Мифы, сокрушившие колосс

Мифы, сокрушившие колосс

«Аксенов? Американский писатель!»

Как-то в одной радиопередаче обсуждали вопрос: надо ли продавать книги, в которых авторы использовали «ненормативную лексику» и куда включали «непристойные сцены», в запечатанных пакетах с предупредительной надписью.

Я призвал коллег учесть, что тогда пришлось бы запечатать в конверты немало сильных и популярных романов наших видных современников. Налепив на них ярлык «непристойных». В том числе — и тексты классика нашей литературы Василия Аксенова. И «Ожог». И «Скажи изюм». И «Остров Крым». И ряд других. И, согласитесь господа, сказал я, было бы странно — продавать книги одного из самых ярких прозаиков XX века в этаких упаковочках.

И до чего же странно было воспринято мое замечание! Разве же, вопрошал ведущий, Аксенов — классик нашей литературы? Ведь он же американский писатель! Так как же вы?.. Да с какой же стати?.. Впрочем, закатывать «Ожог» и «Остров Крым» в целлофан он, ведущий, не стал бы. Ибо это и впрямь серьезные произведения видного русскоязычного иностранца.

Сказано это было спустя много лет после возвращения Василию Павловичу гражданства.

Мифологическая география

Но даже если б не вернули…

Разве назовешь Аксенова американским писателем? Или советским? А то — постсоветским? Или антисоветским? Я б не решился. Хотя бы потому, что он много лет путешествовал вне всех этих формальных границ. Свободно перемещался из контекста в контекст, из эпохи в эпоху, из страны в страну, познавая мир за миром и творя миф за мифом.

Творя мифы, менявшие миры. При деятельном участии их автора. Аксенов описал, а отчасти и воплотил большие мечты своих персонажей. Что, согласитесь, мало кому удается…

Об этом мы и толковали в Котельниках 28 ноября 2003 года. Вспомнить дату легко — она проставлена на книге «В поисках грустного бэби», подписанной Василием Павловичем в тот вечер. Не сложно восстановить и фрагменты беседы — я записывал ее на диктофон.

И «Бэби» я прихватил не случайно: разговор шел об Америке и Западе, и больше — об особом западном мифе, вмещавшем кучу всего — от кока-колы и джинсов до ленд-лиза и джаза.

Ясно, что мифологическая география творчества Аксенова не исчерпывалась Штатами, но включала в себя и Москву, и Париж, и архипелаг Большие Эмпиреи, и Кукушкины острова… И Крым, само собой. Тот самый — остров… В котором, как мне представлялось, под трехцветным флагом сказочной свободной страны выписана модель одной из возможных будущих Россий…

— На роль прорицателя я не претендую, — ответствовал Василий Павлович, — а что до кока-колы… Порой я удивляюсь, почему, когда говорят об американизации мира, толкуют о «Макдонал-дсах»… Это же не идеологический состав — котлета и булочка! А вот кока-кола — это была просто жидкая идеология! В 67-м в Болгарии наши моряки рассказали мне, как их пароход зашел в греческий порт. И два возбужденных юноши-матроса-комсомольца спросили у капитана: «А можно мы, когда пришвартуемся, пойдем и кока-колы выпьем?» Тот посмотрел на них из-под козырька и гаркнул: «Идите на х…!» Чудный ответ! Мужик виртуозно снял с себя ответственность… Но что еще он мог сказать?

— Но что, — спросил я, — считалось в ту пору более зловредным культурным динамитом — жидкая «дурманная» кока-кола или глянцевый Playboy? (Не случайный, понятное дело, вопрос: ведь было в «Бэби» про журнал, было; но — хотелось из первых уст.) Это же потеха — истории о людях, провозивших в СССР «Playboy» — еще одно «тайное орудие империализма».

— Сейчас — потеха. А в 60–70-х страшновато это было. «Playboy» циркулировал в Москве, вызывая невероятный интерес. Его можно было за дикие деньги купить…

Но один из сильнейших ударов по красной идеологии нанесло все же баночное пиво. Это был предел мечтаний совка — пиво, которое не бьется и не тухнет!

