Магия навязчивой идеи
Магия навязчивой идеи
Вот и лето 43-го. Закончился второй год войны, начинался третий. Немцы постепенно отступали по главным направлениям. Отгремел первый летний салют с пышным фейерверком в вечернем небе: освобождены Орел и Белгород.
Война поворачивала вспять, жизнь все больше наполнялась обычными повседневными заботами.
В июне 43-го я сдала экстерном экзамены за 9-й и 10-й класс средней школы. Вставал вопрос — куда идти учиться дальше. Плохо, когда равным образом даются и сочинения по литературе, и задачки по алгебре, но нет охоты ни к тому, ни к другому и вообще ни к какому предмету. Оставалась одна неувядающая страсть: познать мир, неведомые страны, людей где-то там, за границей на замке.
Быть бы мне, наверное, географом или историком, или, в лучшем случае, литературоведом или лингвистом, но все мало-мальски подходящие вузы еще не вернулись в Москву из эвакуации.
Вот тут-то, как по заказу, случается нечто удивительное.
Мне на глаза вдруг попадается объявление в газете «Известия», с ходу, казалось бы, решающее мою проблему.
До сих пор у меня хранится пожелтевшая газетная вырезка с мелким, поистине судьбоносным и достойным полного воспроизведения текстом:
Институт внешней торговли
Наркомвнешторга СССР
Объявляет НАБОР СТУДЕНТОВ
На 1-й курс.
Институт готовит экономистов-финансистов, экономистов-коммерсантов и юристов для системы Наркомвнешторга.
Срок обучения 5 лет.
В институт принимаются окончившие средние школы. Заявления от поступающих принимаются в канцелярии института: ст. Балашиха Дзержинской ж. д. и в Москве, ул. Куйбышева, 6 (Всесоюзная Торговая палата), 2-й этаж.
Все студенты обеспечиваются питанием в закрытой столовой Института, нуждающимся предоставляется общежитие.
Стипендия назначается на общих основаниях в размере от 250 до 350 рублей в месяц.
Принимаются заявления от желающих поступить в аспирантуру по следующим специальностям:
1) Международная торговля и внешняя торговля СССР; 2) Денежное обращение, банки иностранных государств и финансирование внешней торговли; 3) Иностранное гражданское и торговое право; 4) Международное право (публичное и частное).
Ко всему прочему, как мне стало известно, большое внимание в этом вузе уделяется изучению иностранных языков.
Ни минуты не колеблясь, подаю заявление на юридический факультет. Хорошая профессия плюс иностранные языки: о чем разговор? Не считая самых радужных перспектив… Отличный школьный аттестат и приличное знание (спасибо моей «немке» Марии Александровне) немецкого языка позволило поступить в институт без экзаменов.
Приятные сюрпризы этим, однако, не кончились.
ИВТ, находившийся где-то у черта на куличках — сначала в Балашихе, потом у Церковной горки на Ярославском шоссе — сразу после моего зачисления переезжает в центр Москвы. И не куда-нибудь, а прямо в «былинкинское» место, в Бабушкин пер., 4, то есть почти рядом с Демидовским переулком, Газовым заводом и экстернатом на Гороховской улице. В сером четырехэтажном неуютном здании, где разместился институт, ранее, говорят, была шелковая и полотняная фабрика Бабушкина.
Снова я оказалась в районе Немецкой слободы и близко от моего дома в Сыромятниках.
Не рука ли Провидения? Я называю это геомистикой.
Итак, я — в привилегированном учебном заведении, куда, если бы не война, едва ли можно было попасть простому смертному без комсомольского билета. Несколькими годами позже ИВТ слился с Институтом международных отношений в единый МГИМО.
Преподавательский состав был у нас просто великолепен. В ИВТ собрались почтенные седовласые профессора и преподаватели, рискнувшие остаться в Москве в военное время. Деканом юрфака была доктор юридических наук, профессор Екатерина Абрамовна Флейшиц, читавшая лекции по иностранному гражданскому праву. Она еще до 1917 года окончила Сорбонну и стала первой женщиной-юристом в России.
Маленькая, кокетливая, несмотря на сугубо пенсионный возраст, она уточкой вплывала в аудиторию и с наслаждением читала свой предмет, как какой-нибудь роман Бальзака или Золя. Если слышала легкую возню в стане слушателей, устремляла на студента ироничный взор и серьезно спрашивала звонким, чуть скрипучим голоском: «В чем ваше недомогание, товарищ…Туманов?» — или Иванов, Петров. Закончив лекцию, Екатерина Абрамовна пудрила носик и выплывала, семеня ножками, из аудитории.
Все ее уважали за мужской ум и бессрочную женственность.
У Флейшиц я писала на 4-м курсе реферат о юридической природе абсолютных и относительных прав.
Передо мной толстая тетрадь в синей обложке с надписью: «М. Былинкина. 1947. "Абсолютные и относительные права"». Пятьдесят страниц студенческого исследования, написанного от руки четким почерком.
На последней странице отзыв руководителя:
«Работа свидетельствует о знании значительного круга произведений юридической литературы на русском и немецком языках, об умении критически анализировать эту литературу, о способности к самостоятельным конструкциям.
Оценка — отлично.
5.IV.47. Е. Флейшиц (подпись)»
Лишь получив на руки свою работу с оценкой и отзывом, я поняла, что — по студенческим меркам — допустила явную оплошность: поставила в списке авторов изученных произведений фамилию руководителя не на первом, а лишь на четвертом месте — после Рейхера, Мейера и Агаркова. К счастью, эта маленькая ученая женщина знала себе истинную цену и не была столь тщеславна, чтобы уязвляться такой мелочью.
