в учениках дело, но в учителях. Из меня учитель выходил неважный.

Сашка вообще был очень способным к математике и физике. После школы он легко поступил в Физтех, где, как я уже говорил, учился его брат. По слухам, он потом работал в Дубне, в Институте ядерной энергии, баллотировался в Академию наук. Но проверить слухи я не могу: ни с кем из наших общих знакомых я давно уже не вижусь.

Сашка был из тех, кого можно назвать фанатом любимого дела. Таких мне приходилось встречать не так уж часто. Помню, когда учился в университете, позвал к себе своего сокурсника Борю Гражданкина послушать записи песен Булата Окуджавы. Они тогда только-только расходились по Москве на магнитофонных плёнках. Боря, который увлекался лингвистикой, слушал очень внимательно. И когда отзвучала последняя песенка, сказал:

– Какой чудесный московский выговор!

– А песни? – спросил я.

– Песни хорошие, – похвалил Боря. – Но выговор, – он даже зажмурился от удовольствия, – но старомосковское «аканье»!..

Вот так же и Сашка Комаров. «Ну чего же здесь непонятного? – охотно объяснял он физическую задачку каждому желающему. – Смотри, как красиво она решается».

Что его связывало с Емелиным, кроме того, что жили они в соседних подъездах, я не знаю. Валера Емелин был чуть ли не единственным учеником нашего класса, который жил с родителями в отдельной квартире. Его отец был крупным офицером госбезопасности. В прежней 545-й школе подобных детей было немало: недалеко находилась какая-то секретная научная лаборатория, сотрудники которой жили и в наших домах, и в районе Мытной, Люсиновской, Хавской. Но в 653-ю из этих детей перешёл только Валера Емелин, большой меломан. У Емелиных в квартире стоял радиокомбайн, не просто радиола, как у многих, но ещё и редчайший тогда магнитофон, и тоже редкие для того времени небольшие динамики, расположенные в разных углах комнаты. «Стерео», – с удовольствием объяснял Комаров, когда и я оказывался в емелинской квартире. Валера особенно любил оперу Леонкавалло «Паяцы». «Ариоза Канио», – почти молитвенно произносил он, когда начиналась ариоза. Но Сашка Комаров, прослушав одну, другую пластинки Емелина, начинал скучать. «Поставь лучше вот эту», – протягивал он другу принесённую из дома пластинку Утёсова. И крутил головой, подпевая: «Ведь ты моряк, Мишка, а это значит…»

А с Мариком Быховским мы подружились рано. Уже в четвёртом классе я приходил к нему в гости. В большой (по сравнению с нашей) девятнадцатиметровой комнате жило много народу. Яков Лазаревич, отец Марика, его мама Людмила Александровна, старший брат Вова, сестра Юля, Марик и бывшая когда-то то ли няней детей, то ли домработницей Галя, которую давно уже все считали членом семьи. Людмила Александровна сочиняла рассказы, которые изредка печатала, подписываясь: Людмила Добиаш, учительница. Она и в самом деле когда-то преподавала, но я её учительницей уже не застал. Рассказы читал, и они мне нравились. Была она религиозна, ходила в церковь, соблюдала посты. Всех это, кроме Якова Лазаревича, почему-то смешило. Впрочем, чему здесь удивляться? Атеистическая пропаганда своё дело сделала. В Донскую церковь, расположенную неподалёку от нас, ходили одни древние старухи, которых, как мы считали, всё равно не перевоспитаешь – что с них, неграмотных, возьмёшь? Но к тому, что образованная, не старая ещё женщина, писательница верила в Бога, мы всерьёз не относились.

Наши смешливые взоры Людмила Александровна встречала радушно. Она вообще была очень добрым человеком. Интеллигентным в том значении этого слова, о котором я здесь уже много раз говорил.

Яков Лазаревич заведовал лабораторией во Всесоюзном научно-исследовательском институте электроэнергии (ВНИИЭ). Когда я женился, нашим соседом по лестничной площадке оказался начальник главка министерства электростанций Виталий Александрович Вершков. «Быховский? – переспросил он меня, когда речь случайно зашла о Якове Лазаревиче, и ответил: – Конечно, знаю. Его все знают. Очень дельный работник!»

