V
V
Посещение театра императором Николаем Павловичем. — Его излюбленная пьеса «Ложа первого яруса». — Государь упрекает Мартынова. — Анекдотические воспоминания о П.Г. Григорьеве, П.И. Григорьеве, П.И. Толченове, О.О. Прохорове, Фалле. — Автор «Ремонтеров».
Император Николай Павлович был записным театралом; он охотно посещал оперу, балет, но особенною его любовью пользовалась драма вообще и водевили преимущественно. Водевилистов Каратыгина, Григорьева, Федорова, он всегда поощрял как милостивыми похвалами, так и драгоценными подарками. Бывало, при встрече на сцене с Григорьевым или Каратыгиным, Николай Павлович говорил:
— Ну, что, пишешь что-нибудь новенькое?
И, когда следовал отрицательный ответ, то прибавлял, шутя:
— Уж не лениться ли вздумал? Смотри ты у меня! Я лентяям не потворствую… С завтрашнего же дня принимайся за дело!
— Слушаю, ваше величество!
— Ну, то-то!
Оригинальные пьесы государю нравились более переводных или переделанных: об этом я заключаю из одного разговора его с Петром Андреевичем Каратыгиным.
— Спасибо, Каратыгин, за водевиль! — сказал император после представления, если не ошибаюсь, «Булочной». Развеселил ты меня сегодня!… Эта вещь твоя, или с французского?
— Оригинальная, ваше величество.
— Оригинальная? Ну, полное тебе спасибо! А за переводы я только полу-благодарю…
Николай Павлович в большинстве случаев сидел в боковой литерной ложе, имевшей непосредственное сообщение со сценой, на которую почти каждый антракт он выходил и лично передавал исполнителям свои впечатления. Больше всех государь удостаивал своими разговорами Веру Васильевну Самойлову, братьев Каратыгиных, П.И. Григорьева, В.В. Самойлова, А.М. Максимова и А.Е. Мартынова. Двух последних Николай Павлович очень любил и относился к ним покровительственно. Высоко ценя их выдающаяся дарования, государь прощал им пагубные слабости, вследствие которых происходило небрежное с их стороны отношение к делу. В особенности Мартынов был невоздержен при употреблении спиртных напитков. Случалось много раз так, что в присутствии императора Александр Евстафьевич был почти не в силах выйти на сцену. Его отрезвляли искусственным образом: холодными компрессами, нашатырным спиртом, крепким чаем, но все это не могло же окончательно его отрезвить, и он появлялся перед зрителями заметно в возбужденном состояния. В конце концов водка и уложила в гроб этого гениального комика, хорошего человека и лучшего из товарищей.
Почти постоянно Николая Павловича сопровождал в театр великий князь Михаил Павлович, знаменитый остряк и каламбурист, с которым не раз состязался другой знаменитый остряк, П.A. Каратыгин. Император любил слушать их остроумную беседу и от души хохотал при удачных остротах того или другого, причем и сам не отставал от них в находчивости и остроумных замечаниях.
Излюбленной пьесой государя одно время был водевиль Каратыгина «Ложа первого яруса», который пришелся по вкусу петербургским зрителям и выдержал бесчисленное количество представлений. Особенное внимание обращал на себя П.Г. Григорьев, изображавший в этом водевиле купца и говоривший каждый раз что-нибудь новое на злобу дня. Эти нецензурованные вставки делались остроумным Григорьевым с личного разрешения Николая Павловича. Чуть не на каждом представлении водевиля присутствовав государь и, со свойственным ему увлечением, следил за ходом действия этой забавной и непритязательной вещицы. Много раз «Ложа» назначалась по желанию императора, когда он думал посетить театр, или просто заменяла собою другой какой либо водевиль, если Николай Павлович бывал в театре неожиданно.
В последнем случае, во время спектакля из театра рассылались во все концы города сторожа для сбора действующих лиц в водевиле. Григорьева вместе с актером Воротниковым, игравшим в «Ложе» немца, всегда находили в трактире «Ерши», существовавшем на Разъезжей улице, в том самом трактире, который так художественно обрисован в романе В. Крестовского «Петербургские трущобы». Они обыкновенно бывали на взводе и приезжали в театр несколько навеселе, что, впрочем, не мешало им с неподражаемым юмором передавать свои типические роли.
