Глава IX
Глава IX
Объезд князем Меншиковым финляндского прибрежья — Золотая рыбка — Финляндские сенаторы — Рассуждения о внутреннем положении России — Авария близ Свеаборга — Або и Бомарзунд — Новые штаты крепостных укреплений — Помощник финляндского генерал-губернатора — Граф Штевен — Теслев — Мое пребывание в Гельсингфорсе — Положение Финляндии
Посланный в Стокгольм, князь Меншиков воспользовался этим случаем объехать прибрежье Финляндии и пройти по тем шхерным фарватерам, по которым флот наш мало плавал.
Движимый необыкновенною любознательностью и легко подозревающий шарлатанство или неотчетливость в других, князь любил испытывать все сам; так, прочитав что-либо о действии нового лекарственного средства, он тотчас принимал сам это лекарство для опыта; если газеты рекомендовали новый лак, новый клей, новые чернила, он лакировал тем лаком, клеил тем клеем, писал теми чернилами, чтобы испытать новость. Так в настоящем случае он хотел проверить лично карты Финского залива.
Экспедиция его состояла из парохода и люгера — судна без шпангоутов. Он плыл на люгере, а пароход сопровождал его. Отправясь из Кронштадта в начале октября, мы сильно качались, войдя за Выборгом в шхеры, мы пошли по фарватерам, не видавшим военного судна. Под Выборгом видели мы издали маленькую финскую ладью, — как моряки говорят, скорлупу, борющуюся с беспокойным морем; завидя нас, несчастный мореплаватель бросился опять к морю, несмотря на видимую опасность. Князь догадался, что это был контрабандист, везший, может быть, бочонок водки. «Утонет, бедный, — сказал князь, — надо ему показать, что мы за ним не гонимся», — приказал поворотить, и вслед за тем ладья направилась опять к берегу.
В Гельсингфорсе сделан был князю торжественный прием; у помощника генерал-губернатора, Теслева, необыкновенно скупого, был обед, за которым сидели представители всех властей, с женами, именитые купцы — и золотая рыбка. В Свеаборге был булочник-немец, Стерке, у которого была очень хорошенькая дочка. Мичмана хаживали любоваться ею украдкою, а чтобы иметь к этому благовидный предлог, они глядели в колодезь, бывший перед окнами булочника, и искали в нем золотую рыбку. Тамошний купец Синебрюхов дал этой барышне тщательное образование; она проводила по целым дням время у доброй г-жи М. Вальронт, жены свеаборгского главного командира порта, и с этою дамою она приехала и на церемониальный обед, за которым затмила многих командирш красотою лица и приличием приемов.
Финляндский сенат был в то время очень приличного состава. Барон Клинковстрем, румяный, рослый старик, с отпечатком высшего стокгольмского общества, был знаком с князем Меншиковым со времени пребывания последнего в Стокгольме: князь Меншиков участвовал в похищении женщины, которая стала потом баронессой Клинковстрем, он был переодет лакеем и сажал прекрасную в карету, которая из театра привезла ее к Клинковстрему. Гартман, худощавый, болезненный, лет 45-ти, государственный человек, каких нет теперь ни в Финляндии, ни в России, дипломат по тону речи и телодвижениям, был тоже сенатором, но в то же время и абоским губернатором, ожидал князя в Або. Карл Кронштедт, сын коменданта, который сдал нам Свеаборг в 1807 году, гордый, независимый, гнетомый мыслью, что он сын отца, считаемого изменником, — и под этим влиянием враждебный всему, что представляло власть русскую. Валлен, генерал-прокурор, либерал и сепаратист, и проч. Весь этот состав достался нам готовый от Швеции, воспитанный в конституционной атмосфере просвещенного народа и выражавший свою духовную независимость или вольным светским обхождением с генерал-губернатором, как Клинковстрем, или достоинством осанки, как Кронштедт. В то время как я это пишу, они вымерли; их заместили другие, с теми же правами, с теми же чинами, но эти другие — чиновники не только по их приемам перед начальствующими, но по узости взглядов и по всему складу ума, — оттого, что родились на иной почве и надышались воздухом бюрократической России.