Этот человек оказался как бы моим духовным отцом. Многое он сумел мне привить. Передал любовь к поэзии – с его подачи я прочитал несколько имеющихся у него дореволюционных «чтецов-декламаторов», знаменитую антологию Ежова и Шамурина, знал наизусть многих поэтов Серебряного века, читал книги, которые при Сталине предпочитали выбрасывать: за их хранение можно было получить лагерный срок. Честный и чистый, Яков Лазаревич, казалось, ничего не боялся – до самой своей смерти снабжал нас с женой самиздатовскими или тамиздатовскими вещами.

Однако нашей убеждённости в том, что он никогда и ничего не боялся, он не подтверждал: «Ну как не боялся? Ещё как боялся!» Вспоминал довоенное время, говорил, что поколение его детей даже представить себе не может, каково тогда жилось. Страх сидел в подкорке. Жизнь была на грани сумасшествия. Приходили в НИИ на работу и с изумлением, которое постепенно притупилось, видели снятую табличку с двери очередного начальника отдела. Никто ничего ни у кого не спрашивал. После работы все срывались и целыми отделами ехали на футбол на стадион «Динамо». Вели себя оживлённо, кричали, шумно радовались забитым голам. «И я, равнодушный к футболу, – говорил Яков Лазаревич, – тоже был охвачен этим психозом. Это как бы позволяло забыться, забить себе мозги, чтобы не думать о том, что происходит в жизни. Был жуткий страх!»

Я не знаю, сохранилась ли в актовом зале бывшей нашей 545-й школы почётная доска, на которой золотыми буквами писали фамилии золотых медалистов, а серебряных – серебряными. Если сохранилась, то под 1952-м годом вы прочитаете: Быховский В. Я. Это старший брат Марика. Человек феноменальной одарённости, лауреат премии имени А. Н. Баха – почётной награды президиума Академии наук, он в конце концов стал заместителем директора Института биохимии имени А. Н. Баха и наверняка был бы избран в Академию, если б не ранний его инсульт, из которого он не выбрался.

Любимица Якова Лазаревича Юля вышла замуж за пасынка академика Бардина – Володю, участника антарктических экспедиций, который писал недурные стихи, печатавшиеся в «Юности» и в других литературных изданиях. Их брак оказался недолгим. С Юлей, чья дочка – ровесница нашего сына, мы с женой иногда с удовольствием видимся. Живём неподалёку, по разные стороны Гоголевского бульвара.

С Мариком мы расстались после того, как закончили МГУ, он – химический, я – филологический. И расстались, как оказалось, навсегда.

Кажется, ещё Василий Аксёнов остерегал в одном из своих ранних романов: «Не возвращайтесь, ребята, в детство. Не сможете!»

Меня в детство не тянет. Хотя вспоминаю я сейчас о нём не без удовольствия.

Как и я, Марик любил поэзию и, конечно, читал те книжки, которые давал мне его отец. Мы крепко дружили, помогали друг другу, поддерживали друг друга во всём. В девятом классе основали мы с ним сообщество, составив из начальных букв наших фамилий его название «Крабы», написали устав, по которому могли подсказывать только его членам.

Пижон и второгодник Лёнька Лобанов, тянувшийся к нам, вступать в «Крабы» решительно отказывался, за что и поплатился: какие знаки ни подавал нам, стоя у доски, какими ужимками ни просил о помощи, он её не получил. Обиделся он тогда на нас страшно. Но мы были непреклонны: подсказываем только членам сообщества!

Удивительно, что с Лобановым, с которым мы в школе приятельствовали, но не больше того, наши пути пересекаются до сих пор. Когда я женился и через короткое время стал бывать в компании старшей сестры жены и её мужа, оказалось, что они дружат с Лёнькой. Причём сблизились давно на почве модных тогда поветрий – любви к джазу, вечеринкам, ресторанам. Я и сам отдал им дань. Вот – смотрю на фотографию нашего 9 класса «В»: сидит Лёнька Лобанов с модным коком на голове, и у меня на голове кок, и у Марика. У всех у нас есть узкие брюки, но только Лёнька позволил себе сузить ещё и брюки от школьной формы, за что его не раз тягали к Аверьянову, но Лёнька стоял насмерть, и наш директор махнул на него рукой.

