Поток со скал бросается и мчится: Сонеты

Поток со скал бросается и мчится:

Сонеты

Не только образ Наполеона витал над «Пандорой». В последние дни пребывания Гёте в Карлсбаде в 1806 году в его дневнике появилась запись: «Г-жа фон Брёзиге и г-жа фон Леветцов (Пандора). Прогулка с князем Ройсом» (27 июля 1806 г.). Юная Амалия фон Леветцов, общение с ней, непринужденная атмосфера курорта, многочисленные светские контакты будили в душе поэта разные воспоминания. Мысли его отвлекались и кружили вокруг персонажа Пандоры, в воображении Гёте выступавшей воплощением красоты, — Пандоры, награждающей приятными дарами.

Все новые встречи ожидали поэта: казалось, молодость льнет к нему, чтобы смягчить тоску, в которой он пребывал после смерти Шиллера. В Веймаре весной, а потом еще и в ноябре 1807 года его разыскала Беттина Брентано, эта необузданная непоседа, и после пылкого приветствия кинулась ему на шею, разыгрывая (впрочем, может, ей не нужно было разыгрывать) влюбленность. Она была знакома с юношескими письмами Гёте к ее матери, Максимилиане Брентано, а мать Гёте в свою очередь рассказывала ей о детстве поэта (позднее он использовал эти рассказы в своей автобиографической книге «Поэзия и правда»).

Зимой 1807–1808 годов в Йене поэт, уже приближавшийся к своему шестидесятилетию, угодил в путы дерзкого чувства к Минхен Херцлиб, приемной дочери издателя Фроммана, дом которого в ту пору часто посещал. Девушке только что исполнилось восемнадцать лет. Мы мало знаем об этой гётевской страсти — если и впрямь тут была страсть. Гёте всегда все скрывал, когда бывало что скрывать. Работая над «Анналами», он записал фразы, содержавшие определенные намеки на этот счет, однако исключил их из публикации. В них рассказывалось, что в декабре в Йену приехал Цахариас Вернер, в кругу знакомых он блистал чтением сонетов, другие тоже стали пробовать свои силы в этом жанре, и даже сам Гёте сочинил «небольшое собрание» сонетов.

«Впервые после смерти Шиллера я спокойно наслаждался в Йене радостью дружеского общения. Приветливость присутствующих разбудила во мне тоску по ушедшему: утрата, которую я вновь ощутил с прежней болью, требовала компенсации. Привычка, склонность, дружба переросли в любовь и страсть, которые, как и все абсолютное, вторгающееся в мир относительного, грозили обернуться бедой для многих. В такие моменты, однако, искусство поэзии возвышает и смягчает требования сердца, усмиряя властную ненасытность. Так вот на этот раз нам пришлась весьма кстати форма сонета, которую ранее с большим мастерством использовал Шлегель, а Вернер поднял до высот трагического звучания».

Некоторые сонеты он еще придержал на какое-то время, так как они «слишком отчетливо выдавали» его «недавнее состояние». Многое можно вычитать из этих слов, однако догадка о любви поэта к Минне Херцлиб так и остается догадкой. В июне 1808 года он отослал Цельтеру шесть сонетов. Они и вправду отчетливо рисуют историю одной любви, от внезапной вспышки страсти до «отречения», как вначале назывался сонет, впоследствии озаглавленный «Прощание». Весь цикл, опубликованный в гётевском собрании сочинений издания 1815 года, включал 15 сонетов, и это уже была не просто история одной любви, а поэзия как таковая. Два не опубликованных в ту пору сонета, которые теперь значатся в цикле под номерами 16 и 17, открыто рассказывали о сердечной склонности и любви; будь они напечатаны сразу же, они и в самом деле могли бы дать повод к превратным толкованиям и злословию — поэт хорошо знал, как возникают такие толки.