Не то что профессор Гурвич, известный правовед союзного масштаба, лысенький ядовитый старичок с гладкими розовыми щечками. Гурвич был одним из авторов Конституции СССР 1924 года и читал нам советское и иностранное государственное право. Он считал личным оскорблением малейшее неуважение, проявляемое к его предмету, — пусть это выражалось не только в незнании второстепенного факта или в неточном цитировании статей любой зарубежной конституции, но даже в недостаточно, по его мнению, уверенном тоне при ответе на экзамене.
Уже на первом курсе мы наслышались от старшекурсников о его тихом иезуитском вопросе, повергавшем экзаменуемого в трепет: «А вы… в этом уверены?» При малейшем колебании инквизитор безжалостно снижал оценку.
Предвидя опасность, я решила пойти на риск и на третьем курсе — в 47 году — взялась писать курсовую работу именно у Гурвича. Было понятно: или работу надо сделать очень хорошо, или можно не идти на экзамен. Но противник тоже не дремал: мне было предложено проанализировать и оценить политический строй Ирландии. «Ирландская конституция принята почти одновременно с Конституцией СССР 24-го года», — вскользь заметил Гурвич.
Лишь в процессе работы я поняла, о чем мне предстоит поразмыслить и в чем каверза.
Спустя ровно шесть десятилетий беру в руки пачку сшитых листов — 40 страниц текста, напечатанного на полуслепой допотопной машинке. На заглавном листе надпись красивым почерком: «Политический строй Ирландии». М. Былинкина, янв. 1945.
Глава 1. «Политические партии».
С ирландскими партиями все было ясно. Все эти Фианна-Файл, Шинн-Фейн, ИРА ни в коем случае не мятежники, а борцы за полное освобождение Ирландии из-под гнета буржуазной Англии. Это подтвердил и Энгельс: «Дайте мне 200 тысяч ирландцев, и я взорву Британскую империю».
А вот во 2-й главе — «Государственный строй» — пришлось пораскинуть мозгами, чтобы выйти из щекотливого положения, в которое меня поставил Гурвич.
Дело в том, что по Конституции 1922 года Ирландия была объявлена «Свободным Ирландским государством», но она не обладала суверенитетом и, будучи доминионом, находилась под эгидой Британской Короны.
В то же время, согласно первой Конституции СССР 1924 года (соавтором которой был мой экзаменатор), дотоле свободные республики Закавказья, Украина и Белоруссия, образовав Союз под эгидой РСФСР, утратили каждая свой суверенитет, по сути, оказавшись, как и Ирландия, в составе имперской державы. Впоследствии эта ситуация без прикрас отразилась в советском гимне: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь». Как и в случае с британским доминионом Ирландией, слова «свободное государство» в применении к советским республикам тоже оказались не обозначением юридического статуса, а красивым словосочетанием.
Подобный крамольный вывод, увы, ни в коем случае не мог украсить мою курсовую работу.
Дальше больше. Детальный анализ статей Ирландской Конституции показал, что в части законодательной, исполнительной и судебной власти она во многом сопоставима с Советской Конституцией 1924 года, но что касается Декларации прав, то преимущество явно на стороне Ирландии. Ирландское государство подробно зафиксировало в своем Основном законе защиту детей, матерей, стариков, родителей, инвалидов, вдов и других лиц, установило контроль над тем-то и тем-то, обеспечило своему народу массу благ.
Таким образом, постатейный юридический анализ обеих конституций был не в пользу СССР и абсолютно исключался. И Гурвич знал это лучше меня, поскольку наверняка использовал этот ирландский документ в своем госправовом сочинительстве. Тогда чего же он хотел, когда напомнил мне о Советской Конституции 1924 года? А может, он только того и хотел, чтобы кто-то, хотя бы студенты, кое о чем подумал и кое о чем поразмыслил?
Вдохновившись этой спасительной мыслью, я решаю так же, как сам Гурвич, лишь вскользь отметить в своей работе о знакомстве с «его» Конституцией 24-го года и не делать никакого детального сопоставления.
Дань до неприличия либеральной Конституции Ирландии пришлось отдать в самом конце одной-единственной фразой: «Подобные демократические постановления и заявления едва ли можно встретить в какой-либо иной конституции мира». Но, видно, первобытный инстинкт самосохранения побудил автора закончить правовой анализ канонической фразой: «Вполне очевидно, что в капиталистической стране невозможно обеспечить защиту прав трудящихся, даже если конституция и декларирует подобные обязательства государственных органов».
Курсовая работа была написана добросовестно, но было неведомо, как к ней отнесется Гурвич. Он имел обыкновение возвращать студентам манускрипты, не ставя оценок и не произнося ни единого слова. Все должно было выясниться на экзамене. Пан или пропал.
На экзамене в моем билете был вопрос: «Государственный строй Норвегии». Как назло, я забыла точное число депутатов стортинга (парламента): то ли сто, то ли сто пятьдесят… Гурвич молчит. Я холодею: «Капут…» Не произнося ни слова, он медленно тянется за моей зачетной книжкой и не спеша выводит: «Отлично».
Да здравствует Ирландия с ее замечательной конституцией и со всеми ее сепаратистами!
* * *
Стремление студентов ИВТ охотно грызть гранит науки и получать хорошие отметки было в немалой степени обусловлено тем, что всем хотелось попасть на работу в Швейцарию или хотя бы в Болгарию, но никак не в таможню на советской границе. Однако кроме глобального стимула были и промежуточные вдохновляющие моменты.
На третьем курсе, например, всем отличникам дирекция выдала по два отреза материи. Девушки получили по три метра черного английского бостона и по три метра ткани на платье. На выпускном вечере я щеголяла в платье из американского шелковистого сатина в сиреневый цветочек. Бостон пошел маме на пальто.
Студенты моего набора, пришедшие учиться не только из школы, но из армии или из ремесленных училищ, были одеты по времени: кто в выцветшей гимнастерке, кто в старой тужурке. И потому забота Анастаса Ивановича Микояна, министра внешней торговли, о нашем благосостоянии оценивалась по достоинству.