Нагловатый, красивый, остроумный Лёнька сразу стал кумиром наших девочек в классе, но относился к ним свысока, предпочитая подружек постарше, которых много было у Инны, сестры моей жены. Так что с Инной они были знакомы ещё раньше, чем я встретил свою жену. Инна, студентка Медицинского института, была замужем за своим сокурсником Володей Кузьменко, который тоже был очень компанейским. Он оказался талантливым хирургом, защитил обе диссертации, стал заведующим кафедрой. Несколько лет назад он умер. Неожиданно, потому что был моложав, работоспособен. А с Лобановым и его женой Инна видится по-прежнему. А значит, иногда с ним встречаюсь и я.

Окна нашего с женой дома смотрели на старый шестиэтажный дом. А окна нашей квартиры – на окна квартиры, где жил двоюродный брат Володи Кузьменко, тоже Володя (домашнее имя Вадик) Ананченко, тоже врач, но не хирург, а кардиолог. Нам сказали, что Вадик женился.

«Бывают странные сближения», – по-пушкински назвала интеллигентная и насмешливая Нана Дмитриевна Козлова, главный редактор газеты «Физика», страницу альбома, подаренного мне на шестидесятилетие. Альбом составлен с большим вкусом и юмором из переданных Нане Дмитриевне моей женой фотографий. Да, «странные сближения» порой ошеломляют. Секретарём комитета комсомола нашей школы была Ляля Буковская, блондинка с длинной толстой косой, учившаяся на класс помладше нашего. Помню, как читала она на комсомольском собрании доклад Хрущёва на XX съезде партии о Сталине. Так вот, когда Вадик появился с молодой женой, я обомлел: он пришёл с Лялей. Обомлел и Лёнька Лобанов, увидев её. Совсем недавно на вечере по случаю семидесятилетия покойного Володи Кузьменко довелось снова увидеть эту семейную пару. Мне-то кажется, что Ляля почти не изменилась со школьной поры, но так всегда кажется, если наблюдаешь человека более-менее постоянно.

* * *

Снова смотрю на фотографию 9 класса «В». Наши с Мариком коки на голове – уложены руками парикмахеров давно уже снесённой гостиницы «Гранд-Отель». Тогда это была самая модная в Москве парикмахерская. Стрижка, мытьё головы, укладка, бриолин, одеколон «Шипр». В школе на нас косились, учителя – неодобрительно, девочки – с пониманием.

Это было в разгар борьбы против западного влияния, названного «стиляжничеством». По улицам шныряли дружинники. Могли порезать узкие брюки, насильно обрить наголо. Но нас Бог миловал. А вот с Аллой Николаевой, хорошенькой курчавой брюнеткой из класса Ляли Буковской, случилась большая неприятность.

Стриженная по последней моде – под мальчика, Алла вместе с несколькими одноклассницами отправилась по выданным им Лялей пригласительным билетам на вечер встречи с будущими целинниками в клуб «Новатор». После торжественной части, на которой выступил первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Николаевич Шелепин, начались танцы. Алла танцевала с упоением до тех пор, пока её не остановили дружинники и не пригласили следовать за ними.

В комнате, куда её привели, сидели Шелепин и его свита. Шелепин посмотрел на Аллу грозно и брезгливо: «Я скажу вам как мужчина: вы непристойно уродливы!» Алла заплакала. «Раньше надо было думать!» – сказал Шелепин и велел кому-то из холуёв позвонить в школу и потребовать созыва комсомольского собрания.

Юля Быховская, сестра Марика, когда ей передали, что сказал Алле Шелепин, возмутилась: «А я б ему ответила: какое вы имеете право смотреть на меня как мужчина!» Но Алла была младше и не так находчива. Аверьянов вызвал Аллиных родителей. По поводу Аллы собирали совместное заседание партбюро школы и комитета комсомола. Каким-то всё-таки образом обошлись без комсомольского собрания. Скорее всего, Шелепин про Аллу забыл. Да и вряд ли он про неё вообще помнил. 1955 год был очень неустойчивым для партийного и комсомольского руководства. Непонятным.