Не в регламентах и положениях кроются зародыши мужей государственных: их производит историческое, культурное развитие народа; этого мы, русские, не хотим понять и думаем, что перо, бумага и царская подпись могут вдруг дать нам то, что другие выработали себе веками умной и трудолюбивой народной жизни. Французы хотели преобразоваться на основании философических принципов Руссо, Дидро и Вольтера, — не умея читать, перерезали друг друга, — а в культуре не подвинулись. И теперь то же варварство осталось во Франции, какое было до революции, та же подлость перед властью из-за шитого мундира, та же дерзость перед безнаказанностью, и то же смирение перед палкою: только нравы испортились. Мы идем тем же путем; не посоветовавшись с уровнем народного просвещения и отдавшись на веру доморощенным философам, правительство освободило крестьян от крепостной зависимости, а они остались в душе теми же холопами, только холопами своевольными; сочинили народных депутатов под именем гласных, а эти гласные, эти управы — те же чиновники, только чиновники более дерзкие, оттого что нет над ними единоличного начальства; вывели на свет независимых судей, а эти судьи — такие же пристрастные, такие же кутилы, только в большем размере, оттого что меньше страху и больше жалованья. Отменили телесное наказание, а за двугривенный каждый позволит себя высечь и еще в ноги поклонится; заводам народные школы — в этих школах будут читать памфлеты и прокламации.
Из гнилого материала нельзя строить твердое здание, каков бы ни был архитектор. Не так совершаются реформы. Лютер не по высочайшему повелению проповедовал против папизма; паства его убеждалась не циркулярами. Пасторы проповедовали в том же смысле против высочайших повелений: реформация осуществилась в общественной совести, вопреки правительству и несмотря даже на гонения, она осуществилась, требуя правительственной санкции и, когда достигла санкции, установилась без недоразумений, потому что ее уразумел народ прежде признания ее правительствами. Правительства не предписывали ее, а только признали, — и то поневоле.
А у нас: по какому побуждению бояре сбрили бороды, по какому надели фраки? По воле царя; зато и до сих пор цивилизация заключается только в бритом подбородке и во фраке, а под ним — варварство. По какому побуждению даны наделы, дана одноличная власть мировым судьям, отданы уезды на расхищение управ? Оттого, что Милютин сказал, что это будет хорошо! Чем руководствуются власти в проведении реформ: буквою циркуляров; а поскольку они понимаются каждым различно, то и вышло — «кто в лес, кто по дрова». Оттого общая неурядица: хотели улучшить быт крестьян — он ухудшился; полагали ввести суд правый — вышел Шемякин; желали облагодетельствовать земство — оно разоряется. Сказано: «да будет свет!» — и бысть… тьма! Но еще не кончено! Чем более карабкаемся в болоте, тем глубже вязнем. «Облагодетельствованные» крестьяне ропщут и на наделы, и на оброки, и на судей, и на земские учреждения, — и до сих пор ропот их не уменьшился, но усиливается.
Из Гельсингфорса поплыли мы такими же неведомыми путями через шхеры в Або. Немного отойдя от Свеаборга, люгер наскочил на камень, который, дав люгеру лихорадочную дрожь, оборвал килевую медную обшивку, — к великому ужасу старика Веселаго. Князь был очень доволен этим событием; он видел в нем полезное открытие. Камень был тотчас нанесен на карту, и тут же князь принял решение снарядить экспедицию для нового промера шхерных фарватеров. Пароход, за нами шедший, сидел не так глубоко в воде, как люгер, и прошел через гребень без соприкосновения. После долгой борьбы с самим собою Веселаго (доставшийся князю в наследство от адмирала Сенявина) решился наконец сказать:
— Ваша светлость, мал люгер для осеннего плавания.
— Кому угодно, может пересесть на пароход! — отвечал князь с насмешливою улыбкою.
День был сквернейший, мрачность, дождь и ветер. Часов в 10 вечера командир объявил, что ничего не видно. Князь приказал следовать вперед до первого возвышенного острова с норд-веста, чтобы укрыться от ветра и зыби. Проплыв еще с час, мы остановились за лесистым островом. Темнота такая, что хоть глаз выколи. Ветер дул нещадно; дождя не было, но какая-то мокрая пыль льнула и примерзала к одежде. Князь сошел вниз, а офицеры и мы остались наверху; я — потому, что на палубе переносил качку, а в каюте делалась тошнота. Когда зрачки наши достаточно расширились, предметы, нас окружавшие, начали слегка очерчиваться в виде силуэтов, и мы увидели в нескольких саженях от себя что-то черное вроде судна. Спустили шлюпку, послали мичмана для осмотра, оказалось, что рядом с нами стоял транспорт с порохом, — а у нас на палубе мичман Краббе (теперь управляющий морским министерством) курил сигару. Веселаго опять всполошился:
— Краббе, брось сигару! Брось, купидон, вспомни, что мы везем его светлость, начальника Главного морского штаба!