Ну как тут не вспомнить, подумалось мне, Евтушенко и его «Северную надбавку», где бригадир то ли монтажников, то ли нефтяников на их вопрос: «А будет у нас «Жигулeвское», которое не разбивается?» — отвечает: «Не все, товарищи, сразу — промышленность развивается…»

— Один большой специалист по этому вопросу, — продолжил меж тем Аксенов, — написал в свое время статью о том, почему советское баночное пиво получалось такой халтурой. Закупали на Западе оборудование, запускали — и ни черта: пиво тухло и тухло.

Оказывается, забыли про состав, покрывающий внутреннюю поверхность банок и не допускающий скисания! Автора вызвали на Политбюро! И он им все это выложил. А после рассказывал, как пятнадцать мрачных старцев за ним записывали! В святая святых советской системы высшее руководство решало вопрос производства баночного пива… Ясно, что крах был не за горами. Хотя никто и не знал — когда.

Подарок главе

А еще — солнечные очки!

Аксессуар редчайший и престижнейший…

Вот история: в Праге в семье эмигрантов из России был сын Сергей — младшеклассник. Отлично говоривший по-русски. И когда туда прибыл с визитом Хрущев, Сережу отправили приветствовать всесильного гостя. Парень вышел и на чистейшем русском произнес речь. Никита Сергеевич растрогался. «Бог ты мой! — воскликнул. — Как тебя звать?» — «Сергей». — «Как же ты русский так выучил?» — «Я из русской семьи». — «А кто твой папа?» — «А он в СССР сидит в лагерях»… Хрущев поставил его рядом и время от времени с ним заговаривал. Тут из-за туч вышло солнце, и Сергей надел западногерманские солнечные очки. «Что за очки у тебя?» — спросил Хрущев. «Это от солнца. Хотите, подарю?» И подарил.

И Хрущев, как ребенок, был совершенно счастлив. Спустя несколько месяцев мать мальчика пригласили в советское посольство и сообщили: «Ваш муж на свободе. Живет в Керчи… С новой семьей. Приглашает в гости». Она не поехала. А мальчишка какое-то время жил там с отцом. Вот что Никита подарил Сереже за очки…

Варшава, Прага и кепочка

Истории Василия Павловича — штука особенная. Рассказчик он был изумительный. Но интервью с ним — дело не простое. Он сам знал, о чем рассказать. А я все же спросил его о драме восточноевропейской. Аксенов счел вопрос интересным.

— Я знаю людей, — ответил он, — учивших язык только затем, чтобы читать польские журналы! Или, приехав во Львов или Вильнюс, общаться с поляками. Во Львов тогда стекались товары из Венгрии, Польши, Канады. Это тоже была мощная подрывная мифология. Ведь эти вещицы, просунутые фарцовщиками под «железный занавес», ценились тогда колоссально! Каждая тряпка с Запада несла в себе заряд свободы! Вызов системе.

Во Львове я купил рыжий свитер крупной вязки. И когда появлялся в нем в ЦДЛ, чинуши были в отпаде. А потом в 1962 году я поехал в Польшу. Это была моя первая заграничная поездка. Я попал в бурлящее общество! Там царила фронда, шли диспуты, бузили студенты. Работал новаторский молодежный театр. Когда один из будущих советников «Солидарности» — тогда молодой журналист — привел меня туда, актеры встретили холодно, спросили: кто этот? А он сказал: «Один симпатичный москвич…» Тогдашние впечатления от Польши были куда сильнее, чем от любой капиталистической страны, где довелось побывать потом.

А от Варшавы 1962-го до Праги 68-го было рукой подать…

— Я приехал в Прагу в 1965-м. Но уже чувствовалось: весна начинается. А ведь чехи запоздали с либерализацией. В начале 60-х, когда в СССР все бурлило, приезжие чешские писатели вели себя зажато. Боялись обсуждать даже невинные вопросы, что дебатировались в Москве. Но ребята были прямые и объясняли, косясь на главу делегации: мы лучше помолчим. А в 1965-м они уже заговорили. И конечно, заиграли! В Праге тогда был модный джаз-бар «Ялта».