Выходит, не зря я усомнился, что Трайчо Костов мог перед казнью написать покаянное письмо, где признавался, что шпионил в пользу фашистской Югославии. Не зря не верил, что Ласло Райк был агентом кровавой клики Тито-Ранковича.

Этому я не верил, но не верить художникам Кукрыниксам мне и в голову не приходило. Они изображали маленького толстого человечка, летящего по воздуху. С его головы свалилась маршальская фуражка, а на заду красовался чёткий отпечаток подошвы сапога с маркой изделия «Made in USA». А из газеты «За социалистическую Югославию», которую я брал в читальном зале библиотеки, я узнавал о сотнях тысяч политзаключённых, об ужасных пытках в гестаповских застенках руководителя службы госбезопасности Александра Ранковича, о множестве трупах – умерших от голода людей, которых ежедневно подбирают и свозят в крематорий. Как я мог не верить таким вещам? Ведь это писали сами югославы!

И вдруг оказалось, что все врали. И журналисты (югославы и не югославы), и карикатуристы. Не было в Югославии фашизма. Не стояла во главе страны кровавая клика. Была там, как и у нас, единственная партия, которая называлась Союзом коммунистов Югославии. Её председателем был президент страны маршал Тито.

Народ немедленно отозвался на крушение сталинского мифа. Яков Лазаревич со смехом прочитал нам ходившее по рукам четверостишие:

Дорогой товарищ Тито,

Ты нам друг и брат!

Нам сказал Хрущёв Никита:

«Ты не виноват!»

Потом я узнал о конфликте из-за Югославии между Хрущёвым и Молотовым. Молотов не хотел нормализации отношений. Старый аппаратный волк чуял опасность: сегодня один сталинский миф развеем, завтра – другой. А там, глядишь, и о самом Сталине вопрос встанет: если столько вранья при нём нагородили, то сам-то он знал об этом или не знал?

Впрочем, конфликт был недолгим. Почувствовал Молотов грозящую ему опасность и озаботился о своей шкуре. Начал своё выступление на пленуме ЦК 9 июля 1955 года, который обсуждал только что закончившийся визит Хрущёва и Булганина в Югославию, со смиренного покаяния: «Считаю правильным упрек, что с моей стороны, как министра иностранных дел, не было принято достаточных мер для улучшения советско-югославских отношений… Я не сразу согласился с целесообразностью поездки советской делегации в Белград». «Но, – поспешил заверить Молотов, – у меня не было сомнений в том, что встреча руководящих советских и югославских деятелей назрела и необходима». «Это не верно», – жёстко отреагировал Хрущёв. Ну как же, взмолился Молотов, он считает эту встречу и подписанную на ней декларацию «большим достижением и хорошим результатом работы нашей делегации». «Которую мы одержали в борьбе с тобой», – непримиримо уточнил Хрущёв. «Это неправильно», – Молотов чуть не плакал. «Это точно», – отрезал Хрущёв.

Привыкший к полной покорности первому или генеральному, пленум молчал. Хрущёв явно набирал силу. Он становился вождём. Остальным нужно было действовать предельно осторожно. Так что мог ли помнить о какой-то школьнице-стиляжке комсомольский вожак Шелепин, когда и бывшие сталинские соратники не знали, что будет с ними дальше, и никто этого не знал. А главное, случись что с ними – кто бы их стал защищать?

С другой стороны, и сам Хрущёв пока что не до конца определился, как распорядиться сталинским наследием. Хотя насчёт того, что делать с Германской Демократической Республикой, у него, кажется, колебаний не было.

Ах, как сокрушается, как винится в своём дневнике Черчилль: кому мы с Рузвельтом поверили!

