ГЛАВА ДЕСЯТАЯ НЕНАВИСТЬ РОЖДАЕТСЯ В СПОРАХ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

НЕНАВИСТЬ РОЖДАЕТСЯ В СПОРАХ

Козимо выразил удовлетворение результатами его поездки. Да и вообще хорошо, что он вернулся, — есть неотложное дело. Государь желает ублажить французскую королеву. Волею случая Марию Медичи, вдову убиенного Генриха IV, вознесло на головокружительную высоту. Ее обхаживали со всех сторон. Тосканские министры изыскивали, чем еще угодить своенравной регентше. Она, по донесениям посла, задумала большие перестройки и хотела ряд дворцовых помещений выложить обливными плитками. Не понравятся ли ей изразцы из Монтелупо? Да и зрительной трубой Галилея, посланной ей в дар, она, кажется, осталась не вполне довольна?

Козимо распорядился, чтобы самые изобретательные художники представили эскизы изразцовых полов, а Галилей изготовил бы для французской королевы наилучшую трубу. Тот обещал, не откладывая, исполнить приказ, но вскоре заболел. Как часто болезнь разбивала его планы! В Риме два месяца подряд он вел наблюдения Медицейских звезд. Как бы он ни устал от визитов, утомительных дискуссий или затяжных бесед, он никогда не ложился, не сделав очередных зарисовок. Но упорство не было вознаграждено. Какое-то время ему казалось, что он достаточно точно определил периоды их обращения. Он смог предсказывать, расположение своих звездочек. Если обнаруживались отклонения, он вносил поправки и снова составлял таблицы. Полтора года он занимался Медицейскими звездами, но итог не радовал. Его прогнозы оправдывались только на короткий период. Вернувшись из Рима, он вскоре понял, что все попытки определять расстояния между спутниками без специального измерительного инструмента надлежащей точности не дадут. Надо было найти какой-то новый метод. В середине июня, когда болезнь свалила Галилея в постель, он прекратил наблюдения. Возобновил он их лишь поздней осенью.

Почти месяц Галилей так болел, что не мог даже отвечать на письма. А как не отвечать? Недуги мешали исполнению планов, но частенько и страсть полемиста отрывала его от исследований. Он всегда стремился наилучшим образом доказать познанную им истину и не успокаивался до тех пор, пока все возражения не были опровергнуты. Как бы убедительно ни звучали доводы Галилея, авторитет Аристотеля был столь велик, что ни одно его высказывание не считалось поколебленным, если оставалась хоть малейшая возможность его удержать.

Хотя Козимо и относился благожелательно к Галилею, многие профессора и клирики не думали сложить оружие. Дело шло об истолковании его открытий. Галилей, естественно, не мог отмалчиваться, когда об этом заходила речь за столом государя или на ученых собраниях во дворце.

Иногда к Галилею обращались за разъяснением о весомости явно несостоятельных доводов, обращались, дабы получить от него блистательный и по содержанию и по форме ответ. Часто он был вынужден отвечать и в силу своих отношений со многими князьями церкви. Ибо для них учение Аристотеля, интерпретированное Фомой Аквинским, продолжало оставаться воплощением светской науки: исключения не делалось ни для физики, ни для астрономии. Ученые-иезуиты должны были беспрекословно подчиняться указанию генерала своего ордена: не противоречить Аристотелю, а где только можно стоять за него горой. Это, разумеется, удерживало их интерес к Галилеевым открытиям в определенных рамках; тех же, кто симпатизировал ему как ученому, вынуждало молчать.

В пространных посланиях Галилей защищал свое учение о Луне. Ему приходилось опровергать различные выдумки, коими хитроумно объясняли наблюдаемые явления. Единственная забота тревожила перипатетиков: во что бы то ни стало отвергнуть все, что противоречит Аристотелю. Луна сама по себе, повторял Галилей, темна и непрозрачна. Для совокупности наблюдаемых явлений нет более убедительного объяснения, чем неровность ее поверхности.

