ДВА ПИСАТЕЛЯ РАССКАЗЫВАЮТ О ДВУХ КАПИТАНАХ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДВА ПИСАТЕЛЯ РАССКАЗЫВАЮТ О ДВУХ КАПИТАНАХ

Раз уж мы заглянули в Арктику, то, пожалуй, есть смысл несколько задержаться в её опасных просторах, так как Архангельск связан с ними издавна и неразрывно.

Архангельск - город смелых мореходов, город капитанов, город экспедиций. Отсюда, с Северной Двины, ещё в самом начале семнадцатого века архангелогородцы ходили на своих кочах к берегам Сибири, в торговую Мангазею.

В июле 1734 года участники Великой северной экспедиции С. Муравьёв и М. Павлов на специально построенных кочах «Экспедицией» и «Обь» уходили из Архангельска к Ямалу и дальше на север.

Здесь, в Архангельске, двумя годами позже были построены два бота, на которых С. Малыгин прошел вдоль Сибирских берегов к устью Оби и по Оби дошел до Берёзова, после чего оба корабля под командованием А. Скуратова вернулись обратно.

Спустя тридцать лет из Архангельска ушёл в двухлетнюю экспедицию на Новую Землю отважный Фёдор Розмыслов, положивший начало планомерному изучению этих ближайших к нашим северным берегам крупных арктических земель.

Продолжая исследование Новой Земли, из Архангельска же совершил к ней свои четыре экспедиции 1821 -1824 годов неукротимый Фёдор Литке.

От Архангельских пристаней дважды, десять и двенадцать лет спустя, уходил на Север Пётр Пахтусов.

В начале века, с 1907 по 1912 годы, совершил пять экспедиций революционер, геолог, исследователь-полярник Владимир Русанов.

В Соломбале отыскал Георгий Седов в 1912 году своего «Святого Фоку», а потом ушёл на нём из Архангельска в героическую экспедицию к Северному полюсу.

В 1915 году к Соборной пристани пришвартовались «Таймыр» и «Вайгач» Бориса Вилькицкого, впервые в истории мореплавания прошедшие Северным морским путём с востока на запад - от Берингова пролива до Архангельска.

После того через семнадцать лет, уже в советскую эпоху, «Александр Сибиряков» прошёл первым в мире за одну навигацию тот же путь в обратном направлении, то есть от Архангельска до Берингова пролива.

Я не историк, не географ, не занимался этими вопросами специально и потому не могу перечислить все экспедиции, всех ледовых героев, всех славных капитанов, водивших от архангельских причалов бесчисленное множество раз свои корабли в смелые и опасные рейды. Но о двух таких капитанах я должен рассказать.

Каждый из тех, кому доведётся прочесть эти строки, тотчас вспомнит, наверно, давно прочитанный роман Вениамина Каверина «Два капитана». Ну что ж, воспоминание будет как нельзя более кстати, тем более, что «Два капитана», на мой взгляд, несомненно, лучший из всех романов Каверина. Я имел случай сказать это самому Вениамину Александровичу, когда он однажды появился во время войны возле моей койки в архангельском госпитале на Быку, куда привезли меня в санпоезде с Карельского фронта, из Заполярья. Появление Каверина в Архангельске также, в некотором роде, связано с «Двумя капитанами». Вынужденный с началом Великой Отечественной прервать работу над романом и уже будучи военным корреспондентом «Известий», Каверин просил командировать его на Северный фронт, где надеялся найти материал для последующей работы над «Двумя капитанами». Однако вернёмся к моему разговору с Кавериным.

В те дни жесточайших военных бурь, когда человек испытывался на прочность каждый день и каждый час, все мы говорили друг с другом душевней и откровенней, чем нынче. Посему разговор наш с Вениамином Александровичем, случившийся неожиданно в архангельском госпитале, был открытей, чем в какое-либо другое время. Я сказал Каверину, что не все его книги мне по душе, но что «Двух капитанов» я очень люблю и ценю. Причин тому множество, но, пожалуй, важнейшая из них та, что в «Двух капитанах» Каверин, оставаясь верным острому сюжету и столь же острой занимательности, более сердечен, жизнен, человечен, чем в других своих книгах. Примерно так сказал я тогда Каверину. Так думаю и сейчас.