С первого курса мне выпала удача заниматься немецким языком в продвинутой группе, где собрались семь человек, прилично или даже хорошо знавшие язык. Демобилизованные фронтовики-инвалиды Паша Лускин и Леня Танкилевич выросли в немецкоязычной среде, Вера Арнгольд и Наташа Зубкова окончили немецкую школу, Галя Никитина имела за спиной первый курс ИнЯза, а Ира Томская и я прошли домашнюю подготовку.
Так получилось, что с Наташей Зубковой мы сидели в немецкой группе за одним столом, в аудиториях строчили конспекты тоже рядом и домой шли в одном направлении. Нам было легко и приятно общаться в стенах института, но для домашнего общения мы не годились. У нас были несовпадающие взгляды на жизнь — и по большому, и по малому счету. Отец Наташи долго работал в Германии, неизвестно в каком амплуа, и мне казалось полезнее воздерживаться с его дочерью от откровений. К тому же меня не слишком интересовали мои юные сокурсники, а Наташа, напротив, воспринимала их в качестве полноправных и дееспособных партнеров.
Наташа Зубкова была не намного старше меня, но выглядела взрослее своих лет. Среди нас, вчерашних школьниц, которые только что пробились из девчонок в девушки, она одна из первых прошла если не в дамы, то в женщины. Рыжеватые, пышно начесанные волосы с кудрявой челкой, припудренный широкий носик и толстые чувственные губы узаконивали ее сексапильность.
Из всех ее достоинств я больше всего ценила ее чувство юмора и получала удовольствие, глядя, как на уроках немецкого она до слез давится тихим смехом и тонко всхихикивает, услышав мою очередную хохму.
А такие колоритные фигуры, как, например, наши преподаватели-«немцы»: Вера Николаевна Кардашева, старорежимная дама с линялой горжеткой, или Адольф Филиппович Хайт, старый джентльмен с выраженным орлиным носом, очень часто давали повод для зубоскальства, особенно когда ни с того ни с сего хотелось посмеяться.
С Наташей Зубковой мы прошли рука об руку все пять курсов института, со временем Наталья Владимировна Зубкова сделалась многоопытным юристом в системе внешней торговли, и наши пути разошлись.
Напротив, Галя Никитина, с которой мы мало общались в институте, хотя и были в одной немецкой группе, часто заходила ко мне домой, а после Института наши дружеские отношения окрепли еще больше.
Мы сблизились в 44-м году, после второго курса, когда летом в составе студенческого отряда были отправлены в не изведавший военных бед подмосковный совхоз на уборку плодоовощной продукции. Работали мы там по способностям, но ели по потребностям. В Москве народ еще не видывал такого, чтобы горячая картошка плавала в густой сметане, а хлеб можно было бы запивать парным молоком.
Ночевали мы там в сарае на душистом сеновале. И в одну из теплых совхозных ночей Галя рассказала мне по большому секрету одну удивительную и по тем временам страшную историю.
Добрейшая Галя Никитина обладала яркой, но простоватой внешностью красивой южнорусской казачки: черные волосы, блестящие темные глаза, румяные щеки. Ее крупная, немного нескладная фигура и угловатые движения диссонировали с привлекательным лицом, но это замечалось не сразу.
И вот той темной ночью на сеновале, летом 44-го, она полушепотом рассказывает, что недавно побывала в гостях… у самого Лаврентия Павловича Берии.
Случилось это так. Она идет по тротуару, вдруг проезжающая рядом черная машина замедляет ход и останавливается. На тротуар выходит офицер и вежливо предлагает ей сесть в машину. Галина без колебаний следует приглашению. Она всегда была довольно авантюрна в своих знакомствах на их начальной стадии. Ей надевают на глаза повязку, и через какое-то время машина останавливается у подъезда загородного особняка. Гостью встречает горничная и провожает в гостиную, где накрыт стол для ужина на двоих.
Входит Лаврентий Павлович, лысый, очкастый, но очень любезный, ничуть не похожий на палача Малюту Скуратова. Они мило ужинают с легким грузинским вином и ведут приятные разговоры. Затем Галя для разнообразия предлагает ему сыграть партию в шахматы. Она всегда любила демонстрировать мужчинам свой интеллект. Неизвестно, кто проиграл, но Лаврентий Павлович вскоре уходит.
Горничная стелет Гале на диване белоснежные простыни, и наша шахматистка засыпает сладким сном. Наутро ее отвозят домой.
Так, по рассказу Галины, завершился этот сенсационный визит.
Я поверила ей, что «ничего такого не произошло».
Дело в том, что душа Галины Никитиной была во власти противоречивых страстей. С одной стороны, ей очень хотелось своими руками потеребить бразды правления, стать министром иностранных дел СССР или по меньшей мере советским послом. В этих целях она познакомилась с престарелой мадам Коллонтай и вступила в коммунистическую партию. С другой стороны, ее надежно держали в плену устои богобоязненной мещанской семьи из города Орехово-Зуево, откуда она была родом. Галя носила на шее крестик и желала выйти замуж только по христианскому свадебному обряду: с венчанием в церкви, с белой фатой и первой брачной ночью с законным мужем.
Думается, однако, что ярый бабник Берия не посчитался бы со всеми Галиными соображениями, если бы того пожелал. При всей своей внешней привлекательности она не обладала ни сексапильностью, взбадривающей мужчин, ни просто сексуальностью, свободной от всякой внутренней заданности: романтизма, практицизма, религиозности и других человеческих комплексов.
Опасное знакомство с Берией, к счастью, осталось для нее без дурных последствий, но и без награды. Квартиру, которой Лаврентий Павлович награждал своих любовниц, она не получила. Еще долго, до того, как Галина Степановна Никитина стала доктором юридических наук, она продолжала мыкаться по съемным комнатам в Москве. Это лишний раз подтверждает правдивость ее рассказа.