Когда Гёте уже закончил полный цикл из пятнадцати сонетов, в его жизнь пришли новые впечатления и события, и снова он увлекся очень юной женщиной. Однако об этом увлечении нам известно несколько больше, чем о сердечной ране, должно быть нанесенной поэту Минной Херцлиб. В имении Дракендорф в долине Заале близ Йены, принадлежавшем барону фон Цигезар, служившему в Готе, поэту и прежде не раз случалось бывать. Однако в то карлсбадское лето 1808 года у Гёте сложились особые отношения с младшей дочерью Цигезара — Сильвией, родившейся в 1785 году. Слово «дружба» для определения этих отношений кажется слишком робким. И опять же неизвестно, насколько чувство поэта вышло из рамок дружбы. Неясно-ясным языком говорят лишь отдельные слова и обороты из его писем и стихов. В своем дневнике Гёте простодушно отмечал, как часто он встречался с семьей Цигезаров и как предпринимал «долгие прогулки с Сильвией» (19 июня 1808 г.). К двадцатитрехлетию Сильвии — разумеется, Гёте участвовал в праздновании ее дня рождения — он написал длинное поздравительное стихотворение «на случай», где рифмовались фразы не слишком глубокого содержания. Как много таких стихотворений, только куда менее складных, фабриковалось к семейным праздникам! И кончалось оно так: «Вопреки всем капризам природы, дочь, подружка, любимая, будь всегда счастлива!»

Поэт говорил от имени всех поздравителей: для одних она была дочка, для других подруга, но для него она была «любимая», что может ровным счетом ничего не значить, равно как и значить слишком много. Впрочем, скорее всего, она казалась ему и тем, и другим, и третьим, как и все молодые женщины, обладавшие властью легко растрогать, но и смутить поэта, который был старше их на столько лет. Он видел в них олицетворение всего женского начала, в разное время по-разному волновавшего его; видел в каждой одновременно сестру, подругу, дочь и возлюбленную. Нелегко было поэту разобраться в своих чувствах, а коль скоро он не мог сделать этого, то особенно сильно привлекали его совсем юные женщины — в отношениях с ними мечта обретала простор.

Когда Цигезары переехали во Франценсбад, Гёте уже не мог усидеть в Карлсбаде и поехал вслед за ними. К этим дням относится запись в дневнике: «Схема «Избирательного сродства»» (10 июля 1808 г.). А расставшись с Цигезарами, тут же прислал письмо из Карлсбада: «Мыслями я по-прежнему с вами и даже не заметил, как уехал». Письмо заканчивалось словами: «Тысячу раз прощаюсь! Милая, милая Сильвия» (22 июля 1808 г.). Осенью Гёте снова часто ездил в Дракендорф: там, а затем в Йене он часто виделся с Сильвией. Луиза Зайдлер в письме к своей подруге Паулине Готтер рассказывала, как однажды вела себя Сильвия при неожиданном появлении Гёте: она влетела «в комнату и бросилась ему на шею так, что мне показалось, будто она собирается задушить его собственными руками. Я не могла на это смотреть; все были неприятно удивлены и смущены» (4 июня 1809 г.). Отношения с Сильвией со временем стали ровнее. Взяло ли верх «благоразумие» или понимание реальной ситуации, а не то просто время сделало свое дело — кто может судить об этом? Осталась дружба.

Но подпись «вечно Ваша Сильвия» стояла еще и в конце письма, датированного 26 декабря 1813 года. В мае 1814 г. Сильвия вышла замуж, и случаю было угодно создать мучительное созвучие: ее мужем стал теолог Фридрих Август Кёте. Когда у супругов родился первый ребенок, они просили Гёте быть его крестным отцом.

Никто не сможет доказать, в какой мере и какие впечатления тогдашних встреч впоследствии вошли в произведения Гёте, в цикл сонетов или в «Избирательное сродство». Да и заниматься подобными подсчетами было бы нелепо. Цикл сонетов, опубликованных в 1815 году, предлагает читателю нечто большее, чем просто историю одной любви. В этом цикле берет слово сама девушка, легко, шутливо плетет нить своих рассуждений. Всплывают здесь и некоторые мотивы из писем Беттины Брентано. Остроумная игра намеков как бы предваряет «Западно-восточный диван». Как и при создании элегий, Гёте вынужден был приспосабливаться здесь к заранее заданной форме. Опыты Шлегелей в области издания сонетов были ему хорошо знакомы: братья старались вдохнуть новую жизнь в этот преимущественно романский жанр поэзии. (XVII век в Германии с творениями Грифиуса и Гофмансвальдау еще не оказал сколько-нибудь сильного влияния на литературу.) Между тем строгая форма сонета давалась Гёте нелегко. На сонет Августа Вильгельма Шлегеля, написанный в 1800 году, он ответил стихами, в которых звучала также мягкая дружеская критика. Заканчивался «Сонет» следующими тремя строками:

Но тщетно бьюсь удобным сделать ложе:

Мне цельным резать дерево — по нраву,

А здесь нельзя от клею уберечься!