Несколько импровизаций Григорьева в «Ложе первого яруса» я помню. Обыкновенно он вел диалог с ливрейным лакеем, который по ходу пьесы стоял около него в толпе, осаждавшей театральную кассу (сцена представляла театральный подъезд с характерной вереницей публики, добывающий чуть не с бою билеты на представления приезжей балетной знаменитости).
— Если тут билетов нет, — говорил однажды Григорьев, накануне назначенной лекции Н.И. Греча о русском языке, — то поеду во вторую гимназию.
— Зачем же? — любопытствует ливрейный лакей.
— Там чудны дела творятся! — со вздохом отвечает Григорьев-купец.
— Какие же?
— Немец русским язык показывает!
В другой раз Григорьев говорил:
— Если билетов тут нет, поеду в Александринский театр.
— А там что же идет сегодня?
— Очень любопытная комедия Булгарина…
— А как она прозывается?
— Шкуна Нюкарлеби.
— Это что же?
— Судно.
— Да дело-то в чем?
— Экий ты несообразный человек: уж если про судно речь, так значит в судне дело.
Потом как-то Григорьев вышел на сцену с большою медалью на шее.
Ливрейный лакей, по предварительному условию, спрашивает его, указывая на знак отличия.
— Это у вас что?
— Не образование! Не видишь что ли!— медаль!
— За что же она у вас?
— После пожара из Зимнего дворца мусор вывозил.
Однако, эта шутка даром не прошла Григорьеву. Государь приказал посадить его на три дня под арест.
Николай Павлович провинившихся своих любимцев журил самолично, не прибегая ни к каким наказаниям через начальство. Мартынова и Максимова он часто укорял за пристрастие к спиртным напиткам и отечески увещевал их беречь себя для искусства, которое находило в Николае Павловиче знатока и покровителя. Оба они всегда обещали исправиться, и никогда, разумеется, не исправлялись. Помню, как однажды государь встретил на сцене пошатывавшегося слегка Мартынова, который, завидя его, хотел скрыться незамеченным в уборных.
— Мартынов! — окликнул его Николай Павлович.
Александр Евстафьевич приободрился и браво подошел к императору.
— Пьян?
— Так-точно, ваше величество.
— А помнишь, ты обещал мне исправиться?
— Я-то помню, ваше величество, да враг-то мой не помнит.
— А ты от врагов-то подальше бы!
— Этого-то никак нельзя, ваше величество.
— Почему? — удивился государь.
— Да потому, что в одно и то же время они и друзья мои
— Эх, Мартынов, Мартынов! Что мне делать с тобой?
— Простите, ваше величество, но с таким дураком, как я, другой бы на вашем месте и разговаривать не стал…
Государь рассмеялся и отошел от неукротимого комика.
Говоря о сороковых годах, нельзя не привести нескольких курьезов из жизни товарищей и сослуживцев, давно умерших и давно забытых.
Петр Иванович Григорьев и Петр Григорьевич Григорьев, служившие в одно время на сцене Александринского театра, ничего не имели между собой общего, родственного, хотя театралы почему-то и называли их братьями. На театральных афишах эти однофамильцы проставлялись Петр Иванович— первым, а Петр Григорьевич — вторым. Жили они в одном доме, но в разных квартирах, на Разъезжей улице, недалеко от Пяти Углов. Однажды одного из них разыскивал какой-то субъект. Подходит к их дому и обращается к дворнику с вопросом
— Здесь живет Григорьев?
— Здесь, но вам которого нужно?
— Который служит в Александринском театре?
— Оба служат в Александринском театре.
— Он еще недавно из театральной школы вышел?
— Оба они вышли, кажись, недавно…
— Ну, того, который на днях женился?
— Оба они в одно время поженились…
Субъект уже стал сердиться и раздраженно сказал:
— Его Петром зовут?