Кроме Гали Никитиной и Наташи Зубковой моими приятельницами по институту были библейски красивая умница Сима Певзнер и большеглазая ребячливая Марина Хаскина, с которой мы частенько бегали на Басманную улицу в церковь Никиты Мученика. Там, в этом соседнем с Бабушкиным переулком храме находилась столовая какого-то учреждения, где можно было, прикинувшись служащими, без всяких карточек заполучить тарелочку вареной фасоли.
Из числа моих сокурсников и вообще выпускников ИВТ многие сделали блестящую карьеру в самых разных сферах деятельности, даже по части шпионажа. Канон Молодый, привлекательный парень, заразительно и громко хохотавший в институтских коридорах, стал канадским бизнесменом Лонгсдейлом, которого англичане, правда, скоро поймали, но родина его вызволила. Этот эпизод увековечен советским фильмом «Мертвый сезон».
Володя Туманов, некогда не особо приметный лобастый мальчик, стал маститым доктором права и первым председателем Конституционного суда России.
Вообще докторов юридических наук, вышедших из лона ИВТ, несть числа. Эстафету от тех, кто остался в веке двадцатом, перенесли, кроме Туманова, в век двадцать первый член Высшего Арбитражного суда Миша Розенберг, когда-то долговязый юнец с испуганными голубыми глазами; профессор Парижского университета «Дидро» Жора Скоров, ласковый манерный юноша, просивший называть его не Жорой, а Георгием, и ставший не тем и не другим, а Жоржем Скорофф. И многие другие.
Мои однокурсники не пробуждали во мне особых эмоций. Это были мои товарищи, без всякой «тайны» и волнующей романтики. Правда, за исключением некоторых выдающихся персонажей, таких, как темнокудрый умник Саша Сафрай. Я оказалась на грани влюбленности, но первых нужных шагов не сделали ни я, ни он, хотя мы отшагали немало километров по улицам Москвы. От него я впервые услышали некоторые азбучные истины мужской психологии.
Однажды мы шли по Воронцову полю (бывш. ул. Обуха) мимо старинного особняка, перед фасадом которого стоит беломраморная статуя богини, с одного плеча которой спустился легкий хитон. Саша заметил, что мужчину в гораздо большее волнение приводит ненамеренная женская полуобнаженность, чем нарочитая полная нагота. «Вот как у этой богини, которая словно не успела прикрыть правую грудь».
Другой истиной, ставшей для меня открытием, было то, что любовь может и не найти свой идеал, но вспыхнуть просто при удачно сложившихся обстоятельствах.
Эти его слова в скором времени подтвердились. Сам он женился на «джек-лондоновской» девушке-эстонке, которую встретил в Крыму на берегу моря, а мне самой эту непреложную истину пришлось постичь сразу после окончания института…
Несмотря на мою индифферентность к сотоварищам, нежный интерес ко мне проявлял славный Владек Усенин с миндалевидными серыми глазами и с походкой Чарли Чаплина. Да и тот же Миша Розенберг, глядя на меня, робко, но недвусмысленно хлопал своими голубыми глазами. А венгерский мальчик-первокурсник Иштван молча ходил за мной по пятам всякий раз, когда я шла в столовую. В коридоре позади меня частенько слышалась гулкая поступь добротных венгерских башмаков — Иштван опять меня подкараулил. Но все это было совсем не интересно.
Иное дело импозантный профессор Томашевский, завораживающе читавший нам лекции по гражданскому праву и на каждой десятой фразе звучно произносивший свою любимую приговорку: Par excellence! («Главным образом», фр.). Или преподаватель испанского языка Габриель Арром, тщедушный испанец с горящими черными глазами и до блеска прилизанными черными волосами…
По правде сказать, меня сначала обуяло нечто вроде страсти вовсе не к тихому испанцу, а к испанскому языку.
На четвертом курсе я бегло разговаривала по-немецки и даже сочинила пародийное продолжение поэмы Шиллера «Перчатка» на немецком языке. С третьего курса у нас было введено факультативное изучение второго языка. Когда я об этом узнала, две испанские группы были уже сформированы. Не знаю почему, но мне вдруг нестерпимо захотелось изучать кастильский язык, и я прямиком направилась к директору, Афанасию Ивановичу Змеулу, с челобитной. Он разрешил мне подключиться к группе Аррома.
Не ведала я тогда, каковы будут последствия этого моего спонтанного поступка.
* * *
В День Победы, 9 мая 1945 года, я лежала на диване в большой комнате, смотрела в потолок и слушала радио. Восторженные речи, треск салютных петард, далекий гул площадей. Общая радость вдохновляла и заражала, но в нашу семью она не ворвалась бурным восторгом. Шура Березовский погиб, а больше никого мы с фронта не ждали.
Летом 45-го я перешла на третий курс. Учебная страда не сбавляла темпа. Много времени отнимало двух- трехчасовое стояние в очереди, чтобы попасть в читальный зал Ленинской библиотеки, где были те книги, которых нельзя было достать или купить. Но я любила там бывать. Умиротворяюще действовала прохладная, шелестящая страницами тишина переполненного зала, где за столами под зелеными колпаками ламп среди высоких стопок книг затаивалась студенческая братия. Берешь свои заказанные накануне книги и тихо располагаешься на свободном местечке, невольно оглядывая своих соседей справа и слева…
Война напомнила о себе в 47-м году еще одним документом, по которому, получи я его тремя годами раньше, перебросили бы меня из института в воинскую часть беседовать с немецкими военнопленными.
Вот он, листок полуистертой бумаги, определявший судьбу студентов.
Удостоверение
Выдано настоящее студентке V курса института Внешней Торговли МВТ СССР тов. Былинкиной Маргарите Ивановне 1925 года рождения в том, что он (она) за время пребывания в Институте, в соответствии с постановлением СНК СССР № 413-1944 г. закончила курс военной подготовки по программе ОФИЦЕР ЗАПАСА — ВОЕННЫЙ ПЕРЕВОДЧИК и сдала экзамен с оценкой «Отлично».