Откуда и почему появились в романе эти подкупающие сердечные нотки, эта жизненность и человечность? Я думаю, от особой взволнованности материалом романа, может статься, не испытанной автором в такой степени при работе над другими своими вещами. А в этой взволнованности материалом романа, мне кажется, повинны две встречи.

О первой из них сам Каверин довольно обстоятельно рассказал в одном своём очерке, опубликованном лет двадцать пять тому назад.

С этим очерком, мне думается, мало кто из читателей «Двух капитанов» знаком, а между тем он важен для предмета, о котором идёт речь, так как в этом очерке Каверин знакомит читателей с историей создания романа «Два капитана».

Впрочем, пересказывать эту старую публикацию сейчас, я полагаю, уже нет нужды, потому что Каверин повторил её, и даже в более развёрнутом виде, во вступлении к первому тому своего шеститомного собрания сочинений. Том этот издан в 1963 году, а вступление очень чётко и точно названо «Очерк работы». В нём довольно значительное место занимает рассказ о том, как возник и как создавался роман «Два капитана».

Всё началось в 1936 году. Отдыхая в санатории под Ленинградом, Каверин случайно встретился там с одним молодым учёным - человеком трудной судьбы и высоких человеческих качеств. Завязались добрые отношения, и однажды этот молодой учёный стал рассказывать Каверину историю своей многосложной жизни. Рассказ длился шесть вечеров кряду, и краткие записи его легли в основу повести, которая заключала в себе в зачаточном состояние будущих «Двух капитанов», а точнее говоря, характер и биографическую канву младшего из капиталов - Сани Григорьева.

Повесть была написана залпом в течение трёх месяцев, но, по-видимому, не вполне удалась, и напечатать её не представлялось возможным. На время она была отложена, однако в следующем году Каверин вернулся к ней и уже с более широкими планами большого романа.

Но для большого романа не хватало материала. Какой же ещё материал, кроме истории жизни нового знакомца Каверина, ставшего его другом, должен был дополнительно войти в книгу? Указующими в этом направлении являются слова самого Каверина в «Очерке работы» о том, что «Роман писался в конце тридцатых годов, принёсших Советской стране огромные, захватывающие воображение победы в Арктике».

Арктический материал захватил воображение и автора будущего романа. Но что выбрать из громадного материала истории завоевания Арктики? Каверин остановился на 1912 и примыкавших к нему годах.

Год 1912 в истории русского полярного мореходства был особо героическим и особо трагическим. В конце лета этого года отправились по разным маршрутам три русские полярные экспедиции: Георгия Брусилова, Владимира Русанова и Георгия Седова. Все трое погибли, прокладывая путь последующим завоевателям Арктики. Этот героический и трагический материал и принялся осваивать Каверин, работая над своим романом. В конце концов из трёх действительных капитанов родился один романический - Иван Татаринов.

Но нельзя ли распознать поточней - который из трёх стал прототипом старшего каверинского капитана? Попробуем. Передо мной на столе брошюра Ф. Черняховского «Георгий Яковлевич Седов», изданная в 1956 году в Архангельске. На последней странице её я читаю: «Образ Ивана Татаринова в романе В. Каверина «Два капитана» выражает лучшие черты Георгия Яковлевича Седова».

Многие читатели, вероятно, думали и думают так же. Но так ли это на самом деле? И нельзя ли извлечь подтверждение этому из самого, романа «Два капитана» или из источников, какими явно пользовался при написании романа его автор? Попробуем и для начала давайте сличим некоторые детали действительной биографии и действительной истории экспедиции Георгия Седова с соответствующими деталями романической биографии и романической истории экспедиции Ивана Татаринова.