— Оба Петры!…
— Ах, чтоб их!.. Веди меня к тому и другому, буду по лицу узнавать…
Петр Григорьевич был записным карточным игроком и частенько засиживался за зеленым полем до полдня. Опоздав таким образом на репетицию, он всегда присылал к режиссеру Куликову лаконическую записку: «На репетиции быть не могу, выдергиваю зуб». Когда у Николая Ивановича накопилось таких записок до 50, он собрал их в пачку и, выждав удобный случай, при всей труппе сказал Григорьеву:
— Петр Григорьевич, много ли у человека во рту зубов?
— А я почем знаю, — ответил спокойно Григорьев: — я не анатом…
— Однако, может быть, слышали?
— Слышать-то слышал: штук тридцать, говорят…
— А вот и неправда, — перебил его Куликов, — больше: вот у меня ваши записки — по ним вы уж полсотни у себя зубов повыдергали, да еще у вас полный рот остался…
— Ничего нет удивительного, — без смущения ответил Григорьев. — Я вместо выдернутых-то всегда новые вставляю, ведь вставные тоже болят и их приходится опять заменять свежими, так что на мой счет вы, Николай Иванович, проехались совсем неосновательно…
Этот наивный ответ рассмешил всех присутствующих, в том числе и Куликова, который после этого, все-таки, не перестал получать краткие, но выразительные послания Петра Григорьевича.
Непризнанный трагик Павел Иванович Толченов, считавший себя забитым по милости Василия Андреевича Каратыгина, трагика признанного и знаменитого, был в жизни удивительным комиком. Он не отличался миловидностью, а люди со вкусом так просто называли его уродом, но зато сам о себе он был высокого мнения и в грубоватых чертах своего непредставительного лица видел классическую красоту. Гримировался он постоянно молодцевато, для какой бы ни было роли, и на свое шершавое лицо усердно накладывал молодые блики.
— Послушай, Толченов, — часто говорили ему товарищи, — ты вымазался не по характеру роли…
— Наоборот, даже очень характерно…
— Помилуй, по пьесе ты должен быть антипатичен, зол, с перекошенным лицом, а ты Аполлоном Бельведерским загримировался… Поправься, не хорошо…
— Что вы понимаете! Я в суть основательно вникнул и пришел к убеждению, что наружность должна быть контрастом душевных качеств изображаемого мною лица…
— Врешь! Из чего же ты заключаешь это?
— А из всего… Даже, говорят, в психологии сказано, что всякий злодей прежде всего привлекателен и интересен…
— Кто же тебе это сказал?
— Мне это по заграничным источникам известно…
— А как до тебя заграничные источники дошли?
— Убирайтесь вы от меня! Чего пристали, как дураки… Я пообразованнее вас, у меня сын в гимназии учится…
От нашего парикмахера (Федора Ефимовича Тимофеева, прослужившего при театре около 60-ти лет) Толченов всегда требовал нарядных париков, приглаженных, расчесанных, завитых. Однажды Тимофеев надевает ему на голову парик; Павел Иванович, разглядывая себя в зеркало, замечает:
— Не хорош!
— Чем же-с?
— Не к лицу.
— Что вы, помилуйте! Его всегда с большим удовольствием Иван Иванович[3] надевает…
— Мало ли что Иван Иванович носит! Он мне не указ… Ему что ни надень, он все урод уродом будет, а я не хочу отвращением выглядеть…
— А другого подобного нет-с, Павел Иванович.
— Я этого не надену!
— Как же так?!
— А так, не надену, и кончено!.. Что это за парикмахер, если у него ничего подходящего нет!… Вот твой парик, полюбуйся!…
Толченов был вспыльчив. Сорвал он с головы своей парик и швырнул его на пол.
— Это ужас! Это безобразие!— выходя из себя, начал кричать трагик. — Париков— нет! Начальства— нет! Порядка— нет! И. это императорским театром зовется!.. Я этого так не оставлю!.. Я поеду жаловаться!.. Дайте мне адрес государя!.. Где живет государь?..
Разумеется, все присутствовавшие в уборной без умолку хохотали над расходившимся Толченовым, а он еще более горячился и говорил несообразности.
В сороковых же годах служил в Александринском театре небольшой актер Осип Осипович Прохоров, большой анекдотист и невоздержный любитель предательской рюмочки. Он был родом француз и настоящая его фамилия— Дальмаз. Этот самый Прохоров упоминается Гоголем в бессмертном «Ревизоре», в сцене первого акта, когда городничий спрашивает квартального:
ГОРОДНИЧИЙ. … да другие-то где? Неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы и Прохоров был здесь. Где Прохоров?