На основании директивного указания Министерства Вооруженных Сил СССР и Министерства Высшего Образования СССР за № Д-5-487/4 от 14.5.1944 года приказом по Московскому Военному Округу за № 0263 от 8 сентября 44 года тов. Былинкиной М.И. присвоено воинское звание «сержант запаса» административной службы.
Председатель Комиссии
Генерал-майор — Волков
Директор Института
Нач. Военной кафедры
Генерал-майор — Хохлов
28 сентября 1947 года — № 8
Студенческие годы, которые мой отец считал лучшей порой человека, пролетели непостижимо быстро.
На пятом курсе — 47–48 годов — я была двадцатидвухлетней стройной девицей с толстой русой косой, завернутой на затылке. Подростковая резковатость и «лица общее выражение» сменились приемлемой женственностью и достаточной привлекательностью, хотя я не часто бывала вполне довольна своей внешностью. Особенно на фоне безусловно красивых мамы и тети Маруси. В минорном настроении я походила на отца, но в минуты душевного подъема, когда улыбка смягчала и красила лицо, я делалась похожей на маму. Недаром она призывала меня чаще улыбаться и в такие минуты шутливо называла «красавочкой».
К выпускным госэкзаменам по меньшей мере треть моих однокашников переженилась. Вдруг стали возникать пары из таких особей, взаимная симпатия которых до сих пор казалась нулевой. Ажиотаж брачующихся был вызван не только велением возраста, но и грядущим распределением на работу, возможно куда-нибудь за границу.
Владек Усенин женился на Симе Селяниной, чем-то похожей на меня. Наташа Зубкова вышла замуж за благообразного Володю Логинова и намеревалась идти сдавать госэкзамены вместе со своей будущей дочкой Аленой.
Мы с Галиной Никитиной упорно ждали лучшей доли и добросовестно готовились к государственным экзаменам.
В конце июня 48-го года я получила диплом, удостоверяющий мою годность для самостоятельной жизни.
Наконец в руках вожделенная синяя корочка, которая пока еще не Синяя Птица.
ДИПЛОМ
с отличием
№ 191660
Предъявитель сего тов. Былинкина Маргарита Ивановна в 1943 г. поступила и в 1948 г. окончила полный курс Института Внешней торговли по специальности юридического факультета и решением Государственной Экзаменационной комиссии от 2 июля 1948 г. ей присвоена квалификация ЮРИСТА ПО ВНЕШНЕЙ ТОРГОВЛЕ.
Председатель Госуд.
экз. комиссии — С. Май
Директор — А. Змеул
Секретарь — З. Амитон
г. Москва, 1948 г. Регистр № 490
Приложение
к диплому № 191660
Тов. Былинкина М.И. сдала следующие государственные экзамены:
Иностранный язык (немецкий) — отлично
Основы марксизма-ленинизма — отлично
Гражданское и торг. право иностр. государств — отлично
Международное публичное право — отлично
1 июля 1948 г.
г. Москва Регистр. № 490
Директор ИВТ — А. Змеул
Декан юрид. ф-та,
профессор — Е. Флейшиц
Секретарь — З. Амитон
На подготовку к экзамену по «Основам марксизма-ленинизма» пришлось угробить массу времени, чтобы запомнить бесчисленные съезды ВКП(б) с их программами и повестками. «Краткий курс истории партии» был, слава Богу, написан как простенькая мелодекламация и легко зазубривался параграфами, как молитва или поэма.
Правовые предметы были интересны сами по себе и все получилось, как задумано.
Диплом — на руках, теперь оставалось ждать распределения на работу. Мне с немецким языком предстояло, скорее всего, попасть в ГУСИМЗ (Гос. управление по советскому имуществу за границей) или, в худшем случае, оказаться в одном из внешнеторговых Объединений МВТ — «Плодоимпорт», «Станкоэкспорт» или других. То есть пришлось бы заниматься тем, что связано с демонтажем и вывозом в СССР немецких предприятий и прочего трофейного имущества или сидеть юрисконсультом в Объединении и разбирать взаимные кляузы экспортеров и импортеров.
Ко всему можно притерпеться и даже увлечься, но нельзя же забыть про Синюю Птицу, которая завлекла меня в это учебное заведение. Тем более что она снова махнула мне своим крылом.
В это тревожное распределительное время я где-то случайно услышала, что в Управлении торговых договоров, которое считалось головным департаментом Министерства внешней торговли, открыта вакансия референта по странам Латинской Америки. Вот то, что мне надо. Испанский язык, заморские страны!
Перспектива была заманчивой, но на чье-либо содействие в институте рассчитывать было нечего. Напротив, если внимание директората или парткома обратится на это завидное место — прощай, Америка! А если уже обращено… Нельзя было терять ни минуты.
Я решаю идти на прием к Кумыкину, к самому Кумыкину, прямо в начальственное логово. Затея, казалось бы, безрассудная. Во-первых, у меня нет ни блата, ни рекомендации; во-вторых, я — беспартийная; в-третьих — явно не Мерилин Монро. Но я загорелась, закусила удила, и… кому меня остановить?
Павел Николаевич Кумыкин был если не богом внешней торговли, то, безусловно, одним из апостолов. Первый заместитель министра А.И. Микояна и начальник «элитного» управления, сухой и манерный денди, он славился жестким характером.
Впервые в жизни мне довелось переступить порог министерства, и не знаю, каким манером удалось получить пропуск. Я поднялась на бесшумном лифте на третий этаж и пошла по пушистой красной дорожке в конец длинного коридора с высоким потолком. Сейчас в этом старом массивном здании XIX века в центре Москвы на Старой площади находится Конституционный Суд России.
…Я вхожу в кабинет Кумыкина, в просторный светлый эркер. Сажусь перед письменным столом напротив холеного мужчины с тонким непроницаемым лицом.
