VII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VII

Откупщик Кузин. — Моя поездка в Харьков. — Отпуск. — М.Г.П. — Отставка. — Актер Ершов. — Начало провинциального скитания. — Антрепренер Каратеев. — Перемена фамилии. — Гастроли Щепкина и Мартынова. — Поездка на ярмарку в Кременчуг вместе с Мартыновыми — Несчастие с пароходом. — Потопление Мартынова в Днепре. — Его спасение Горевым-Тарасенковым.

У отца моего бывал по делам откупщик Кузьма Никитич Кузин, харьковский меценат и строитель местного театра, существующего до сих пор. Он был любитель и знаток по-своему вообще всех искусств и в особенности театрального. Свой харьковский театр он сдавал известному в то время провинциальному антрепренеру Людвигу Юрьевичу Молотковскому[6]), делавшему там хорошие дела.

Кузин, узнав, что я служу на сцене Александринского театра, стал меня звать погостить к себе в Харьков, соблазняя большим барышом, если я выступлю там в нескольких спектаклях.

— Стоить ли? — сомневался я в обещаниях Кузина.

— Еще бы! — с увлечением разубедил он меня. — Провинциальная сцена — это такая прелесть, о которой вы и понятия не имеете! Прежде всего в провинции заслуги актеров измеряются не численностью лет, выжитых ими за кулисами, а их дарованием, которому дается простор и возможность выказать себя во всей полноте и блеске. У нас не практикуется затиранье, столь развитое на столичных сценах, и нет интриг, то-есть, есть, но настолько незначительные, что не имеют по себе никаких последствий… Я серьезно уверен, что, как попадете на провинциальную сцену, так и расстаться с ней не захотите…

— Ну, это, кажется, неправда! — возразил я. — Почему же все провинциальные актеры жаждут службы на казенной сцене?

— Из тщеславия, конечно.

Я взял от дирекции месячный отпуск и отправился в Харьков, специально затем, чтобы попробовать свои силы на провинциальных подмостках, так симпатично обрисованных Кузьмой Никитичем, который дал мне рекомендательное письмо к Молотковскому.

Людвиг Юрьевич встретил меня очень любезно и радушно, тотчас же предложив дебютировать в чем мне угодно. Я выбрал милого мне «Стряпчего под столом», в котором и выступил впервые перед харьковскою публикой с большим успехом. Об этом и о последующих успехах в Харькове я потому упоминаю, что они сбили меня с толку, и я, благодаря им, ни на минуту не задумывался покинуть сцену столичную и окончательно перейти на провинциальную.

Отпуск мой приходил к концу, мне надлежало возвратиться в Петербург, но Молотковский стал убеждать меня сказаться больным и попросить у дирекции продолжение отпуска еще на месяц. После продолжительного колебания, я уступил его настоянию и телеграфировал матери своей, чтобы она лично отправилась к Гедеонову и, объяснив ему мое мнимое болезненное состояние, удерживающее меня на юге, попросила бы еще на один месяц отпуска.

Впрочем, быть может, я бы не так легко поддался убеждениям Молотковского, если бы не было еще одного очень важного обстоятельства, мучившего меня своею невыясненностью. В свое короткое пребывание на сцене Харьковского театра увлекся я миловидной актрисой М.Г.П., здравствующей доныне, и сделал ей предложение, на которое она ответила полуотказом. Свой полуотказ она мотивировала тем, что такую скоро приходящую любовь должно основательно проверить, и тогда только решиться на серьезный шаг, дабы не пришлось впоследствии раскаиваться за него и дорого поплатиться…

— Сперва нам нужно пуд соли съесть вместе! — припомнила она популярную русскую пословицу, с которой nolens-volens пришлось согласиться.

Любезность Гедеонова распространилась еще на добавочный месяц отпуска, и я продолжал свои гастроли. Когда подошел конец и этому отпуску, я с М.Г.П. повел опять разговор о женитьбе.

— Поедем в Петербург и там повенчаемся…

— Ну, какие мы супруги будем, — сказала она, — мы не пара…

— Как не пара? Почему?