Галланцони, секретарь влиятельного в Риме кардинала Жуайэз, переслал Галилею копию письма Коломбе к Клавию. Коломбе, ознакомившись с заключением математиков Римской коллегии, обрадовался, что Клавий не одобряет гористости Луны, и даже просил, дабы тот побудил Галилея откликнуться на его трактат. И сочинение Коломбе, и письмо его к Клавию Галилей оставил бы без ответа, если бы не весть, что взгляды Коломбе многим кажутся приемлемыми и кардинал Жуайэз жаждет-де узнать правду.

Мысль, будто Луна, отвечал Галилей, идеальный шар, внутри которого существуют более темные части, — последнее прибежище тех философов, которые хотят приспособить творения природы к собственным закоренелым предрассудкам. У перипатетиков концы не сходятся с концами. Чтобы спасти тезис о совершеннейшей поверхности небесного тела, они вынуждены признать неодинаковость его состава! Разве это не меньшее отступление от догмы Аристотеля? А главное, эта мысль противоречит всем наблюдениям. И Галилей снова подробно разбирал факты, доказывающие гористость Луны.

О Коломбе Галилей говорил с оттенком презрения. Если бы он захотел вступиться за Коперника, то опровергал бы аргументы Аристотеля и Птолемея, авторов и более древних и более авторитетных, чем Коломбе. Тем паче что последний лишь повторяет их доводы. Защищая Коперника, опровергать того, кто никогда его не читал? Какой славы ждать от подобной победы? Бесполезно что-либо объяснять человеку, если он прожил свыше пятидесяти лет и не уяснил себе даже наиболее легких положений Коперниковой теории. О суждениях синьора Коломбе Галилей высказывался достаточно выразительно.

Он почти поправился, стал выходить, бывал у друзей. Однажды в доме Сальвиати зашла речь о влиянии холода и тепла на состояние тел. Винченцо ди Грациа, профессор философии Пизанского университета, утверждал, что холод сжимает тела, и для примера сослался на лед.

И тут Галилей удивил присутствующих. Он позволил себе усомниться в азбучной истине, известной каждому начинающему изучать Аристотеля. Лед, по его мнению, скорее вода разреженная, чем сгущенная. Джорджо Корезио, преподаватель греческого языка, внес необходимые уточнения. Коллега ошибается, Аристотель ясно говорит о льде как о сгущенной воде.

Но Галилей вовсе не собирался спорить о текстах. Он просто сказал, что сжатие означает уменьшение объема и увеличение тяжести, а разрежение вызывает большую легкость и увеличение объема. Поскольку лед легче воды, то, следовательно, и разреженность его больше. А то, что лед легче, — несомненно: ведь он плавает.

Его рассуждение было встречено снисходительными улыбками. Конечно, если бы синьор Галилей внимательней читал Аристотеля, то не сделал бы столь поспешного вывода. Грациа пояснил, что на самом деле лед тяжелее воды — льдинка держится на поверхности не благодаря своей мнимой легкости, а лишь благодаря своей широкой и плоской форме, которая мешает ей преодолеть сопротивление воды. Но Галилей опять принялся возражать. Он утверждал, что льдинка будет держаться на воде независимо от своей формы и величины. Он не хотел внимать цитатам. Зачем спорить о чужих мнениях, когда лучший свидетель — очевидный опыт? Самая плоская льдинка держится на поверхности вовсе не потому, что она не может преодолеть сопротивление воды, — она это легко делает. В этом нетрудно убедиться: как бы ни старались удержать на дне сосуда льдинку, отпустите ее, и она тут же всплывет.

Грациа мгновенно ухватился за сказанное Галилеем, чтобы отстоять тезис о влиянии формы погружаемого тела на разделение воды. Тысячи раз он, мол, наблюдал: если ударить шпагой по воде, то почувствуешь значительное сопротивление, если же ткнуть острием, то оно легко разделит воду и проникнет вглубь.

От примера Галилей не стал уходить. Только указал, что Грациа смешивает разные вопросы. Одно дело исследовать, может ли форма тела быть причиной его опускания на дно или поднятия на поверхность, другое — выяснить, влияет ли она на быстроту или медленность Движения. В последнем случае форма, несомненно, оказывает влияние.