Интересно, что я могла ему сказать? «Очень хочу у вас работать»? Или «Я очень умная и хорошая»? Во всяком случае, что-то я ему говорила и, наверное, выложила мой единственный козырь: испанский язык и красный диплом.
Кумыкин молчит, вопросов не задает. И вдруг, поправив на носу золотое пенсне, просит секретаршу соединить его по телефону со Змеулом, директором института. Подняв трубку, произносит всего несколько слов: «Афанасий Иванович, направьте по распределению Былинкину ко мне… Хорошо».
Аудиенция закончена. Судьба моя была решена. Я еще не знала, что в эту самую минуту определился весь мой дальнейший жизненный путь, так или иначе связанный с испанским языком. До свидания, немецкий, про тебя я вспомню нескоро, но вспомню.
Итак, 1 августа 1948 года мне предстояло, как говорится, заступить на государственную службу, которая, при всей ее многообразности, будет длиться ровно тридцать пять лет. Летом этого же года кроме описанного выше эпохального события произошло еще одно, в ту пору для дома очень важное — отец стал сталинским лауреатом.
Газета «Известия» от 3 июня 48 г. опубликовала постановление Совета Министров СССР «О присуждении Сталинских премий за выдающиеся изобретения и коренные усовершенствования методов производственной работы за 1947 год». Былинкину Ивану Герасимовичу присуждается премия третьей степени «За разработку и осуществление оригинальной системы газовой сети в г. Москве».
В те послевоенные годы в Москву должен был хлынуть по трубопроводу Большой саратовский газ, но устаревшая московская сеть не могла принять такую огромную массу природного топлива. Отец придумал окружить город системой больших накопительных емкостей, газгольдеров, из которых газ дозированно поступал в сеть. Все-таки не зря он съездил в Германию и изучил тамошнее газовое хозяйство.
Как тогда водилось, к отцу при выдвижении на высокую премию пристегнули еще двух «лауреатов»: директора и парторга «Мосгазпроекта», где он работал. Премия в 20 тысяч рублей была, таким образом, поделена на троих, но и семь тысяч считались немалыми деньгами, на которые можно было купить «Москвич». Деньги, правда, быстро разошлись. Часть их отец дал мне «с окончанием института», часть — больной сестре Таисии. Одной из главных выгод лауреатства стало то, что «газовому лауреату» разрешили поставить в кухне ванну и повесить газовую колонку, что для нашего рабочего дома было бытовой роскошью.
Закончив большую работу, отец стал пить еще сильнее, ночевал дома раза два в неделю, но теперь нас с мамой это устраивало, хотя развод маме он упрямо не давал. Мне во время учебы он каждый месяц настоятельно вручал двести рублей.
В студенческую пору мои былые дружеские связи со школьными приятельницами почти прервались.
Тамара Пылева в вуз не поступила, а, на сей раз сильно влюбившись, вышла замуж за богемного художника в бархатной куртке, Юрия Лебедева, и вскоре родила Лебедева Женю. Лишь лет пять спустя она разошлась со своим гульливым супругом, вышла замуж за солидного вдовца, Николая Михайловича Ренского, и поступила на первый курс Пищевого института.
Вторая моя близкая приятельница, Верочка Герхен, окончила французский факультет Института иностранных языков и вышла замуж за Владимира Фаготова, тихого долгоносого лейтенанта, который пришел с войны Героем Советского Союза и посему, минуя очередные чины, вскоре сделался майором, полковником и, наконец, генералом. Он называл себя «героем по счастью», ибо после того, как его полк форсировал Днепр, бойцов построили и командир отдал приказ: «На двадцать рассчитайсь! Каждый двадцатый, шаг вперед!» Счастливый двадцатый номер награждался Звездой Героя, а остальные получали ордена и медали.
* * *
Итак, впереди — государева служба.
Отделы США и Латинской Америки Управления торговых договоров МВТ находились в одной большой комнате с огромными окнами по соседству с кабинетом Кумыкина.
Отныне я — мелкий чиновник крупного и важного министерского департамента.
1 августа 48 года берусь с некоторой робостью за позолоченную ручку массивной дубовой двери и вхожу в комнату. Неожиданно раздается приятный радостный голос: «А мы вас ждем!», и из-за стола мне навстречу поднимается, широко улыбаясь, нечто полноватое и рыжеватое. У меня тут же становится легче на душе, и секунды через две я вижу, что меня приветствует невысокий симпатичный мужчина лет под сорок. Сотрудник теперь уже моего Отдела латиноамериканских стран, Евгений Семенович Сергеев.
Заведующий отделом шустрый, черненький Георгий Арсенович Виробьян встретил меня тоже очень радушно. Оказалось, что все двадцать с лишним латиноамериканских стран находятся в ведении всего лишь трех человек: Георгия Арсеновича, Евгения Семеновича и Маргариты Ивановны — так меня тут же стали величать.
Наши столы стояли вдоль стены возле двери, а три стола у окна занимал Отдел США: Николай Петрович Торсуев — тоже очень приятный и вежливый джентльмен с крупным носом и с чувством юмора; Валентин Иович Серов — опять же очень приятный, но простой застенчивый парень, и, наконец, Александра Гавриловна Пирожкова, которую всем хотелось — с ее разрешения — называть Шурочкой: милая темноглазая молодая женщина с каштановыми волнистыми волосами до плеч. Она недавно вернулась из Штатов и еще хранила заграничный флёр и лоск: модный приталенный темный костюмчик, аромат неведомых духов, черные замшевые туфли на высоком толстом каблуке. (Позже Сергеев скажет, что она семенит «копытцами, как стреноженная лошадь»). Когда Шурочка тихо и умиленно смеялась, ее глаза увлажнялись слезой.