А чего сокрушаться? Сталин был хозяином своего слова, как в том анекдоте: хочу – даю, хочу – возьму назад! С лёгкостью заключил соглашения с бывшими союзниками о разделе зон влияния. В Венгрии и Югославии 50 % будем контролировать мы, 50 % – вы. В Болгарии – у нас будет 75 %%, зато в Греции у вас – целых 90! Согласился и с тем, что управлять Польшей должно коалиционное правительство: справедливо! Одно находилось в изгнании в Лондоне, но ему подчинялась армия Крайова. Храбро воюет, ничего не скажешь! Позже, в 1944-м, ей на помощь подошла армия Людова, а её сформировали эмигранты, находящиеся в Москве. Так что присылайте лондонских – договоримся!

Ну и за чем же дело стало? Ждали 15 министров, которые должны были прилететь в Москву. И не дождались! На Западе, правда, утверждали, что самолёт с этими министрами в московском аэропорту приземлялся. Но мало ли о чём болтают буржуазные писаки! Не прилетал самолёт! Из Лондона вылетел? Ну а в Москве его никто не видел! Кто его знает, почему – может, авария?

И что прикажете нам теперь делать? Коль скоро не прилетели ваши, правительство в Польше будет состоять из наших.

Да-да! И о свободных выборах мы договаривались с союзниками. Проиграли коммунисты в Венгрии в 1945-м? Точно ли проиграли? Как говорится, доверяй, но проверяй! Проверили! Ну, конечно, наглая и грубая подтасовка! Провели новые выборы – свободные – под строгим нашим контролем – совсем другое дело!

А разве мы препятствовали тому, чтобы в 1946-м президентом Чехословакии переизбрали Эдварда Бенеша, который после отставки в 1935 году своего друга, первого президента этой страны Томаша Масарика занял этот пост?

И не оспаривали мы права чехословацких министров подать в отставку в феврале 1948 года. Ничего не имели и против решения президента Бенеша оставить министром иностранных дел Яна Масарика, сына первого президента. Разумно! – очень популярен был Масарик в Чехословакии!

Через месяц убили Масарика? Гнусное, ничем не оправданное преступление! Помогли госбезопасности Чехословакии провести самое тщательное расследование! Ну, а что президент Бенеш вынужден был уйти, так мы-то здесь причём? Чехословацкий парламент принял новую конституцию. Народ её одобрил, а Бенеш подписать отказался. Жаль, что не прислушался к народному мнению! Пришлось коммунисту Клементу Готвальду соглашаться стать президентом!

Как видите, не хотят народы Румынии, Болгарии, Польши, Албании, Венгрии, Югославии жить по-вашему! Хотят по-нашему! Причём же тут нарушение договорённостей?

А что наши представители вышли в марте 1948-го из Союзной контрольной комиссии по наблюдению за соблюдением соглашений по Германии – мы и сами этим опечалены. Но что же нам оставалось делать? Безучастно наблюдать, как проникают шпионы и диверсанты из Западной Германии в Берлин, в его советскую зону оккупации? И Варшавская конференция наших друзей из только что созданных стран народной демократии подтвердила: на такие вещи равнодушно смотреть нельзя. Потому и пришлось в июле объявлять железнодорожную и автомобильную блокаду Берлина. Долго её держали, заставляя бывших союзников добираться до Берлина по воздуху. А когда они собрались устроить обсуждение берлинского вопроса в ООН, мы воспользовались своим правом «вето». Всё – по международным правилам, которые мы уважаем!

«В этой войне, – раскрывал свои карты Сталин бывшему соратнику Тито Миловану Джиласу, автору книги «Разговоры со Сталиным», будущему антикоммунисту, – не так, как в прошлой, – кто занимает территорию, насаждает там, куда приходит его армия, свою социальную систему. Иначе и быть не может».

А союзникам туманил мозги: блюдём, блюдём договорённости! Не сомневайтесь!

Горько сетовали бывшие союзники: кому поверили? Но в наивных несмышлёнышах ходить отказались. Поэтому когда СССР и его сателлиты объявили в январе 1949 года о создании Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ), в ответ заключили в апреле тот самый Атлантический пакт (НАТО), которым до сих пор у нас детей пугают.

Врубились на Западе – поняли, о какой экономике пекутся в сталинском лагере, как его ни называй, хоть исправительно-трудовым, хоть социалистическим. И какой благотворительностью – взаимопомощью повязывают тех, кого приучают дружить не с кем-то, а против кого-то!