Вот хотя бы один пример почти точного совпадения бывшего в действительности и романического. В дневнике одного из участников экспедиции и друга Седова так записана пятнадцатого февраля 1914 года сцена прощания больного Седова с членами экспедиции и командой перед уходом со «Святого Фоки» на Север, к полюсу: «Неистощимый рассказчик, выдумщик анекдотов и смешных историй, кумир команды… даже к работе приступающий не иначе, как с шуткой, Седов теперь выглядел другим…» И дальше: «…Он несколько минут стоял с закрытыми глазами, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать последнее слово. Но вместо слов вырвался едва заметный стон, в углах сомкнутых глаз сверкнули слёзы…»

Так прощался со своими друзьями и соратниками, покидая «Святого Фоку», действительный, доподлинный, живой капитан и начальник экспедиции - Георгий Седов.

А вот как выглядит при прощании с командой корабля романический капитан и начальник экспедиции Иван Татаринов в «Двух капитанах»: «…Что общего с прежним… выдумщиком анекдотов и забавных историй, кумиром команды, с шуткой приступавшим к самому трудному делу… Он стоял с закрытыми глазами, как будто собираясь с мыслями, чтобы сказать прощальное слово. Но вместо слов вырвался чуть слышный стон и в углу глаз сверкнули слёзы».

Сравним в отрывках и самую прощальную речь Седова. В дневнике участника экспедиции записано, что, овладев собой, Седов «начал говорить сначала отрывочно, потом спокойнее… Трудами русских в историю исследования севера вписаны важнейшие страницы, Россия может гордиться ими. Теперь на нас лежит ответственность оказаться достойными преемниками наших исследователей Севера… Мне хочется сказать вам не «прощайте», а «до свиданья».

А вот что читаем мы в соответствующем месте «Двух капитанов»: «…Он заговорил сперва отрывисто, потом все более спокойно… Трудами русских в истории Севера записаны важнейшие страницы, - Россия может гордиться ими. На нас лежит ответственность - оказаться достойными преемниками русских исследователей Севера… Мне хочется сказать вам не «прощайте», а «до свиданья».

Как видите, оба описания сцены прощания и процитированные части содержания прощальной речи Седова - действительное и романическое, - совпадают почти дословно. Случается, что так же или почти так же обстоит дело и с другими сценами и деталями повествования «Двух капитанов», которые иногда лишь слегка изменены по сравнению со сценами и деталями действительно существовавшими. От того, что некоторые подлинные детали заменены романическими, и от того, что введены вымышленные ситуации и вымышленные люди, кроме действительно существовавших, ничего, по сути дела, не изменяется.

Впрочем, маскировка действительных событий и даже действительных фамилий иногда почти снимается. Скажем, в романе действует архангельский делец Вышимирский, который, наживаясь на снабжении экспедиции Ивана Татаринова, поставляет ему вместо вытренированных ездовых сибирских лаек просто дворняжек, возможно, выловленных на улицах того же Архангельска. Часть из них в пути пришлось пристрелить, чтобы не тратить попусту драгоценных для экспедиции продуктов.

Я не знаю, в самом ли деле Вышимирский снабжал экспедицию Седова столь подло, но я отлично помню большой меховой магазин Вышимирского на самом бойком месте, в центре Архангельска. Для этого магазина и для своего жилья торговец пушниной построил на основной магистрали города, Троицком проспекте, каменный трёхэтажный дом - один из первых каменных частных домов в Архангельске.

Итак, мы знаем прототип капитана Татаринова. Мы знаем прототип, а может статься, и подлинного Вышимирского. Мы без труда можем обнаружить прототипы некоторых других персонажей «Двух капитанов». Известный лётчик Ч. с окающим говорком - это Валерий Чкалов. В профессоре В., который «открыл остров на основании дрейфа «Св. Марии», легко распознать профессора Визе, действительно определившего на основании анализа результатов дрейфа «Св. Анны» Г. Брусилова, что в переломной точке дрейфа должна находиться какая-то земля, которая и изменила прямолинейный путь дрейфа. В жизни это случилось в 1924 году. А шесть лет спустя, участвуя в экспедиции на ледоколе «Георгий Седов», Владимир Юльевич Визе мог собственными глазами лицезреть эту землю и даже ступить на неё. Земля оказалась островом, который и назвали островом Визе. Теоретические выкладки учёного оказались верными и были подтверждены на практике им же самим.