Нахождение тела на поверхности или на дне, доказывал Галилей, никоим образом не зависит от его формы. Твердое тело, которое в виде шара идет на дно, будет в той же жидкости тонуть и при всякой иной форме.

Ему возражали горячо и многословно. Цитаты, толкования их, опять цитаты. Он твердо стоял на своем. А противники словно задались целью его переговорить. Текстами и комментариями отвечали они на результаты опытов.

Однако позицией Галилея синьор философ был несколько озадачен. Мысли его, конечно, в корне противоречат устоявшимся за века доктринам, но в них есть своя логика. Как переубедить этого упрямого математика? Синьор Грациа откланялся, дабы посоветоваться с друзьями о наилучшей аргументации.

Ничто так не выводило Коломбе из себя, как пренебрежительное молчание Галилея. Давным-давно он послал ему список своего трактата, ждал возражений или вызова на диспут, но Галилей, как передавали, сухо сказал, что он не намерен опровергать ребяческих домыслов. Однако он, как видно, передумал: во Флоренции ходили по рукам копии только что посланного секретарю кардинала Жуайэз письма, где Галилей высказывался по вопросам, затронутым Коломбе в обращении к Клавию.

Галилей решительно опровергал возражения, выдвинутые против лунных гор. Но еще обидней был попрек в невежестве. Синьор Коломбе, мол, допускает столь грубые ошибки, что испытываешь бесконечное удивление, как это на свете встречаются такие глупцы. Подобного не прощают! Пусть он и не изучал писаний этого Коперника — ему и так ясна их богопротивная суть, — зато он знает назубок всего Аристотеля! Ну и что особенного, если он перепутал местами Венеру с Меркурием? Разве это дает Галилею право отвергать его мнение, что наделавшие столько шума «открытия», касающиеся Луны, — опасное заблуждение, противное основным принципам философии и теологии?

В глазах Коломбе это письмо, язвительное и резкое, вовсе не свидетельствовало о победе Галилея. Тот может одерживать верх в отдельных стычках, но, по существу, обречен на поражение. Письмо доказывало, что дело Коломбе не проиграно: Галилей ни словом не обмолвился о серьезнейшем из выставленных возражений — о несоответствии его взглядов священному писанию. Галилей знал, где его самое уязвимое место. Знал это и Коломбе и тешил себя мыслью о грядущем возмездии.

Из Сирии Сагредо возвращался на родину через Марсель. Утомленный долгим морским путешествием, он предпочел ехать дальше на лошадях. В Милане, в одной из книжных лавок, он наткнулся на сочинение Сицци. По дороге в карете он прочел его.

И такими аргументами пытаются опровергнуть замечательное открытие Галилея?

Разве священное число семь, писал Сицци, не принадлежит к тем изначальным принципам, которые столь же необходимы науке, как фундамент — дому? Сицци толковал библейские тексты. Моисеев семисвечник — это, конечно, олицетворение семи небесных светил. Семь — совершеннейшее число — должно соответствовать как числу планет, этих совершеннейших тел, так и всему, что подвержено их влиянию. За семь месяцев зародыш превращается в человеческое существо. Седьмой кризис решает исход болезни. Семь отверстий в голове — две ноздри, два глаза, два уха и рот — дают возможность людям и зверям поддерживать существование, получая воздух, свет и пищу. Так и на небе, по установлению божьему, находится семь планет. Два светила — Луна и Солнце, две вредоносные планеты — Марс и Сатурн, две благоприятные — Юпитер и Венера, и одна, не оказывающая определенного воздействия — Меркурий. Планет может быть только семь и ни одной больше. Ведь по обе стороны от благороднейшего из небесных тел — Солнца, дающего нам свет и тепло, должны находиться по три — священное число — и только по три верхние и нижние планеты. Число и природа планет соответствуют одному из семи металлов, как каждый металл соответствует одному из важнейших органов человеческого тела — сердцу, мозгу, печени, почкам, желчному пузырю, селезенке и легким.

Все прежние астрономы единодушно учили о семи планетах. Никаких иных планет, вроде Медицейских, просто не может быть. Доводы Галилея обладают лишь кажущейся убедительностью, а на самом деле не имеют никакой цены, поскольку противоречат установленному богом порядку.