Не надеясь больше на ООН, бывшие наши союзники установили в том же апреле 49-го новый статус оккупации Западной Германии, разработали для неё конституцию и 23 мая объявили, что собираются создать новое государство – Федеративную Республику Германия (ФРГ).

Сталин ответил мгновенно. Новая конституция для советской зоны оккупации разработана уже через неделю – 30 мая!

Так и пошло! 20 сентября провозглашена Федеративная Республика Германия – 7 октября провозглашена Германская Демократическая республика (ГДР).

А берлинский кризис? Официально он разрешён 6 мая 1949 года подписанием совместного коммюнике всех заинтересованных сторон, подтвердившего особый статус Западного Берлина. Однако ещё три с половиной месяца тянули со снятием блокады. Последний самолёт по воздушному мосту пролетел 30 сентября 1949 года. Организаторы моста подсчитали, что за время берлинской блокады было совершено 277 264 полёта!

До самой смерти Сталина наша страна официально находилась в состоянии войны с бывшим врагом.

С этого и начал действовать Хрущёв в 1955-м.

В январе появился указ Президиума о прекращении состояния войны с Германией. С одной стороны, наконец-то – армия может возвращаться домой. А с другой, Германия ведь оккупирована не только нами. Что мы будем делать со своим куском?

Все помнили, что сделал с ним Сталин, поэтому в мае бывшие наши союзники тоже объявили о конце оккупации Западной Германии (ФРГ) и приняли её в НАТО.

Западную Германию приняли в НАТО 9 мая, а уже 14-го СССР, Албания, Болгария, Чехословакия, Венгрия, Польша, Румыния и Восточная Германия (ГДР) подписывают в Варшаве Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи, предусматривающий образование единого военного командования со штабом в Москве и размещение советских войск на территории стран-участниц. Формально, как видите, Варшавский пакт стал ответом на вступление Западной Германии в Атлантический блок. Но просчитывал ли ситуацию Хрущёв? Если да, то на нём лежит ответственность не только за подавление народного восстания в Венгрии, объявившей в 1956 году о выходе из Варшавского договора, но и за наши танки в Чехословакии, раздавившие «пражскую весну».

Впрочем, был Хрущёв правителем невероятно импульсивным – действовал, чаще всего не задумываясь о последствиях. Сейчас его занимала Германия, поделённая прежде на четыре зоны оккупации между странами-победителями. Так же была поделена и Австрия. Ещё со сталинских времён шли переговоры о ненормальности подобного положения. Ведь прежде было решено, что такая оккупация временна, что её задача – очистить страны от фашистской идеологии, провести там под международным контролем свободные выборы и передать целостные территории новым правителям.

В том же мае Хрущёв подписал договор о восстановлении независимой Австрии и вывел из неё войска. Договорились, что Австрия останется вне блоков – нейтральной. Но с Германией этого не получалось. Разумеется, прежде всего из-за двух Германий, возникших фактически из-за политики Сталина. Но ведь после смерти тирана вполне можно было договориться об объединении страны. На это Хрущёв не пошёл. И не потому, что ФРГ приняли в НАТО, а потому что помнил о том, что произошло в ГДР в июне 1953 года.

В Берлине рабочие, строившие дома для новой номенклатуры, объявили забастовку, протестуя против решения правительства поднять их трудовые нормы на 10 %. Но, видно, так осточертела берлинцам советская администрация, что к экономическим требованиям были добавлены политические: отставка правительства, свободные тайные выборы, вывод из Восточной Германии советских войск. Такие лозунги оказались привлекательными для всей территории, находящейся под нашей оккупацией, – уже на следующий день бастовали 1000 предприятий, волнение охватило 700 городов и населённых пунктов.

Подавили восстание быстро – советские войска и сотрудники немецкой «Штази» (аналог КГБ) стреляли на поражение. Танки рушили дома. Жертв после себя оставили много.

Потому и действовал Хрущёв на опережение, что не верил восточным немцам. В НАТО Западную Германию приняли после нашего одностороннего объявления о конце оккупации. А что оно могло означать? Только то, что мы собираемся и дальше хозяйничать в ГДР и ни о каком объединении двух Германий договариваться не будем.