— А что дадите?
— Ну, брось, дам две сигары.
— Мало, давайте десять.
И дал десяток сигар старик, чтобы заставить повесу бросить сигару в море, с противной транспорту стороны.
На другое утро прибыли мы в Або; на берегу стояли местные власти, во главе их благородная фигура Гартмана, и несколько экипажей для князя и для свиты его. Мы отправились в гофгерихт и нашли его в полном заседании, в древнем здании с высокою, крутою кровлею. Проходя через залу присутствия, князь сказал шутку, довольно неуместную, по-французски:
— Потолок сейчас обрушится и раздавит этих господ.
— Милостивейший государь, — отвечал Гартман с улыбкой, в которой было и серьезное выражение, — мы надеемся, что Провидение, заботящееся о Финляндии, не даст погибнуть этим достойным людям.
Нас поместили в прекрасном просторном доме аптекаря Юлина, который угостил нас завтраком отличным, хотя не по нашему вкусу, как, например, холодная телятина со сладким соусом, — а потом был обед человек на 60, с музыкой. После тостов финляндцы, из внимания к князю Меншикову, заиграли, как финал, русскую арию, не подозревая, что играют «Ты поди, моя коровушка, домой».
Через несколько часов от Або проходили мы мимо строившихся тогда укреплений в Бомарзунде, — прескверных, не дающих никакой защиты, как они и доказали в 1854 году, сдавшись французам без выстрела. Бомарзундские укрепления начали строиться при Закревском на счет финляндских сумм и, как обыкновенно, с содержанием планов в величайшей тайне. Когда выводимые фундаменты указали расположение крепости, люди сведущие увидели несообразность плана. Граф Армфельт сообщил их замечания великому князю Михаилу, который, рассмотрев их, объявил: «Слишком поздно». Хорош повод достраивать!
Вообще Финляндия страдала больше от обороны, чем от неприятеля. В 1864 году возложена была оборона ее берегов на великого князя Константина, который и пошел по-своему: сформировал какой-то вольный флот из наемных судов и наемных матросов. Набрали разных бродяг, не видавших моря и не нюхавших пороху; этот знаменитый флот спрятался в шхеры при виде английского пароходишка, которого в Экнесе отбили кольями и плохими ружьями мужики под предводительством купца, а между тем истрачена была вся экономия, собранная князем Меншиковым в двадцать два года управления. Я представлял вследствие этого доклад государю, в котором доказывал, что Выборг, Фридрихсгам и Свеаборг защищают столько же Россию, Ревель, Петербург, сколько Финляндию, и что потому было бы правильнее возлагать на финляндскую казну расходы только по обороне Ботнического берега, отнеся защиту Финского залива на государственное казначейство империи. Государь передал это сыну Косте: этим все сказано.
Ничто не может быть живописнее Аландского архипелага; он объясняет возможность перехода Каменского по морю к Стокгольму. Островов здесь более, чем моря. Князь велел сделать несколько пушечных выстрелов; каждый оставлял за собою долгие перекаты грома, а три-четыре выстрела, следующие друг за другом каждую секунду, произвели грохот и эхо изумительные. Стокгольм величаво выходит из моря перед приближающимся мореплавателем.
Года через три, если не ошибаюсь, после нашего первого посещения Финляндии военное министерство переделало штаты крепостных управлений. Из шести плац-майоров Свеаборга оставлены были два, а четверо переведены в другие места, и как милостиво. В Свеаборге оставлен полковник Штрикер, бывший ординарцем у Петра III. Екатерина воцарилась в 1762 году, следовательно, Штрикер был офицером не позже 1759 года, а значит, в 1835 году — 76 лет, и Чаплинский — 65 лет от роду. Полковник Ениш — 80 лет — назначен комендантом в Геленджик. Другой, лет за 50, которого фамилии никак не припомню, куда-то еще дальше.