Я пришел туда в забавной такой кепочке. Ее подарил мне жуткий интеллектуал, американский профессор Дюк Беллингтон. Он приехал в Москву, мы отчаянно напились, вывалились на мороз, и я сказал: «Чтоб ты не сдох, я тебе дарю меховую шапку». И отдал. А он мне отдал всепогодную кепку — «кепи олл сизонс». И вот в этой невероятно стильной кепи я прибыл в Прагу. И так мне понравилось, как играл пианист в баре «Ялта», что я эту кепочку отдал ему. А какое-то время спустя она выпрыгнула уже в другом заведении. Оказывается, он передарил ее, и модный головной убор пошел гулять по Праге, по Европе, по миру… Я про эту кепи написал рассказ. Он потерялся — не могу найти. А кепка время от времени — попадается. То там, то сям… Тогда в Праге было очень хорошо.

— Кстати, — поинтересовался я, — а один из видных героев романа «Ожог» профессор Патрик Тандерджет — это не тот ли, подаривший вам кепочку, Дюк Беллингтон? Ведь иностранцы в СССР тоже персонажи мифологические…

Аксенов коротко рассмеялся: их было много.

Как-то приехал один славист — крайне левый. С ним заигрывала власть. А он тут стал абсолютно антисоветским. Везде шлялся с нами — по чердакам, кухням, клубам. И даже поучаствовал в колоссальной драке. Мы сидели в кафе и с нами — Ахмадулина. Белла была дивно хороша… И какие-то гады стали посылать ей записочки, клеить. При муже Юрии Нагибине. Нагибин сидел невозмутимо, а мы врезали сволочам. Врезал и тот штатник. Сильный парень. Надо было видеть, как он бился!

А один дипломат… Захожу в Домжур, в нижний бар, и вижу — он у стойки. Выпивший, несчастный. Я: «Что ты делаешь здесь?» А он: «Беда. У меня роман с русской девчонкой. И меня вызвали в нашу спецслужбу. Говорят: она б…дь, работает на ЧК… Что делать? Они во Вьетнам меня пошлют!» Потом он исчез. И вдруг звонит: «Ай’л би глэд ту си ю». Встретились. Он в порядке. Женился на нью-йоркской светской даме…

Все эти визиты, торговые марки, журнальчики, штучки, вещички, американский софт-дринк, пиво и виски, а главное — общение — расшатывали монолитный советский чугун.

Экзотика

Так простые вещи — кока-кола, Playboy, даже отчасти всепогодная кепочка — становились инструментами слома системы… Ну а что же шло отсюда — туда? Кроме водки…

— Не знаю. Может быть, икра? Матрешки?

Помню, два моих американских студента в 1986 году поехали в Питер и вернулись во флотских шинелях. Выменяли не— новые кроссовки на прекрасные шинели. Еще один парень поехал в майке с надписью. Я его спрашиваю: «Ты что, в ней собираешься ходить в СCCP?» Он говорит: «Да, а что?» А на майке — десантный вертолет и речевка: «Kill the commy for your mammy!» — «Убей коммунягу ради мамочки!» Он спокойно ходил в этой майке по Москве… Потом поменял на что-то. Это было круто. Они страшно гордились такой одеждой. Союз был экзотической страной. Люди с Запада дивились: «А что это за плакаты на площади, что это значит: «Народ и партия — едины!», «Здоровье каждого — богатство всех!»?» Все их изумляло.

— Но ведь и вас изумила Америка. В 75-м…

— Тогда развеялся мой старый американский миф. «Мальборо кантри», какой Америка казалась прежде, исчезла. Никаких ковбоев и агентов…. Никто за мной не надзирал. После, в Москве, когда я выступал в Союзе писателей, в зале, полном, в том числе, и специалистами по США, Юрий Жуков сказал: «Расскажите, как за вами присматривали». А я в ответ: «Ничего такого я не заметил, никто за мной не ходил». Жуков махнул рукой: «Бросьте. Когда я туда приехал, за мной сразу установили слежку». А я: «Ну, так вы же, товарищ Жуков, депутат Верховного Совета. За вами, наверное, охрана ходила. А я никого не интересовал, кроме моих студентов».