Что ж, Запад с этим смирился. Западная Германия тоже. В сентябре к нам прилетел канцлер ФРГ Конрад Аденауэр, с которым договорились о восстановлении дипломатических отношений. Ну а с другой Германией дипломатические отношения были пустой формальностью.

В 1972 году поехали мы с женой в ГДР в составе туристической группы Союза писателей. Тоже не обошлось без приключений. Старые большевики – члены выездной комиссии наотрез отказывались рекомендовать жену к поездке, хотя вместе с ней был на заседании заместитель главного редактора журнала «Пионер» (потом редактор легендарной «Учительской газеты») Владимир Фёдорович Матвеев. «Работает она у нас, – объяснял комиссии Матвеев, – деньги получает по договору. Вот и договор», – показывает. «Но это же нештатная работа!» – устанавливают старики. «Полуштатная», – поправляет Матвеев. «Всё равно. Она не работает в штате, – говорит комиссия. – Рекомендовать к поездке не можем».

Бились-бились мы с ними, а потом всё мне надоело. Ну, не поедем в Германскую Демократическую Республику, невелика беда.

В Союзе писателей оформлением загранпоездок занималась Таисия Николаевна, про которую говорили, что она майор КГБ. Ну, майор не майор, но ведомство называли точно. «Ничего не могу поделать!» – говорила она мне.

Надо сказать, что в писательском союзе престижными считались поездки в «настоящую» заграницу. Съездить в страны соцлагеря желали немногие. И то потому что у кого-то там книжка вышла: рассчитывали потихоньку получить гонорар, у кого-то жили хорошие знакомые. Так что в такие туристические поездки даже старались завлекать. Положено было ехать группой из стольких-то человек. Если едут меньше, путевка дорожает: на всех раскладывают недобор. А от подобных вещей и навострившиеся было ехать могут раздумать.

Итак, отказали жене. Решил я больше этим не заниматься. Прихожу и объявляю Таисии Николаевне: «Мы не едем». «Может быть, вы поедете без жены?» – спрашивает. «Да нет, – говорю, – вычёркивайте нас из списка».

Таисия Николаевна встала из-за стола, прошла в угол комнаты, открыла там дверь, которую я считал дверцей какого-то внутреннего шкафа, и поманила меня. Мы вошли в небольшую комнатку, которая кроме этой двери имела ещё одну, параллельную. Таисия Николаевна плотно закрыла обе двери, усадила меня в кресло, села за маленький столик и тихо сказала:

– Вы поедете.

– Без жены, – говорю, – нет.

– Вы поедете с женой, – сказала Таисия Николаевна, – но о том, что ей не дали характеристику, вы никому не скажете. Обещаете?

– Конечно, – обрадовано подтвердил я.

– Никому, – повторила Таисия Николаевна. Мне стало смешно.

– А жене можно? – спросил я.

– Жене можно, – не отозвалась на юмор Таисия Николаевна. – Но предупредите её, чтоб она никому никогда об этом не рассказывала. И завтра утром приходите на инструктаж в гостиницу «Метрополь», – она назвала номер.

– А вы успеете оформить до завтра? – спросил я.

– Всё уже оформлено, – успокоила меня Таисия Николаевна.

Поездка была прекрасной. Пять дней в Лейпциге, может, и многовато, хотелось посмотреть и другие саксонские города, но нам показали ещё только Дрезден с его страшными развалинами в центре. Во время войны он подвергся массированной бомбардировке союзников. Таким его и сохраняли в ГДР – как памятник англо-американского разрушения. «Варварства», – объясняли коммунистические гиды, предпочитавшие не вспоминать о действительно бессмысленном варварстве, учинённом гитлеровцами в Англии, где они стёрли с лица земли город Ковентри. А родина Лютера и Баха Тюрингия нас покорила не промышленным Эрфуртом, но маленькими городками со сказочными домиками, крытыми красной черепицей, – чудесными домами не виданной нами тюрингской архитектуры, когда несущие балки строений являются и элементами декора: Эйзенах, Мюльхаузен. Зелёный Веймар, весь в старинных парках, – родина Лукаса Кранаха, Гёте, Шиллера. Потсдам (это уже не Тюрингия, это так называемая земля Берлин) тогда не был ещё запущен, как несколько лет назад, когда я был в Германии в последний раз. А чтобы попасть из него в Восточный Берлин, автобус сделал внушительный крюк.