Все эти славные люди не имели, как я позже узнала, прямого отношения к экономике, а некоторые из них даже к своим нынешним подведомственным странам. Торсуев был востоковедом-китаистом, Сергеев девять лет работал в США в Секретариате ООН. Виробьян был, как говорили, выдвиженцем или свояком Микояна, а очаровательная Шурочка, занимавшая к тому же высокий пост секретаря комсомольской организации всего министерства, была, как шептали с оглядкой, протеже замминистра Крутикова. Впрочем, все в той или иной степени знали английский язык, а Сергеев, кроме того, еще пять-шесть европейских языков.
Вот в такую-то интересную компанию я попала, и меня вовсе не занимал вопрос, кто из них больше, а кто меньше пригоден для работы в советской внешней торговле. Атмосфера в комнате была легка и интеллигентна, и даже не возникало вопроса, почему, например, Торсуев и Сергеев, трудясь в таком «элитном» управлении, были беспартийными. От этого они представлялись мне еще более приятными и чуть ли не душевно родственными. Правда, инстинкт не дремал и строго держал мой язык в узде.
Как и мой новый сослуживец Сергеев, я с нуля начинала осваивать экономику Латинской Америки, в частности центральноамериканских стран — Гватемалы, Гондураса, Панамы и прочей мелкоты, которую мне поручили патронировать и всесторонне изучать.
Надо сказать, что сотрудники обоих отделов были добросовестно заняты своими делами: ходили, писали, относили и приносили документы, но находили и время, чтобы обменяться безобидными впечатлениями и неопасными анекдотами. Мастером рассказывать анекдоты был часто заходивший к нам из Отдела Канады пижонистый Николай Иванович Каминский, муж актрисы Элины Быстрицкой. Анекдоты от Каминского были на английский манер, то есть такого вот рода: «Одного мужчину десять лет от желтухи лечили, а он китайцем оказался».
Мне поручили работу, легкую до смешного. Виробьян положил передо мной кипу североамериканских, — причем прошлогодних и несекретных, — обзоров экономики и внешней торговли каждой из «моих» стран и попросил перевести с испанского на русский. Мне показалось забавным, что ежемесячных отчетов, скажем, нашего торгпреда с Кубы недостаточно для того, чтобы знать о том, что с этого острова выгоднее импортировать сахар, нежели огурцы. Впрочем, и торгпред торгпреду рознь. Однажды мне довелось присутствовать на коллегии министерства, где министр Микоян беспощадно распекал краснощекого пупсика Сидоренко, тогдашнего советского торгпреда в батистовской Кубе, за то, что он рекомендовал импортировать в Союз «не тот сорт сигар».
Работа в управлении была пустячной, но нудной. Сидеть за столом ежедневно с одиннадцати утра до семи часов вечера, зная, что ты не к экзаменам готовишься и не срочную справку для министра пишешь (этим занимался Виробьян), становилось все труднее. У всякой легкости своя трудность. Тем не менее мне ничуть не было жаль пяти лет, затраченных в институте на юриспруденцию. Это был всего лишь первый путь, приблизивший меня к той черте, перешагнуть которую так хотелось. Я узнала много интересного, а юристом себя, по совести сказать, никогда не видела в будущем.
И все же безвылазное и непродуктивное сидение в позолоченной клетке становилось невмоготу.
Немудрено, что я влюбилась. В Сергеева. Это было чрезвычайно глупо со всех точек зрения. Во-первых, он никак не в моем вкусе, во-вторых, он — женатый человек, любящий жену и малолетнего сына. Но ничего не поделать. «Пришла пора…», как говорил Пушкин, и сыграли свою роль обстоятельства, о чем говорил умный Саша Сафрай.
Первым сигналом опасности оказалось его радушное приветствие: «А мы вас ждали!» Потом мне стало нравиться в нем все: рыжеватые прямые волосы с торчащим хохолком на затылке, гладкое правильное лицо с узко поставленными, как у обезьяны, глазами; красивый рот, заразительный белозубый смех, белесые волоски на пальцах рук, мальчишеская ребячливость и мужское джентльменство. К тому же гардероб у него был не от «Москвошвея»: белоснежные воротнички с каждодневной сменой костюмных декораций, — то коричневый пиджак с бежевыми брюками, то синий пиджак с серыми брюками, то один костюм, то другой, ловко сидевший на уже начинавшей полнеть фигуре тридцатисемилетнего мужчины. В общем, пришелец из потустороннего мира.
Мне импонировало то, что он — беспартийный, знает массу иностранных языков и каждое утро в министерстве до начала рабочего дня трудится над кандидатской диссертацией по своей основной профессии инженера-строителя, не довольствуясь переводом с английского такой же белиберды, какую переводила я. Мне нравилось, что он носит в бумажнике фотографию своей вполне интеллигентной мамы, и даже то, что он демонстрирует фотокарточку своей вполне привлекательной жены, похожей на рядовую голливудскую актрису с крупным модным ртом.
Независимо от моей воли, все мое существо нацелилось на то, чтобы сдвинуть с места эту каменную глыбу. Всего лишь сдвинуть, заинтересовать, влюбить, а про «потом» и мыслей не было. И сделать это надо было совсем естественно и для него незаметно. Поскольку я никогда не задавалась целью кружить мужчинам голову, то при вдруг возникшей необходимости инстинктивно выбрала единственно возможную для меня тактику: стараться быть привлекательной, но не показывать своей влюбленности; не с ходу кружить эту самую голову, а потихоньку вскруживать. Мне была нужна не скороспелая страсть, а более глубокий интерес ко мне и как к женщине, и к личности. Да и он сам, закоснелый семьянин и человек положительный во всех отношениях, был не падок до женщин. (Позже я узнала одну из веских причин его настороженного отношения к особам женского пола: его смышленая мама серьезно напугала сына тем, что большинство женщин страдает нехорошими болезнями.)