— Вы— столичный, я— провинциальная…

— Бог даст, и вы пристроитесь к нам, в Александринку…

— Во-первых, это трудно, во-вторых, у вас тяжело от интриг, а у Молотковского мне отлично живется…

— Если только смущает вас моя казенная служба, то да буду и я провинциальным актером! — произнес я с пафосом и тотчас же послал в Петербург прошение об отставке. На этот раз я адресовался уже прямо к самому директору, но ответа от него никакого не получал долгое время. Я писал к Александру Михайловичу еще и еще раз, но мои послания оставались гласом вопиющего в пустыне. Наконец, хлопотать об отставке я начал через мать. Упросил ее опять отправиться к Гедеонову и спросить, почему моя просьба не приводится в исполнение? При чем я надоумил ее сказать ему, что отставка мне необходима в силу моего расстроенного здоровья, недопускающего скорого возвращения моего в Петербург в виду вредного для меня столичного климата.

— Ну, хорошо, — ответил Гедеонов моей матери, — я дам отставку, но уж зато никогда больше не приму его в нашу труппу. Так ему и отпишите. Он ведь знает, как я привыкаю к своим, и как не люблю с ними расставаться.

Получив отставку, радостный и веселый прибегаю к М.Г.П.

— Вот моя отставка! — восторженно воскликнул я, торжественно показывая ей долгожданную бумагу. — Теперь, наконец-то, я могу жениться на вас!

— Ну, что об этом разговаривать! — сказала спокойно М.Г.П., так спокойно, что меня даже передернуло.

— То есть, как же об этом не разговаривать?

— Да так, вы еще совсем мальчик! Кроме того…

— Что кроме того? — с ужасом вскричал я, предчувствуя в этой фразе что-то весьма недоброе…

— Кроме того, у меня есть жених, Алексей Алексеевич Ленский

— А я, я-то при чем? — заговорил я, уже совсем растерявшись. — Зачем же вы мне раньше об этом не сказали? Ведь я для вас карьерой своей пожертвовал! Что это за шутки были?

— Меня просил Молотковский удержать вас…

— А, когда так, я сейчас же уеду из Харькова и порву навсегда всякие отношения с ним.

Огорченный и разочарованный, пошел я к актеру Ершову, очень симпатичному человеку и отзывчивому товарищу. Пожаловался ему на свое незавидное положение и попросил его совета: что и как мне поступить?

— Э! Мальчик! — сказал мне Александр Васильевич. — Захотел ты верить в закулисную застенчивость! Все мы живем для себя только. Понадобился ты нашему Людвигу, он тебя с верного места сковырнул, да как ловко сковырнул-то: сам чист, М.Г.П. в подозрении, а ты в дураках.

— Служить у Молотковского я ни за что не останусь, денег у меня никаких, — что мне делать и куда деться?

— Дня через три я в Киев еду, — проговорил Ершов, — если хочешь, поедем вместе. Я буду там играть, разумеется, поиграешь и ты…

— Я бы поехал, но как относительно денег справлюсь…

— Деньги пустяки! — философски рассудил Ершов. — Заложи что-нибудь, вот тебе и средства к существованию…

Я так и сделал. Заложил кое-что из гардероба и поехал с ним в Киев «на долгих», но при всех наших дорожных экономиях наши ресурсы оказались настолько незначительными, что окончательно расплатиться с ямщиком мы не могли. Пришлось прямо с дороги приехать к местному антрепренеру Анатолию Васильевичу Каратееву и просить его об уплате за нас вознице. Для людей, незнакомых с закулисного жизнью провинциальных актеров, будет небезынтересна картинная встреча наша с антрепренером.

— Вот и я!— возвестил о своем явлении Ершов, переступая порог квартиры Каратеева.

— Наконец-то!— весело встретил его Анатолий Васильевич. — А уж я думал, надуешь!

— Я никого не надувал, ты должен знать, мой друг, в подлунной! — продекламировал Ершов и, указывая на меня, проговорил:— вот я с собой на всякий случай актерика прихватил!

— На простачков?— живо спросил меня антрепренер, принимая деловой вид.