Видели мы знаменитую Берлинскую стену, возведённую по приказу Хрущёва в одну ночь в 1961 году и продлённую вверх проволокой, через которую пропустили ток. «Представляете, – рассказывали, – скольких разъединили: кто-то был в гостях у знакомых в Западном Берлине, кто-то там заночевал. Проснулся, а домой попасть нельзя. Трагедия многих людей, многих семей!»

Год, в какой мы приехали в ГДР, был первым, когда восточногерманские власти разрешили гражданам Западного Берлина посещать своих родственников. Мы видели такие встречи на пропускном пункте у Бранденбургских ворот. Слёзы, объятия.

– А что это за шлагбаум перед воротами? – спросил я.

– Это не шлагбаум, это мощная металлическая балка, – объяснили мне.

И сказали, что её установили недавно. Незадолго до нашего приезда городской автобус, сильно разогнавшись, заставил отскочить охрану и умчался в Западный Берлин.

– Эмигрировать задумал шофёр, – смеялись, – но из пассажиров почти никто назад не вернулся.

Поднимались мы на телевизионную башню, откуда видны улицы Западного Берлина. Празднично освещённые, они резко контрастировали с темноватыми восточноберлинскими.

И при этом нас, привыкших к очередям и скудным магазинным полкам, поражало изобилие товаров даже в маленьких немецких городках. А уж универмаг на Александрплатц, неподалёку от известнейшей берлинской улицы Унтер Ден Линден, сами немцы очень хвалили. «Здесь можно купить всё, – говорили они нам, – от гвоздя до машины!»

– Ничего удивительного, – объяснял Юрий Давыдов. С ним и с его женой Ирой мы очень сдружились в этой поездке. – Восточная Германия – это витрина социализма, приукрашенная для Запада.

После кончины ГДР я не раз бывал в объединённой стране. Но в Берлин снова попал только в 1997-м. Жил в гостинице в западной его части недалеко от метро «Курфюрстендамм». Прошёл Бранденбурские ворота с запада на восток, потом с востока на запад, потом ещё раз с запада на восток, потом ещё раз с востока на запад. Я наслаждался свободным проходом, вспоминал металлическую балку, хмурых пограничников. Но восточная часть Берлина, где мы были двадцать пять лет назад, показалась мне грязноватой. Некоторые участки были отгорожены – экскаваторы рыли землю. Мне объяснили, что немцы подсчитали, что дешевле многие постройки коммунистических властей снести, чем их реставрировать. А к сносу намечали немало домов. И не только в Берлине.

– Хорошо, конечно, что мы воссоединились, – говорил мне известный славист Вольфганг Казак, у которого я гостил под Кёльном. – Плохо только, что восточные немцы стали другим народом: ленивым, вороватым, завистливым. Должно пройти ещё много времени, пока мы снова станем одной нацией.

О том, что Булганин и Хрущёв поехали в Восточную Германию, я узнал на даче в Катуаре, куда выезжала мать с детским садом и где мы снимали комнату почти в конце посёлка, недалеко от детсадовской территории.

По той же Киевской железной дороге, но значительно дальше – в районе станции Зосимова Пустынь, перед Нарой, – отец год назад получил садовый участок, и я раза два в неделю ездил туда поливать огород. Визит Булганина и Хрущёва, о котором я услышал по радио, меня интересовал не очень. А вот поездки в Зосимовку я ждал с нетерпением. Потому что ездил туда не один.

Первая любовь? Да нет, любви не было. Н. З. была старше меня на два года, опытнее и, можно сказать, руководила мной.

Она однажды после долгого вечернего нашего сидения на катуаровском пруду, устав от обниманий и поцелуев, предложила искупаться голыми, благо никого поблизости не было. Никого не оказалось и в шалаше, который соорудили мы – несколько ребят – сыновей работников детсада. Там, кстати, мы, прячась от взрослых, выпивали с Вовкой Моруковым.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.