Есть в «Двух капитанах» беглое упоминание о том, что во время сборов летчика Сани Григорьева в поисковую экспедицию к нему заходил «П., старый художник, друг и спутник Седова, в своё время… напечатавший свои воспоминания о том, как «Св. Фока», возвращаясь на Большую Землю, подобрал штурмана Климова на мысе Флора».

Я думаю, что теперь самое время сказать, что художником этим, позже ставшим и писателем, был Николай Васильевич Пинегин, что я цитировал выдержки именно из его дневника, сличая их с текстом соответствующих мест «Двух капитанов».

Надо сказать, что дневник этот был частично опубликован в книге Н. Пинегина «В ледяных просторах», вышедшей в 1933 году, и Каверин мог познакомиться с ней, работая в конце тридцатых годов над большим вариантом «Двух капитанов».

Но, насколько я знаю Вениамина Александровича, он во всех случаях, когда это возможно, предпочитает первоисточник последующей публикации. К нему он обратился и в данном случае. И тут я должен рассказать о встрече автора «Двух, капитанов» с Н. Пинегиным, определившей направление и содержание романа. Впрочем, лучше будет, если расскажет об этой решающей встрече сам Каверин:

«…Однако только исторические материалы показались мне недостаточными. Я знал, что в Ленинграде живет художник и писатель Николай Васильевич Пинегин, друг Седова, один из тех, кто после его гибели привёл шхуну «Св. Фока» на Большую Землю. Мы встретились, и Пинегин не только рассказал мне много нового о Седове, не только с необычайной отчётливостью нарисовал его облик, но объяснил трагедию его жизни - жизни великого исследователя и путешественника, который был не признан и оклеветан реакционными слоями общества царской России. Кстати сказать, во время одной из наших встреч Пинегин угостил меня консервами, которые в 1914 году подобрал на мысе Флора, и, к моему изумлению, они оказались превосходными.

Вспоминаю об этой мелочи по той причине, что она характерна для Пинегина и для его «полярного дома».

Знакомство с «полярным домом» имело, по-видимому, для судьбы «Двух капитанов» очень большое, а может статься, и решающее значение, так как именно здесь, в этом доме, Каверин нашел своего второго, или, как он сам выражается, «старшего капитана» - его личность, его душу, его живой образ.

В «полярном доме» Пинегина всё было для Каверина удачей и счастливой находкой, даже четвертьвековой давности консервы с мыса Флора. И, мне кажется, напрасно Каверин называет эти консервы «мелочью». Это не мелочь. Это живое, вещное, чувственное ощущение того, о чем Каверин собирался писать. Вкус консервов был «вкусом» событий тех дней, подобно тому, как «вкус медвежатины» у Джека Лондона - это «вкус» Севера, мера мужества, готовности к лишениям, к преодолению дальних и трудных дорог. Для писателя живое ощущение материала иной раз дороже, чем горы книг и богатейшие россыпи документов.

Но самой счастливейшей находкой для Каверина в «полярном доме» был, конечно, сам хозяин его Николай Васильевич Пинегин - редкое вместилище того, что так интересовало автора «Двух капитанов». Пинегин отдал всю свою жизнь Северу и был верным и близким другом Седова. Ни от кого другого и никогда Каверин не смог бы узнать о Седове столько, сколько он узнал от Пинегина, причём, не просто узнать, но и постичь, проникнуть в это узнанное. Пинегин является как бы духовным отцом Ивана Татаринова в «Двух капитанах». Нет сомнения, что именно он обозначил «с необычайной отчётливостью» и утвердил собой в душе автора «Двух капитанов» и в самом романе образ Седова как старшего капитана.