Ениш был смолоду адъютантом генерала Клейнмихеля, сына эстляндского мужика и отца нынешнего графа; этот был в то время ребенком и нередко прибегал к адъютанту за бумажкой или карандашиком. Ениш строил на этом свои надежды; явился к дежурному генералу, генерал-адъютанту Клейнмихелю, который встретил с удивлением, что он уже полковник, поздравлял его с успешною службою и с прекрасным местом, восхваляя геленджикский климат. Разобиженный Ениш пришел ко мне со слезами; жаловался на несправедливость, что его отсылают в Геленджик, а Чаплинского, мальчишку, оставили в Свеаборге. Князь определил Ениша в Николаев, Херсонской губернии, дав ему средства к переезду и обзаведению.
Через несколько дней входит ко мне беременная женщина с тремя малютками и четвертым на руках. Это была жена другого переводимого полковника. Я упросил князя дать ему место в Петербурге; его сделали командиром двух ластовых рот, расположенных в Петербурге, чем он был очень доволен и расписывался — «командир всех рот». Глупости был неимоверной. Надоедал мне жестоко своими праздничными визитами. Каждый раз, входя, говорил он мне одну и ту же поговорку: «Утренний час — золотой час», а уходя — другую: «Горы не сходятся, но люди расходятся». Странно, что я совсем забыл его фамилию.
Помощником генерал-губернатора был, по выбору князя Меншикова, генерал Теслев, человек ограниченный и скупой до мерзости. Он объезжал Финляндию из спекуляции, брал прогоны на двенадцать лошадей, а ехал на двух. После него был Рокасовский, благородных кровей, но тоже прост. Удивительно, как наши министры и главноуправляющие считают зыбким свое положение. Если им приводится выбирать товарища (заместителя) или помощника, они ищут его не между умными, а между дураками: они боятся умного, чтобы не столкнул; страх этот так велик, что в это время все дураки кажутся им слишком умными.
Опыт показал, однако, князю, что и дураки не всегда полезны. Теслев, не поняв, что он сидит в Сенате на креслах генерал-губернатора, что он только рупор его, alter ego, вздумал присоединиться к оппозиции. Князь был недоволен им, а Теслев, со своей стороны, вообразил, что он человек необходимый, и стал просить прибавки жалованья. Тогда князь решился сменить его, если найдется другой кандидат.
При Закревском командовал дивизией в Финляндии генерал Штевен, женившийся на дочери прежнего генерал-губернатора графа Штейнгеля и получивший при этом фамилию граф Штевен-Штейнгель, — очень хороший человек. По смерти графини Штейнгель он вышел в отставку и жил в прекрасном имении жены за Выборгом. Родной брат его Штевен был выборгским губернатором. Князь приказал мне проситься в Финляндию для осмотра водопада на Иматре и под этим предлогом проехать мимо графа Штевена, заехать к нему и предложить ему место помощника генерал-губернатора. Ежели он примет предложение, то я должен был воротиться тотчас в Петербург; если нет, то мне поручено было уговорить Теслева остаться, но не именем князя, а, напротив, внушением, что князь охотно уволит его.
В гостиную графа Штевена проходил я через прекрасную залу, всю в стеклах, как галерея, уставленную камелиями, рододендронами, кактусами. Предложение мое выслушал Штевен с видимым волнением, был им менее польщен, чем поражен, считая, что свет давно забыл о его существовании, но за обедом он оправился и, видимо, наслаждался как памятью о нем князя, так и представлявшейся новою карьерою; я ночевал у губернатора. На другое утро губернатор получает письмо от брата, которым он отказывается от предложения, извиняется передо мною в непоследовательности, — извиняется, что пишет не ко мне, и приводит в оправдание, что ему было совестно объявить мне причину отказа, причину в глазах света ребяческую, но им непреодолимую; ему стало жаль расстаться с взлелеянными им растениями.