Во всяком случае, ни для меня, ни для него не годился тот сценарий, который подходил для Николая Петровича Торсуева и Наташи Каневец, девушки из нашего машбюро. Она то и дело прибегала к нам в комнату, садилась у его стола и от переполнявших ее чувств лила слезы ему прямо на бумаги. Николай Петрович, уже осуществивший один переход — от первой жены ко второй — и не имевший детей, был морально готов откликнуться на новый страстный призыв женщины и совершить второй переход через Альпы. У них все получилось быстро и хорошо, но, правда, через год они разошлись, и Торсуев вернулся к предыдущей супруге.
Мне же приходилось держать в узде свой «дух немедленного действия», ибо и предмет и цель были иными. Мне и в голову не приходило желать чего-то невозможного, но от того, что желалось, отказаться не было сил.
Глядя на драматическое действо у стола Торсуева и видимые миру слезы, я иначе представляла себе собственные переживания: сердце так крепко зажато в кулак, что меж пальцев сочится кровь.
Отныне пребывание в стенах министерства наполнилось ежедневными волнующими переживаниями, присутствие Сергеева заставляло чувствовать себя женщиной и чисто по-женски, интуитивно вести единственно правильную линию в наших отношениях.
Это была поистине ювелирная работа. Поскольку явное кокетство не годилось, я, легко кокетничая и остроумничая с Каминским или с Торсуевым, мало-помалу пробуждала в нем интерес к себе, не вызывая вольного или невольного отторжения и не вспугивая его домашнюю верноподданность.
Прошла осень 49-го года. Мой неприметный, то вдохновляющий, то огорчительный труд все же на какие-то сантиметры гору подвинул. Несмотря на сильное романтическое увлечение, я не теряла головы и даже нашла слово, определявшее мое тогдашнее состояние.
Однажды утром в трамвае № 2, по пути из дома в министерство — от Сыромятников до Китай-города (бывш. площадь Ногина) — на меня вдруг обрушилось это слово: «Наваждение!» Абсолютно точно. Наваждение. Но понять — не значит уступить.
Глядя на себя в зеркало, я как-то раз заметила, что если улыбнуться не одновременно ртом и глазами, а сначала губами, а затем, через долю секунды ласково прищурить глаза, эффект получается куда более сильный. Открытие было тотчас опробовано на Сергееве. Результат был достигнут, и еще на один сантиметр цель стала ближе. «Ох, какая очаровательная у вас улыбка!» Он сказал это совсем просто, без аффектации или насмешки, и я была на седьмом небе, хотя в ответ лишь удивленно усмехнулась, как на милую шутку.
Реальный, ощутимый сдвиг имел место в новогодний вечер с 48-го на 49-й год.
Двадцать восьмого декабря в управлении по традиции устраивали нечто вроде бала для своих сотрудников в большом зале министерства с оркестром и танцами. Узнав, что Сергеев придет без жены, я с трепетом душевным готовилась явиться на этот бал во всей красе. Волнистые (после бигуди) белокурые волосы были приподняты надо лбом и роскошной копной заколоты на затылке. Темно-синее гипюровое — на голубом чехле — платье до полу ловко обтягивало стройную фигуру. Шею украшал синий кулон на черной бархотке, на ногах — туфли на высоком каблуке. В ту пору было известным риском даже в МВТ показываться в таком длинном облегающем платье, но искушение было велико. Не устоял перед искушением и каменный Сергеев.
Мы танцевали медленный фокстрот. Затем танго. Уже щека к щеке, но, нет, это были совсем не мы, а кто-то другой. Потом снова фокстрот, мы едва двигались, впервые так близко касаясь друг друга. И я внезапно поняла, что он ощутил во мне женщину…
Однако в последующие дни мне еще ни взглядом, ни жестом не следовало показывать, будто что-то изменилось или могло измениться в атмосфере. Все мои прежние усилия сразу могли быть сведены на нет, а это было бы невыносимо. Нет, ситуация пока не созрела, хотя после работы теперь не я, а он ненароком задерживался в гардеробе, пока я надевала пальто, и мы вместе, легко болтая на самые разные темы, шли от Новой площади с памятником Дзержинскому вниз, к Большому театру, на станцию метро Площадь Революции.
В один из этих зимних дней после того, как я, форсировав свой Днепр, закрепилась на маленьком плацдарме, мне встретилась в одном из министерских коридоров моя бывшая сокурсница. «Привет — привет». Поглядев на меня, она в некотором недоумении заметила: «А ты вся светишься…»
Я, может быть, и светилась, но еще не была уверена в себе, в том, что могу на какие-то минуты или часы заставить его забыть о жене, такой элегантной и заграничной. Надо было и действовать, и ждать. Время придет, но когда?
Вставал вопрос: как действовать дальше?
* * *
Шла зима 49-го года. Род моей работы мало изменился, хотя бумажки я перебирала и делала переводы уже в должности старшего референта, а оклад мне вместо тысячи положили в тысячу пятьсот рублей. Для дома это стало значительным подспорьем, поскольку мамина зарплата за ее адский труд оставалась мизерной — около восьмисот рэ. Карточки отменили, но в обычных продмагах было хоть шаром покати, а в коммерческих гастрономах продукты стоили слишком дорого.
Наши с Шурочкой Пирожковой дружеские отношения постепенно крепли, невзирая на разницу в возрасте и ее высокий общественный пост. Внешнее сходство с Вивьен Ли пробуждало у меня симпатию к этой милой женщине. Она даже побывала у нас дома. Мы с мамой к приему гостьи тщательно подготовились. К чаю были блинчики и конфеты из коммерческого магазина, а на письменном столе вместо временно удаленного маминого портрета хитро улыбался в усы товарищ Сталин, чье фото выглядело немного странно в небольшой рамочке с виньеткой и зелеными камешками.
Симпатия симпатией, но предусмотрительность была не напрасна. Через какое-то время я узнала, что Шурочка — сексот. Секретный сотрудник НКВД, причем осведомитель высшей степени доверия, поскольку ей поручили руководство молодежью всего министерства.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.