Правда, существует ещё одна реальная фигура, вписанная в романическую фигуру Ивана Татаринова. Сам Каверин прямо говорит в «Очерке работы»: «Для моего старшего капитана я воспользовался историей двух отважных завоевателей крайнего Севера. У одного я взял мужество и ясный характер, чистоту мыслей, ясность цели - всё, что отличает человека большой души. Это был Седов. У другого - фактическую историю его путешествия. Это был Брусилов…»

Каверин полностью выдержал намеченную для себя программу. Фактический дрейф «Св. Анны» Брусилова совпадает с дрейфом романической «Св. Марии» Татаринова. В романической истории штурмана Климова мы без труда узнаем фактическую историю брусиловского штурмана Альбанова, чьи дневники романист использовал. Романический приказ Ивана Татаринова, предлагающий каверинскому штурману Климову с тринадцатью матросами покинуть «Св. Марию» и, сохраняя копии важных документов экспедиции, пробираться к земле, совпадает дословно с фактическим приказом Брусилова настоящему штурману Альбанову.

Это о фактическом. Что же касается романического, эмоционального, того, что идет по линии сердца, то Брусилова в «Двух капитанах», собственно говоря, нет. Тут эстафету старшего капитана перехватывает Седов. И это легко объяснимо. Брусилов мог быть известен Каверину только по материалам, а Седов - по живому дружеству с ним Пинегина, который сидел против Каверина и говорил о своём друге, и ел вместе со своим слушателем чудо-консервы с мыса Флора.

Пинегин был для Каверина больше, чем Пинегин. Он был живой частицей Седова и имел полное и неоспоримое право на такое представительство.

В. Каверин в одной из своих статей, посвящённой Пинегину, очень хорошо сказал: «Две большие любви были в жизни Пинегина: любовь к родине и любовь к Седову».

До сих пор стараясь уяснить себе пути, какими Седов пришёл в роман «Два капитана», властно завладел и душой романа и, как можно с достаточным основанием предположить, душой его автора, я старательно сличал текст «Двух капитанов» с дневниками и другими подлинными документами, соотносил годы романические и действительные, разгадывал зашифрованные в романе фамилии живых людей, приводил высказывания автора, поведавшего нам историю создания романа и его подоплёку, - и всё это для того, чтобы доискаться самого для меня интересного, докопаться корней Георгия Седова в Иване Татаринове. Эти старания и поиски были увенчаны в конце письмом ко мне самого Вениамина Александровича, в котором он без всяких обиняков и столь же четко, сколь и энергично, чёрным по белому, точнее, зелёным по приятно-сероватому, утвердил: «Да, в Татаринове со слов Пинегина я пытался написать Седова».

И написал. И отлично написал. Единственно о чём я, пожалуй, сожалею, читая «седовские» страницы романа, это о том, что, желая сделать Татаринова сколь можно более точным двойником Седова, Вениамин Александрович подчас с излишним, как мне кажется, тщанием старался документировать поступки и действия персонажей романического своего героя, точно копируя дневники, приказы и прочее в этом роде. Мне по душе, когда Каверин более свободен и остёр в романическом повествовании, словом, когда Каверин более Каверин и доверяет своему перу более, чем официальному свидетельству факта. Но это уж его дело. Он хозяин повествования, и всё в нём правит своей волей, своим разумением, сдоим вкусом и своим взглядом на события и людей, судя их собственным верховным судом.

Кстати, в последний раз сверяя мои ссылки на текст «Двух капитанов», я начал просматривать соответствующие места и так увлёкся, что ещё раз прочёл роман от начала до конца. И ещё раз убедился, что «Два капитана» - превосходнейшая вещь.

В заключение главы я хотел бы вернуться к Пинегину, ибо, по чести, он должен венчать разговор о Седове. Я хорошо знал Николая Васильевича Пинегина, был с ним в добрых отношениях, сиживал в его «полярном доме». Он обладал огромным жизненным опытом и огромной силой воображения, которому умел, когда это требуется, давать полную свободу, а когда нужно - сдерживать, подчиняя его капризную изменчивость своей железной воле. Он был талантливым художником, получившим в 1917 году за свои превосходные северные этюды и картины премию имени Куинджи. Он был талантливым писателем, автором многих книг - увлекательно достоверных и романтически окрылённых. Он был, как характеризует его крупный ученый-полярник В. Визе в предисловии к одной из пинегинских книг, выдающимся полярным исследователем. Он был незаменимым членом многих полярных экспедиций - смелый до отчаянности и беспредельно выносливый человек, меткий стрелок, бывалый охотник, умелый каюр, фотограф, кинооператор, географ, гидрограф, когда того требовали обстоятельства - навигатор, штурман и даже капитан, каким довелось ему стать в конце пути «Св. Фоки».