Я понимал его, но князь Меншиков не понял бы, и потому я ограничился сообщением князю, что Штевен не принял предложения, и поехал в Гельсингфорс к Теслеву под видом свидания с моим приятелем бароном Котеном, который, по моему ходатайству, недавно был назначен директором канцелярии финляндского генерал-губернатора. Я советовал Теслеву подумать, что он делает, говорил, что князь очень охотно его уволит, с пенсией по закону, и он получать будет три тысячи рублей вместо нынешних двенадцати тысяч рублей ассигнациями. Теслев струсил; стал обнимать меня (при Котене), потом выбежал из гостиной в кабинет и вынес оттуда два апельсина, один, побольше, дал мне, а маленький — Котену. Апельсины эти оказались худосочными.
В это время я имел уже в Финляндии значение весьма рельефное. Весть о моем приезде разошлась скоро по Гельсингфорсу. Ко мне приехали барон Клинковстрем, Кронштедт, дивизионный начальник, кажется, Петерсен и губернатор, генерал-адъютант граф Армфельт; все приглашали меня к себе; так я пробыл еще дня три в Гельсингфорсе и на вечерах этих лиц познакомился и с другими, дотоле мне незнакомыми.
Барон Котен был тогда женат на красавице Гартман. Легко увлекаемый честолюбивыми мечтаниями, он купил себе дом и поместился в нем очень комфортабельно, но молодая красавица недовольна была судьбою; она жаловалась мне, что муж ее поглощен честолюбием и для семейства негоден. Недолго искала она земного счастья; прах ее покоится на дрезденском кладбище.
Город Або был некогда сердцем Финляндии; прекрасная почва губернии, удобный порт, близость Стокгольма, из которого Финляндия всасывала в себя через Або европейскую цивилизацию, университет, гофгерихт и резиденция архиепископа делали из Або средоточие духовной, умственной и политической жизни Финляндии; поэтому именно он не мог нравиться нашему правительству. Государь Александр I не был вовсе заражен славянофильством; он, напротив, старался привлекать иностранцев, чтобы русские позаимствовали у них сведения, понятия и нравы, но Александр видел независимость чинов на сейме; он боялся нападения со стороны Швеции и поэтому перенес центр тяжести в Гельсингфорс, прикрываемый Свеаборгом, следовательно, русским гарнизоном и русским флотом. Сначала посажен был в Гельсингфорс сенат, генерал-губернатор и штаб российских войск (финские войска упразднены); потом перевели туда же университет.
В 1837 году, по особому случаю, о котором я говорю в другом месте, сформирован в Выборге гофгерихт, вследствие чего доктрины абоского гофгерихта перестали быть единым юридическим руководством. Оставался там еще губернатор Гартман, своей личностью составлявший центр тяжести. Когда Гартмана назначили начальником финансовой экспедиции сената, он, желая оставаться нравственно хозяином и покровителем Абоской губернии, выхлопотал, чтобы преемником его был Антон Кронштедт, старший брат сенатора, из русских военных, дурак дураком. Он покорился Гартману, но губерния потеряла последний свой блеск и вскоре сделалась настоящею провинцией. Однако Гельсингфорс не заменил Або; он развился под другими условиями, создан не историей, а высочайшими указами, и потому уподобился нашим губернским городам: много признаков власти и очень мало симптомов цивилизации.
Вслед за городом Або стал упадать и финляндский сенат. Император Александр I так высоко ценил достоинства графа Армфельта (северного Алкивиада), графа Аминова и графа Толя, что не только следовал их внушениям по вопросам, исключительно касавшимся Финляндии, но по их направлению разрешал и вопросы международные, не стесняясь принципами юридической равноправности, но оценивая политические влияния. Таким образом, финляндские дворяне признаны дворянами российскими, но не наоборот; жителям Олонецкой губернии запрещено ходить в Финляндию для разносного торга, а финляндцам дозволено ходить и промышлять во всех городах и уездах империи. Русские, или, вернее, только русские считали это несправедливостью, но тогда русских было мало; теперь — не так бы возопили, но основания таких неравноправностей были правильны. Дворяне русские и финляндские сходны только по созвучию, а не по смыслу: это омонимы, а не синонимы.
Дворяне финляндские представляли собою настоящих потомков древних рыцарских родов, а как и сам державный государь не может никому повелеть быть потомком того, кто ему не предок, то дворянство финляндское означало роды, которых размножение или прекращение зависело от воли Божией. Оттого в Финляндии Саклен, бывший двадцать четыре года министром финансов и шестнадцать лет тайным советником, был не дворянин.