Сагредо с презрением отбросил книжку Сицци. На подобные писания Галилей, разумеется, не должен отвечать.

Однако, вся эта история навевала невеселые мысли. Не допустил ли Галилей ошибки, когда покинул Венецианскую республику и перешел на службу государю Тосканы? Ведь там церковники обладают чрезвычайным могуществом.

Вскоре после первого спора Грация явился к Галилею и сказал, что нашел человека, которые берется его опровергнуть при помощи доказательств и опытов. Это Лодовико делле Коломбе. Как ни неприятно было Галилею иметь дело с таким противником, отказываться не подобало. Обе стороны сформулировали свои тезисы и назначили время и место диспута.

Однако, он не состоялся.

Нарушая договор, Коломбе в условленный день не пришел. Опыты, подтверждающие на его взгляд правоту Аристотеля, он предпочел ставить без Галилея. Но, тем не менее, повсюду трубил о своей победе. Он вел себя так безрассудно и вызывающе, словно хотел лишь скандала. Что им руководило? Только ли оскорбленное самолюбие и жажда отомстить за отповедь, полученную от Галилея? Он, казалось, чувствовал за своей спиной изрядную поддержку.

Однажды все прояснилось.

В дом, где был в гостях Галилей, нежданно ввалилась шумная ватага. Десяток господ, воинственных и горластых. Пожаловал сам Джованни Медичи с синьором Коломбе.

— Пусть-ка сейчас Галилей докажет, что если эбеновый шар идет ко дну, то эбеновая пластинка тоже обязательно потонет.

Они были очень решительны, эти господа. Руки держали на эфесах шпаг и выглядели столь задиристо, будто ждали не ученого диспута, а баталии. Какое уж тут выяснение научной истины.

Летом и осенью 1611 года Галилей несколько раз спорил с перипатетиками относительно законов гидростатики. Слух о жестоких этих спорах долетел и до Рима. Противники, дескать, сражаются чуть ли не в рукопашную.

В Лувре Маттео Ботти, тосканского посла, встречали с особенным радушием. Его проводили в огромный кабинет и попросили подождать. Посол велел разложить на столе присланные из Флоренции рисунки израсцовых полов и поставить новую зрительную трубу, изготовленную Галилеем.

Вскоре пришла королева. Взглянув на стол, она заулыбалась.

— Вы всегда являетесь, дабы меня чем-нибудь порадовать.

Ботти показал эскизы. Мария Медичи не скрывала удовольствия, художники ей очень угодили.

К новой зрительной трубе Мария Медичи тоже отнеслась с интересом и пожелала тут же ее опробовать. Ботти установил инструмент, но Луна была уже высоко. Тогда королева — неслыханное дело! — чтобы лучше разглядеть Луну, встала на колени. Труба ей понравилась, она нашла ее значительно лучше прежней. Поднявшись с колен, Мария Медичи принялась расхаживать с послом по кабинету, хотя явился юный король и множество придворных. Ботти никогда не видел королеву в столь приподнятом настроении. Изразцовые полы, созданные по рисункам ее земляков из плиток, обожженных на берегу Арно, станут одной из достопримечательностей Франции!

О происшедшем Маттео Ботти направил донесение великому герцогу. Сообщил он и Галилею, как королева приняла новую трубу. Но уведомлять его о радости Марии Медичи по поводу изразцовых полов дипломат не счел уместным.

Диспуты относительно плавающих тел шли с неослабной страстностью. Аристотель не разрабатывал специально теории плавания, но разве это могло остановить его приверженцев? Им достаточно было надергать цитат, чтобы отринуть Архимеда и идти войной на Галилея.

Во время споров ставились разнообразные опыты. Галилей знал, в чем его сила, — для непредубежденного ума наглядный эксперимент действенней цветистых фраз. Его противники тоже иногда обращались к опытам, но если Галилей видел в опыте способ познать реальное явление, то спорившие с ним обращались к эксперименту часто с единственной целью — спасти то или иное высказывание своего кумира.

В силу своей фигуры, уверяли перипатетики, тело плавает или тонет — лишь широкие предметы держатся на поверхности воды, поскольку не могут разделить ее частичек, длинные же и тонкие, вроде иглы, идут ко дну. Тут же следовала соответствующая цитата.