(Перевод М. Розанова —1, 256)

Несколько позже, однако, Гёте отказался от своих сомнений:

Природы и искусства расхожденье —

Обман для глаз: их встреча выполнима.

И для меня вражда их стала мнима,

Я равное питаю к ним влеченье.

(Перевод М. Розанова — 1, 257)

И снова сама форма сонета становится предметом стихотворения, но теперь она предстает как символ самовоспитания человека, для которого необходима гармония природы и искусства, свободы и закона. Сонет этот, включенный в пролог представления, показанного в Лаухштедте, освещал также задачи и роль театра как такового.

В приведенном выше отрывке, который Гёте исключил из «Анналов» за 1807 год, поэт меньше рассказывал о себе, чем о круге друзей в Йене, «где привычка, склонность, дружба переросли в любовь и страсть». Очень возможно, что «событие», лежащее в основе сонетов, было событием исключительно литературного плана в атмосфере, оживленной присутствием Минхен Херцлиб. Возможно также, что душевное состояние поэта было «литературной» влюбленностью, хотя Гёте хорошо понимал, какие при этом могли бы разверзнуться бездны, но все же он обладал той духовной силой, которая допускала подобную игру — полусерьезную, полушутливую. Надо подумать и о следующем: Гёте, возможно, потому задержал публикацию сонетов № 16 и 17, что стремился предотвратить ошибочное истолкование этих стихов и наложение их на жизненные обстоятельства. В своих примечаниях к «Западно-восточному дивану» он впоследствии писал применительно к Хафизу, что «поэту вовсе не обязательно думать и пережить все то, что он выражает в своих стихах».

В сонете «Потрясение», открывающем цикл, с впечатляющей силой воплощено нежданное ощущение «жизни новой»:

ПОТРЯСЕНИЕ

Поток со скал бросается и мчится

Навстречу океану, увлекая

В долины неизведанного края

Все то, что жаждет в безднах отразиться.

Но вдруг — ей, грозной, радостно резвиться —

Вниз Ореада падает нагая,

Леса и скалы следом низвергая,

Чтоб в усмиренных струях раствориться.

Волна растет и мечется. Отныне,

Лишь собственными недрами питаясь,

Ей жить вдали от щедрости отцовой

Назначено, прикованной к плотине.

Следят созвездья, в водах отражаясь,

Игру прибоя, отблеск жизни новой.

(Перевод Н. Григорьевой — 1, 310)

Гёте не раз использовал образ воды как символ человеческого бытия. Сонет напоминает раннюю гётевскую «Песнь о Магомете». Но в «Песне» перед нами — буйное, стремительное движение вольного стиха, в сонете же — строгие, четкие рамки формы. Во вводном четверостишии глаголы «бросается» и «мчится» в общей картине, по выразительности напоминающей древние мифы, передают укрощенную стремительность потока. Первое четверостишие целиком посвящено «потоку»; во втором появляется противоборствующая сила, которая неожиданно останавливает его бег. Веское слово «грозно» не случайно открывает это четверостишие: то, что случилось, невозможно объять рассудком — явление может обладать и созидающей, и разрушающей силой. Поэт сознательно избирает изощренную конструкцию строфы, только одна-единственная строчка в ней предстает емкой, сжатой. Ореада — горная нимфа, этот образ сразу же навевает любовную тему. Но поэт подводит нас к эпилогу: в конце катрена уже появляются леса и скалы окружают «усмиренные струи». «Потрясение» выражено только в двух местах: в слове «грозно» и в великолепном образе: «мечется». В сонете четко проступает поэтическое искусство зрелого Гёте: старый поэт скупыми, незаметными средствами открывает путь к новым образам и намекам. И только в конце читатель узнает, в какое важное событие вылилось «Потрясение»: жизненный поток не просто остановлен, а свершилось нежданное — возник «отблеск жизни новой».

Торжественность, приподнятость и лаконизм первого сонета не характерны для всего цикла. Серьезность переплетена здесь с шуткой, и никому не дано знать, где там «сонетное бешенство», а где — «наводненье страсти» («Немезида»). Восхитительна сложная мозаика голосов и оттенков чувств. Эта игра — не пустая забава, а игра вполне осмысленная, остроумная, умеющая по достоинству оценить всякое явление и не гнушающаяся иронии. Чем-то напоминает она «рождественский подарок» двенадцатого сонета:

Еще б я мог медовые баллады

Тебе испечь для праздничного чтенья…

(Перевод Н. Григорьевой — 1, 316)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.