И при всём при том, несмотря на многообразие дарований и способностей, какими наделила Пинегина природа, поражала его удивительная скромность и жизненная непритязательность.

А все-таки, что же доминировало в этом человеческом многообразии? Что правило поступками и устремлениями этой неукротимой натуры? Мне кажется, В. Каверин верно угадал Пинегина, сказав в упоминавшейся мной статье: «У него была душа путешественника». Очень это хорошо и очень точно объясняет генеральную линию жизни Пинегина. Он был вечно в пути. Он шагал, ехал, плыл, летел и снова мчался вперёд и вперёд, и так всю сознательную жизнь. Всю свою жизнь он узнавал и открывал, пристально вглядывался в многозначную мозаику предстоящего и неведомого, запечатляя штрихом на карте, мазком на полотне, пером на бумаге всё разгаданное в необозримом, трудном, полном тайн мире Севера.

Первое своё путешествие на Север Пинегин совершил в 1909 году. Приехав летом к родным в Архангельск на каникулы, Пинегин - тогда студент Академии художеств - отправился оттуда на Мурман. Тридцать лет спустя в Мурманске, рассказывая мне об этом путешествии, Николай Васильевич сказал между прочим:

- Когда я впервые, будучи ещё студентом-художником, попал сюда, здесь, на берегу Семёновской бухты, где сейчас стоит Мурманск с населением в полтораста тысяч человек, торчала одна-единственная охотничья избушка.

Тогда «Север был совсем неведомой страной». Эту последнюю фразу я взял уже не из живой речи Пинегина, не из разговора с Николаем Васильевичем, а из первой главы его книги «Записки полярника», изданной в 1936 году в Архангельске. Там я эту книгу впервые и увидел.

Известный полярный путешественник Роберт Пири, открывший Северный полюс, писал, что «каждый, кто посетил Север, заболевает неизлечимой полярной лихорадкой». На каких бы благодатных широтах после того ему ни довелось жить, его будет неизменно тянуть снова на Север.

Так случилось с Пинегиным. Побывав на Мурмане и в Лапландии, пошатавшись по безлюдной тундре и по рыболовецким становищам, перешагнув однажды за Полярный круг, он уже навеки стал пленником Севера.

Эта первая северная поездка имела немаловажное значение для Пинегина ещё и потому, что после того он взял в руки перо. Живописец открыл в себе и писателя. К слову сказать, писатель, едва родившись в Пинегине, тотчас стал помогать путешественнику, так как на те сто рублей, что Пинегин получил в качестве гонорара за первые свои очерки о Лапландии и Мурмане, он смог осуществить новую поездку.

Состоялась эта поездка во время студенческих каникул 1910 года.

На этот раз Пинегин шагнул много дальше прежнего и махнул на мало обследованную в те времена пустынную Новую Землю.

Эта поездка сыграла в жизни Пинегина особую роль. Ещё на пароходе «Великая княгиня Ольга», привёзшем Пинегина на Новую Землю, он познакомился с морским офицером, возглавлявшим гидрографическую экспедицию, в задачу которой входило подробное обследование Крестовой губы. Офицером этим оказался Георгий Яковлевич Седов.

На Новой Земле знакомство молодого художника и молодого гидрографа переросло в крепкую и нерушимую дружбу.

Однажды между ними произошел следующий разговор, описанный Пинегиным в книге «Георгий Седов».

«- Хорошо здесь, - сказал Седов, сидя внутри палатки. - Никуда бы не уехал. Остался бы на зимовку.

- И я остался бы. Моя мечта прожить в полярной стране целый год. Написать бы гору этюдов.