Стоит ли так верить в непогрешимость Аристотеля? Ведь иголка, осторожно положенная на воду, не тонет!

Если какие-то явления не находили достаточно убедительного объяснения. Галилей охотно это признавал. Нет ничего хуже, когда верность догме преграждает путь исследованию. Галилей не давал спуску философам, которые из почтения к букве Аристотеля хулили Архимеда. Он не уставал доказывать, сколь плодотворны Архимедовы идеи. Случалось, споры эти происходили и во дворце. Однажды на таком диспуте присутствовали именитые гости — кардинал Гонзага и кардинал Барберини. Первый поддерживал перипатетиков, второй же склонялся на сторону Галилея.

Козимо велел Галилею письменно изложить свои взгляды. Тот охотно согласился написать о баталиях с перипатетиками небольшую работу в виде послания к великому герцогу, но опять заболел. Тогда Козимо предложил ему временно поселиться на одной из окрестных вилл.

Стоял золотой октябрь. Прозрачный воздух был напоен ароматами осени. Ласкали глаз живописные холмы. Друзья не забывали Галилея. Время от времени Антонио Медичи, живший неподалеку в охотничьем замке, присылал ему часть трофеев: дичь или кабаний окорок. Это радовало лишь как знак внимания. Галилей сидел на строжайшей диете. К мучительной ломоте суставов и болям в груди прибавились жестокие рези в почках. Снова возобновилась затяжная бессонница. Он не строил из себя героя, жаловался друзьям на немощь, на приступы меланхолии, на вялость мысли, вызванную недугами и бессонницей. Тем не менее за это время, признавался Галилей, он все-таки, хотя и с трудом, кое-что сделал.

Кое-что! Два с лишним месяца его мучили многочисленные болезни, а когда он вернулся во Флоренцию, то привез с собой почти завершенную рукопись целой книги. От первоначального варианта послания к Козимо мало что осталось. Трактат был написан заново — «Рассуждение о телах, пребывающих в воде, и о тех, которые в ней движутся».

Кардинально новым в его подходе к этим вопросам было применение в гидростатике принципа возможных перемещений. Галилей создал собственную, в духе Архимеда, методику исследования и, ставя опыты, обнаружил не только большую изобретательность, но и редкостное умение наблюдать. Экспериментальный метод решительно побивал схоластов, привыкших смотреть на мир сквозь частокол цитат.

Такой осведомленности приходилось только удивляться! Лодовико Чиголи, известный флорентийский художник, работавший в Риме, близкий его друг, казалось, знал все. Здесь у него, Галилея, под носом происходили события, о которых он и не слышал, в то время как Чиголи был о них прекрасно осведомлен! Вся эта лига схоластов, разъяренная неудачами, помышляла теперь не о подрыве его научной репутации, а о сведении счетов наиболее действенным образом — его хотят обвинить в опасном образе мыслей, дабы предоставить решение спора отцам инквизиторам! Они лишь ищут способ, как понадежней нанести удар.

«Один из моих друзей, — писал Чиголи, — священник, человек глубоко порядочный и весьма преданный вашей милости, рассказал мне, что известная вам шайка злопыхателей и завистников вашей доблести и заслуг собиралась в доме архиепископа и держала совет. Они, словно взбесившись, изыскивали возможность обвинить вас в защите мысли о движении Земли или в чем-либо ином. Один из них обратился с просьбой к проповеднику, дабы он с кафедры заявил, что ваша милость высказывает диковинные вещи. Но тот, распознав их коварство, ответил как подобало доброму христианину и священнослужителю. Я пишу сейчас об этом, чтобы раскрыть вам глаза на то, сколь велика ненависть и злонамеренность этих отпетых негодяев. Это с их стороны исходили смехотворные и невежественные писания, поэтому вы должны примерно знать, кто эти люди».

Да, он знал их. Но что с того? Как он может им противодействовать? Один проповедник отказался выступать против него с церковной кафедры, но разве не найдут другого, если это всерьез захочет сам архиепископ Флоренции или кто-либо из его влиятельных приспешников?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.