— Да, и на комиков!— поспешил я ответить.

— Очень хорошо, очень хорошо… Но только не иначе, как с дебюта, потому что у меня на амплуа это уже есть…

По театральному этикету, это деликатный отказ. Я почувствовал себя не совсем хорошо. Я было стал отвечать ему согласим, но Ершов перебил меня.

— Это потом! Теперь будем говорить о делах текущих, важных, неотложных! Анатолий, заплати за нашу тройку, у нас ни одного луидора!

— Сколько?— спокойно спросил Каратеев.

Ершов сказал цифру, антрепренер тотчас же отсчитал требуемую сумму и выслал ее ямщику, после чего уже мы поздоровались, я отрекомендовался и повели дельный разговор.

Дня через два я дебютировал. Публика принимала меня радушно, Каратееву видимо я понравился, но заключить со мною условие он не решился. После уже третьего дебюта мне было предложено им: сторублевый месячный оклад и один полубенефис. Такое жалованье в то время называлось очень солидным, и я, разумеется, с большою радостью ухватился за него; в особенности же льстил моему самолюбию полубенефис, которого я не имел в Петербурге.

По просьбе антрепренера, я дебютировал и все время играл под фамилией Александрова. Он мне отсоветовал называться в Киеве «актером Алексеевым», под именем коего киевлянам был известен драматический герой Алексеев, пользовавшийся абсолютною ненавистью всей театральной публики, которая одно время дошла до того, что имя этого отчаянного трагика не могла видеть равнодушно даже на афишах.

В Клев я приехал в январе 1843 года, и весь комический репертуар лежал на моих плечах до начала мая, до приезда к нам на гастроли Михаила Семеновича Щепкина из Москвы и Александра Евстафьевича Мартынова из Петербурга; впрочем, последний прибыль в Киев уже в конце мая, после триумфов своего знаменитого коллеги.

Появление двух колоссов на одних подмостках вызвало разделение публики на группы, делавшие своим любимцам овации, встречи, проводы. Киевляне долго помнили это знаменательное для их театра лето. Особенный бури восторгов вызывал Щепкин изображением малороссов, которые в его исполнении выходили такими живыми, типичными, что сами малороссы узнавали в нем себя, со всеми своими привычками, особенностями и оригинальностями. В свою очередь, Мартынов сводил с ума всех своим неподражаемым комизмом, не шаржированным, не утрированным, чуявшим предел, имевшим большое значение для киевских ценителей и судей, любивших и хорошо понимавших драматическое искусство. Мартынов и Щепкин, по экономическому расчету антрепренера, играли поочередно и только свои излюбленные роли; остальные роли они раздавали по собственному усмотрению, так что во время своих гастролей они являлись не гостями, как бы это подобало, а хозяевами, и какими взыскательными хозяевами! Антрепренер, режиссер, «первачи», все отошли на задний план и смешались в общую группу, никто не имел ни авторитета, ни самостоятельности, все делалось беспрекословно так, как хотели гастролеры.

Щепкин вздумал поставить для себя «Ревизора». Это был лучший городничий, признанный самим автором. Роли распределил он на режиссерском экземпляре самолично, кроме одной, это — Хлестакова, сказав Каратееву, чтобы он попросил Мартынова взять роль Хлестакова на себя. Послушный совету гостя, антрепренер отправился к Александру Евстафьевичу и замолвил слово о роли Хлестакова.

— Нет, эта роль мне тяжела, — ответил Мартынов, — да и вообще в «Ревизоре» для меня нет ни одного действующего лица, которое подходило бы под мой жанр. Я играл Бобчинского, Осипа и Хлестакова, и ни один мне не удался, то есть, не так, чтобы публика видеть меня не могла, нет, принимали во всех этих ролях меня чудесно, но сам-то собой я не удовлетворялся, не чувствовал себя на своем месте. В «Ревизоре», Бог знает почему, мне всегда тяжело; комедия эта — величайшее произведение, но я в ней ни к селу, ни к городу… Хлестаков во мне особенно скверен… Вот разве Осип еще туда-сюда… Если хотите его я сыграю…

Каратеев возвратился к Михаилу Семеновичу и оповестил его об отказе Мартынова от роли Хлестакова.