В России дворяне, односвойственные с финляндскими, совершенно смешаны с дворянами по праву ордена или чина, полученного ими или отцами их, а так как количество орденов и чинов зависит совершенно от произвола человеческого, то в такие дворяне можно обратить весь род человеческий. Ясно, что нельзя было уподобить их, как нельзя уподобить Траянову колонну каждому каменному столбу.
Крестьяне-разносчики бродили по захолустьям Финляндии, сбывали фальшивые деньги и заражали сифилисом; потом собирались группами и грабили обывателей. Финляндцы же никуда не выходили; даже в Петербурге бывали только выборгцы.
Затем распоряжение, о котором я упомянул, имело двоякую цель: защитить Финляндию от лиц, которых теперь назвали бы русским элементом, и сблизить вновь присоединенный к российскому скипетру народ с империей. Независимый сенат был предан государю; преданность независимого и лестнее, и прочнее, чем покорность раба; оттого государю нравилась эта независимость. В последние годы царствования взгляды государя Александра изменились; при Николае Павловиче, при Закревском, еще более. Закревский не любил вольнодумцев, но в его вооружении были только два оружия: палка и шпионство, и как палка была тут слишком неуместна, то он только шпионил.
Князь Меншиков отверг решительно шпионскую систему, однако, видимо, не жаловал людей, способных противостоять произволу; сам он положительно противостоял ему, охранял конституцию всеми своими силами, но не хотел, чтобы оппозиция являлась в сенате, опасаясь последствий слишком крутых. Когда Гартман поступил в сенат, он, по тем же побуждениям, которые руководили им при выборе преемника в Або, старался ослабить нравственный вес сената; пошли награды, кресты людям ничтожным; другие, не видевшие большого достоинства в орденах, но тем не менее оскорблявшиеся, когда были обходимы, притихли; время делало тоже свое дело; мало-помалу старики сходили со сцены и заменялись людьми, выросшими под бюрократическим направлением Закревского. Так сенат обращался постепенно в скопище чиновников бездарных, низкопоклонных, и дух независимости переместился из сената в среду профессоров, журналистов и студентов: событие, неблагоприятное государству, ибо в таких обстоятельствах на месте практических политических взглядов являются отвлеченные доктрины, своекорыстные расчеты партий и заблуждение юношества.
Мое влияние, весьма значительное в отдельных случаях, не распространялось на личные симпатии и антипатии князя Меншикова, ни на общую его политику; притом в то время я не имел и достаточной зрелости понятий; мои общие взгляды на дела явились уже после; что я теперь вижу, я вижу ретроспективно, а в то время я занят был почти исключительно вопросами административными, и если останавливал князя в реакционных его побуждениях, то это относилось все-таки к отдельным случаям, не охватывавшим всего политического горизонта.
Рокасовский, сам по себе ничтожный, был под влиянием жены своей, женщины малообразованной, но желавшей играть роль; к ней прельстились либералы новейшей школы, люди, ищущие во что бы то ни стало свободы ругательной или развратительной прессы, а она поддерживала их втихомолку. Когда князь Меншиков уехал в Константинополь, Рокасовский открыто выступил покровителем либерализма, из которого возник неофиннизм. Эти новые финны, как все доктринеры, стали сбрасывать не только иго русского влияния, но и давление шведской цивилизации; презрев историческое развитие края, они вводили чухонство, и из чухонского народного языка стали созидать язык политический, со всеми глупыми последствиями насилования истории для проведения нового принципа национальности.
Берг, заменивший Рокасовского, обратился к своей системе, системе двойной игры; он казался либералом, а между тем завел шпионство; искал в чиновниках своего иерархического возвышения, делая из секретарей сенаторов; искал популярности в уезде, осыпая наградами землевладельцев, которые сообщали ему тайные сведения, — словом, ища славы путем подлым, развратил в несколько лет край настолько, что и веками не исправить утраченную нравственность.
Если теперь сравнить Финляндию новейшую с тем, чем она была в день присоединения ее к российскому скипетру, окажется, что она принарядилась внешними покровами, дворцами, храмами, железными дорогами, но утратила все свои внутренние добродетели, народную нравственность, духовную независимость, утратила способность воспроизводить людей политических и те рыцарские личности, которые давали ей блеск в истории Швеции.
Sic transit gloria mundi!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.