- А куда бы девать стали? - вступил в разговор один из помощников Седова - студент Заболоцкий.

- Как куда? Написал бы с них картины. Устроил бы выставку. Это необходимо сделать. Необходимо показать всем, что такое - далёкий Север. Это одна из привлекательнейших стран.

- А моя мечта - попасть на полюс.

Художник быстро взглянул на Седова. Его лицо было серьёзно.

- Как, на самый полюс?

- Ну, разумеется. Вы думаете - не дойду? Дойду! Я знаю себя и говорю это твёрдо. И многие из наших могли бы, если б захотели как следует. Как глупо, что никто из русских не пытался достичь полюса. Ведь все мы выросли на снегу. Путешествие к полюсу - черная работа! Нужна привычка к холоду. Нужно знать лёд. Я знаю лёд и как по нему ходят!

Георгий Яковлевич сжал кулаки, расширил глубоким вздохом грудь.

- Эх, достать бы только денег на экспедицию. - И он ударил кулаком по койке. - Нет. Так или этак, - а на полюс я пойду! Даю себе срок два года. Будьте свидетелями!

- Подождите еще один год, - сказал художник. - Я Академию кончу, пойду вместе с вами.

- Идёт. Только не отказываться.

- Не откажусь.

- Ну, ладно. Пусть будет крепко!

Седов протянул руку художнику и сильно стиснул ладонь. Лицо его было серьёзно».

Таков этот знаменательный разговор, во время которого Седов, кажется, впервые в жизни высказал вслух свою затаённую и заветную мечту о завоевании Северного полюса.

Так два друга, двое молодых полярников-энтузиастов Севера утвердили крепким рукопожатием и нерушимым словом своё неколебимое намерение отправиться к неведомому и недоступному полюсу. Они остались верны своим намерениям и своим словам. Когда спустя два года Георгий Яковлевич Седов начал подбирать людей для полюсной экспедиции, то, по свидетельству участника её - профессора В. Визе: «Пинегин был первым, кого Седов пригласил участвовать в задуманной им экспедиции к Северному полюсу». Далее Визе сообщает: «Экспедиция вышла из Архангельска в 1912 году на судне «Святой Фока» и вернулась в Архангельск в 1914 году уже без Седова, скончавшегося на крайнем севере Земли Франца-Иосифа. На «Святом Фоке» Пинегин был самым близким Седову человеком».

Лишившись друга, Пинегин не изменил его памяти, не изменил и своей страстной приверженности Северу. В 1924 году Пинегин снова отправляется на Новую Землю, на этот раз по воздуху, что в те времена было ещё необычным для арктических путешествий. В составе экипажа известного полярного лётчика Бориса Чухновского он ведёт гидрографическую воздушную разведку над Новой Землей и прилегающей к ней частью Карского моря.

Спустя ещё четыре года по поручению Академии наук СССР Пинегин построил и до 1930 года возглавлял геофизическую станцию на Новосибирских островах. Зимовка по непредвиденным обстоятельствам затянулась. Судно, которое везло смену и продовольствие, застряло во льдах. Зимовщикам грозил голод. Тогда начальник станции Пинегин принял решение: всех зимовщиков отправить на материк, а сам с плотником Василием Бадеевым остается ещё на год - ждать смены. Он продолжал работать, стараясь растянуть продовольствие на срок, как можно более долгий.

Льды были тяжёлые, и существовала опасность, что и в следующую навигацию судно с продовольствием и сменой может не пробиться к островам. Пинегин всё более урезывает свой каждодневный паек. А когда урезывать уже было нечего… прибыла смена.