— В таком случае, — ответил Щепкин, — передайте ее Александрову.

По предварительной отметке Щепкина, я должен был играть Бобчинского и явился в театр репетировать эту роль, но перед самой репетицией ко мне подходит антрепренер и, вручая мне объемистую роль Хлестакова, говорить:

— Ивана Александровича придется играть вам!

— Как?— перепугался я, и решительно ответил: — Не могу!

— Почему?

— Потому что я так ее провалю, что вы вместе с Щепкиным свету не взвидите!

— Вздор! Эта роль в вашем характере…

— Да нет же… Отчего вы любовнику не дадите?

— Оттого, что Михаил Семенович велел вручить Хлестакова именно вам…

— Да откуда он взял, что я с ней справлюсь?

— А уж это спросите у него.

Я так и сделал, подошел к Щепкину и заявил:

— Хлестакова мне не сыграть?

— Сыграете!

— Роль эта мне просто не по силам?

— Осилите! Я с вами, если хотите, пройду эту роль…

— Разве только при таких условиях…

— Займитесь ею хорошенько, и она будет вашею коронною ролью…

Под руководством Щепкина я разучил Хлестакова и, благодаря этому, сыграл его так, что удостоился похвалы и от публики, и от Мартынова, и от самого учителя своего. Щепкин был таким превосходным городничим, а Мартынов— Осипом, что «Ревизор» прошел у нас шесть раз под ряд при полных сборах.

В июне сборы в нашем театре пали, наступившая жара отбила у публики охоту просиживать вечера в душном театральном здании. Даже Щепкин и Мартынов ничего не могли поделать с апатией театралов.

Михаил Семенович был человеком состоятельным, не особенно нуждавшимся в гастрольном гонораре, а разъезды его по провинциям можно просто объяснить желанием показать себя. Мартынов же, наоборот, бедствовал с обременявшим его семейством и ездил на гастроли с единственною целью зашибить лишнюю копейку. Поэтому при упадке сборов Щепкин трогательно распрощался с киевлянами и, не доведя до конца серию своих гастролей, отправился домой в Белокаменную. А Александр Евстафьевич при всем желании не мог последовать примеру своего знаменитого товарища, карман его был тощ, да и, кроме того, по своей бесконечной доброте он допустил Каратеева задолжать ему за несколько спектаклей, что составляло довольно солидную цифру денег. В этом случае Щепкин был предусмотрительнее и требовал условленную сумму перед выходом на сцену. Таким образом, он никогда от своих гастролей не терпел убытка.

— Александр Евстафьевич, а ведь теперь я не могу вам уплатить своего долга, — сказал как-то Каратеев петербургскому гостю.

— Да вы как-нибудь, — ответил конфузливо комик, — хоть частями… Да ведь и не Бог весть, как много мне надо…

— Сами видите, какие дела, могу ли из этих сборов я вам хоть один грош уделить?

— Так-то оно так, но, все-таки…

— Не помиримся ли мы с вами вот каким образом: поезжайте вместе с нами на Ивановскую ярмарку в Кременчуг?

— Что из этого последует?

— Последует то, что я там выплачу вам весь долг до копейки…

— Ну, что же поделаешь с вами? Разумеется, я согласен…

Через несколько дней все мы собрались в путь-дорогу и поехали на пароходе по Днепру. Александр Евстафьевич во все время нашего путешествия был душою общества; он очаровал всех своею простотою и любезностью. Посторонние пассажиры жадно прислушивались к его беспрерывным рассказам и с большим почтением заводили знакомство с кем либо из нашей труппы.

Посредине пути с пароходом случилась катастрофа. По оплошности рулевого он сел на мель и так неудобно, что, по объяснению капитана, нужно было несколько часов работы, чтобы стащить его с подводного земляного бугра, в который он врезался всею своей массивностью. Некоторые нетерпеливые пассажиры при посредстве лодок сошли на берег, немногие спустились в каюты, а наша компания осталась на палубе. Во время этого происшествия плавного разговора не заводилось, а отрывочные скоро надоели, и наступало время от времени томительное молчание.