Побег

Тут я предположил, что власти всерьез опасались, что Аксенов не вернется. И припомнил историю, случившуюся с героем романа «Скажи изюм» Максом Огородниковым, который без спросу улетел из Берлина в Париж, а оттуда — в Штаты. И хоть и не ушел «с концами», но ускользнул…

— История из «Изюма» реальна! — вскричал Аксенов. — Все это было. Было со мной. Впрочем, я никуда не хотел убегать. Но они так считали. Летом 1977 года ко мне пришли полковник Карпович и мой куратор Зубков — договариваться, чтобы я не печатал «Ожог». В ответ на отказ от издания романа заверили: «Оставляем вас в покое. Все ваши проекты будут продолжаться». И наврали. Все стало рушиться. Завернули гайки. «Хвост» пустили. О поездках за рубеж и речи не шло. А я вспомнил, что начал оформляться на конференцию в Западный Берлин. И подумал: «Дай-ка попробую». Приехал в Союз писателей. Там такая была Тамара или Нина, я ей часто привозил всякие сувениры. Я: «Тамара, ну как там мой паспорт?» Она: «Ой, а я вам звонить собиралась, паспорточек ваш готов». И дает мне его. «А когда едете, Вася? Я билет закажу». Заказала она билет, и я улетел.

Ни Зубков, ни Карпович об этом не знали. Но вскоре стали искать. Узнали: он в Западном Берлине… И пошло-поехало… Это уже не кока-кола. Консульские работники взялись вывезти меня на Восток, где рвал и метал наш посол в ГДР Абрасимов — страшный человек. Мне говорили: смотрите, Корчной в автокатастрофу попал. Как бы с вами чего не случилось… Генеральный консул кричал по телефону: «Советской власти нужно подчиняться везде!» А я ему: «Перестаньте меня шантажировать, не толкайте на крайний шаг». И он сразу: «Ну что вы, дорогой! Просто Абрасимов хочет поговорить, выпить рюмку по-русски. Как не уважить?».

Тут пастор — глава духовной академии, где проходила конференция, — увез меня к себе и запер. Оттуда я позвонил в Париж и заказал визу… Берлинская журналистка Эльфи отвезла меня в аэропорт, и я смотался! Из Западного Берлина — в Париж! Оборвал когти, обрубил хвост. А в Париже играла «Таганка», и я пошел на «Гамлета». Встретил там Веню Смехова, а он говорит: «Нас известили, что ты остался на Западе». Торжественно ведет меня в зал и сажает рядом с Максимовым — главным редактором «Континента»… Кошмар. Это было потрясающе. Я никогда не мог себе представить, что стану героем настоящего прифронтового берлинского романа. Точно такое же ощущение загнанности. Идешь по аэропорту Темпльхофф и думаешь: вот сейчас подскочат, кольнут в жопу зонтиком и потащат…

А вернулся я просто. Прилетел. Пошел в Союз писателей. Там конференция. И мой куратор Зубков. Он чуть не грохнулся в обморок. Кричит: «Василий Павлович, вернулся! Дорогой! Вернулся!» Счастлив был человек…

Право на остров

Корсика, Свияжск, Манхэттен (Мохнатый), Васильевский и Елагин, Большие Эмпиреи, Кукушкины острова, Крым… В книгах и в жизни Аксенова островов больше, чем, скажем, гор. Он и сам выглядел островом. От всех его как бы отделяло некое пространство, которое было не так уж просто переплыть.

На каком-то вечере я спросил его: отчего в ваших книгах так важны острова? Он, как мне тогда показалось, ушел от ответа (как стало ясно позднее — вовсе нет), сказал: острова — это отголоски детства. Разве они никогда вам не грезились? Разве не мечталось вам бежать на таинственную часть суши, со всех сторон окруженную неведомым простором?.. У каждого из нас есть право на такую мечту. У каждого есть право на остров.

Таким островом мне всегда виделся сам Аксенов.

Видится и сейчас.