Но это ещё не было концом жестокой и опасной эпопеи. Надо было возвращаться на материк, домой, а путь предстоял дальний, в полторы тысячи километров до Якутска, причём, надо было пересечь полюс холода. Транспортных средств не предвиделось, и Пинегин добирался до Якутска на чём придётся - пешком, на собаках, на оленях, на лошадях. В тяжелых условиях он упорно пробивался к цели и достиг её. Ну, а что же дальше? Естественней всего, казалось бы, после труднейшего похода, после полной лишений и опасностей зимовки на Новосибирских островах - отдохнуть, пожить осёдло и спокойно в благоустроенной ленинградской квартире, вкусив после арктических мытарств и неустроенностей все блага цивилизации и комфорта. Но не таков был этот человек. Его не прельщал комфорт, а властно звал неуютный, необжитый и не обещающий покоя Север. Вернувшись с Новосибирских островов в 1930 году, Пинегин в тридцать первом плывет на «Малыгине» в составе экспедиции на Землю Франца-Иосифа. А в следующем году Николай Васильевич повторяет эту экспедицию как глава её.

В 1939 году, за год до смерти, Пинегин совершил свою последнюю поездку на Север. Мне довелось во время неё быть вместе с ним, а после сообща редактировать сборник «Советское Заполярье», явившийся результатом путешествия. Редактировали мы с Николаем Васильевичем собранные от четырнадцати авторов рукописи уже в Ленинграде, в его «полярном доме». Тогда-то, колдуя над северными рукописями, мы много говорили о Севере и, конечно же, о Седове. Только что вышла книга Пинегина «Полярный исследователь Г.Я. Седов». Ранее были опубликованы книги Пинегина «Записки полярника», «Георгий Седов идёт к полюсу», «В ледяных просторах», которые либо целиком, либо частью своей посвящены описанию экспедиции Седова. Я спросил Николая Васильевича, намерен ли он ещё писать о Седове.

- Да, конечно, - ответил он не задумываясь и с категоричностью, какая могла показаться вовсе не свойственной этому спокойному, неторопливому в движениях, негромогласному человеку. - Всё, что пока сделано, - только этюды. Седов в полный рост ещё не написан. Я должен это сделать.

На слове «должен» он сделал ударение, и нетрудно было уяснить себе, как много скрывалось за этим требовательным «должен». В эту минуту я подумал, что Седов - не только друг Николая Васильевича, не только главная тема писателя Пинегина, но и дело его жизни, которое он будет продолжать до самой смерти, как Седов.

Я листаю старый, 1940 года, журнал «Звезда». В двух номерах его - десятом и одиннадцатом - идёт «Георгий Седов» Н. Пинегина.

Это, верно, и есть тот «Седов в полный рост», о котором Николай Васильевич говорил за год до этого, сидя со мной рядом и почти машинально листая редактируемую рукопись «Советского Заполярья».

Под последними строками «Георгия Седова» в номере одиннадцатом «Звезды» значится: «Конец первой книги». Увы, вторая книга не была закончена Пинегиным. В том же номере журнала, в котором кончалась первая глава «Георгия Седова», помещена статья В. Каверина «Памяти Пинегина». Это некролог. В 1940 году автор «Георгия Седова» умер, так и не дописав дорогой ему портрет.

Но у него были друзья, верные друзья, столь же преданные общему делу освоения Севера, как и он сам. И один из них - профессор В.Ю. Визе - дописал портрет Седова. По оставшимся в литературном наследии Пинегина материалам, по наброскам и нескольким законченным главам, заполняя пробелы материалом, почерпнутым из предыдущих книг Пинегина, Визе создал вторую часть книги «Георгий Седов», которая полностью была напечатана в 1953 году. Эта книга - памятник одновременно и Седову и Пинегину, оставшимся неразлучными и после смерти.

Пинегин любил Архангельск и хорошо говорил о нём. В своих книгах он посвятил ему много отличнейших страниц. Невозможно забыть яркое и берущее за душу описание аукциона, устроенного в Архангельске для распродажи имущества экспедиции Седова и личных вещей Георгия Яковлевича для покрытия задолженности одному из архангельских купцов-толстосумов. Этот трагический и мерзкий аукцион описан Пинегиным с потрясающей силой.

Николай Васильевич бывал и живал в Архангельске в тысяча девятьсот восьмом, девятом, десятом, двенадцатом и четырнадцатом годах. Отсюда же уходил он и в свои многочисленные арктические экспедиции.

Мне приятно думать, что этот отважный и многосторонне талантливый человек был привержен милому мне Архангельску.