— А не покупаться ли нам, господа? — в одну из особенно продолжительных пауз воскликнул Мартынов.

— Ну, какое теперь купанье! — кто-то отозвался.

— Прекрасное! Поплескаться на открытом месте— один восторг… Только вот нужно попросить капитана, чтобы он нас на берег высадил…

Обязательный капитан исполнил просьбу артиста, и Мартынов в сопровождении небольшой группы смельчаков отправился на берег. Каратеев, во имя благопристойности, повел дамский элемент в каюты и остался там разыгрывать роль галантного кавалера. Я же, никогда не испытывавший удовольствия от необъятных морских или речных ванн, остался на палубе скромным наблюдателем храбрых купальщиков.

Перед входом в воду, на берегу, как передавали мне, происходил такой разговор между Мартыновым и его спутниками:

— Днепр-то бушующий! страшно знакомиться с ним, — заметил трусливо вообще храбрый наш трагик Горев-Тарасенков, редкий тип истого провинциального актера, олицетворенного Островским в его характерной комедии «Лес» под именем Несчастливцева.

— Эх, ты! — насмешливо ответил Александр Евстафьевич. — Такой большой и с таким маленьким мужеством!

— Ну, ты мне этого не говори! Я не из-за себя, а из-за тебя больше… Плаваю я превосходно, из какой угодно глубины вынырну, а ведь твою силу любая волна перешибет, и пойдешь ты ко дну на подобие топора…

А вот я тебе покажу сейчас, как меня волны перешибают!..

— Александр Евстафьевич, — скромно заметил театральный машинист Ефремов, — вы осторожнее ныряйте, все дно покрыто скалами да камнями… и порогов много, как бы не закрутило…

— Вздор! Ведь я не первый раз в воду иду, — проговорил Мартынов и бросился в Днепр.

Его примеру последовали спутники, однако, державшиеся ближе к берегу, а непослушный комик, молодецки рассекая волны, поплыл к середине реки. Я с палубы следил за ним и наблюдал его хитроумные эволюции в воде, для остальных же купальщиков он стал незаметен. Вдруг вижу я, Мартынов точно нырнул, но что-то долго не появляется на поверхности. Сердце инстинктивно екнуло… Вдруг на секунду поднимается из воды его голова, и до меня доносится страшное слово:

— Помогите!

Еще через секунду:

— Тону!

Я закричал всею силою своей груди:

— Спасайте! Спасайте! Тонет!…

И указал рукой то место, где Мартынов боролся с речною стихией.

Самоотверженный трагик Горев-Тарасенков схватил у берега какую-то лодчонку, подъехал к захлебывавшемуся комику, ловко схватил его за шею и вытащил из воды.

Мой крик всполошил весь пароход, все, бывшие в каютах, выскочили на палубу и, уже не обращая внимания на праотцовские костюмы господ купальщиков, с сердечным трепетом следили за утопавшим Мартыновым. Многие плакали и крестились…

Когда подвезли Александра Евстафьевича к пароходу, он был без чувств. Его осторожно снесли в машинную отогреваться. Положили на импровизированную постель, состоявшую из одеяний кочегара, сердобольного малого, пожертвовавшего свое имущество для «отходящего», как полагали в первые минуты происшествия. Потом Мартынов отлежался, пришел в себя и со слезами на глазах благодарил всех за оказанную ему помощь и сострадание, особенно признателен он был Гореву-Тарасенкову, который отвечал ему коротко:

— Дурак ты!.. Говорили — не слушал, ну, и дурак!… Сам-то по глупости своей тони, наплевать, а за что же бы талант твой погиб?…

По приезде в Кременчуг, Мартынов прежде всего отправился в церковь и отслужил благодарственный молебен. Из актеров один я был вместе с Мартыновым в храме и видел, какие теплые молитвы он возносил Господу за свое спасение; весь молебен он простоял на коленях и рыдал навзрыд…