КВАРТАЛЬНЫЙ. Прохоров в частном доме, да только к делу не может быть употреблен.
ГОРОДНИЧИЙ. Как так?
КВАРТАЛЬНЫЙ. Да так: привезли его поутру мертвецки. Вот уже два ушата воды вылили, до сих пор не протрезвился[4].
Эта сценка вписана была Николаем Васильевичем на одной из репетиций, когда на оклик городничего, которого изображал И. И. Сосницкий, вбежал какой-то выходной актер и стал читать роль квартального, а так как на предыдущих репетициях эту роль репетировал Прохоров, то Сосницкий спросил от себя:
— А Прохоров где?
— Опять запьянствовал…
Гоголю так понравился этот частный разговор, что он тут же вставил его в свою комедию в вышеприведенной редакции. Таким оригинальным образом Осип Осипович «попал в литературу», как сам он выражался про этот эпизод.
Осип Осипович был очень умен и образован и, не смотря на все это, не мог уразуметь всю бесшабашность своего поведения и умерить свое пристрастие к излишеству в питиях, за что несколько раз позорно был выгоняем со службы самим Гедеоновым. Однажды, пробыв в отставке два месяца, Прохоров обносился, обеднел до крайности и надумал идти к директору проситься на службу снова.
Пришел в приемную и стал ожидать обычного выхода Александра Михайловича. Гедеонов в то утро был в веселом расположены духа. Он подошел к Осипу Осиповичу и ласково спросил его:
— А, Прохоров! Что тебе надо?
Прохоров, не говоря ни слова, полез в карманы, вынул два пистолета и наставил их на Гедеонова. Тот в ужасе отшатнулся и дрожащим голосом произнес:
— Что ты, безумный!
— Ваше превосходительство! — с пафосом воскликнул Прохоров и закончил водевильным тоном: — не угодно ли купить у меня для бутафории два пистолета! Вы меня выгнали — я умираю с голоду…
Гедеонов мигом успокоился и, смеясь, сказал:
— Иди в контору и скажи, что я приказываю принять тебя вновь, но только, смотри, в последний раз…
Прохоров был вообще чудак. Как-то казенная наша карета останавливается на Фонтанке у живорыбного садка. В карете сидели я и Леонидов.
— Ты к кому?— с удивлением спрашиваем мы кучера.
— К Прохорову-с!
— На садок-то?
— Да-с, они живут здесь…
Кучер пошел за ним. Через несколько минут влез к нам в карету Осип Осипович.
— Каким образом вы обитаете тут? — обратились мы к нему с вопросом.
— Нездоровится что-то… Доктор прописал ехать на воды, а средств нет. Вот я и переехал сюда… на дешевые воды…
Жил он на садке около года, нанимал за дешевую цену коморку и уверял всех, что жизнь на водах имеет чудесное влияние на его здоровье.
Кто-то разговорился с Прохоровым о газетах.
— Да вы, Осип Осипович, кажется, ничего не читаете?
— Зачем?
— Ну, все-таки, интересно же знать, что делается в Европе?
— А я каждый день бываю в «Европе»[5] и знаю отлично, что там делается!
Был еще у нас актер Фалле, который мне памятен по одному печальному эпизоду, происшедшему в нашей уборной во время представления трагедии «Разбойники».
В одном из антрактов, бутафор подал Фалле пистолета, нужный ему для сцены, как действующему лицу. Он начал с ним проделывать различные эволюции.
— Не шали, — кто-то заметил ему.
— Ничего, не выстрелить…
— Бывали примеры… брось лучше…
— Если кто из вас, братцы, захочет стреляться, то самое лучшее пускать пулю в рот… Вот так…
Фалле вложил дуло пистолета в рот, нажал курок и вдруг последовал неожиданный выстрел. Нас всех передернуло. Фалле упал, изо рта его хлынула кровь.
Пистолет оказался заряженным пыжом. Благодаря недосмотру бутафора и собственной неосторожности, несчастный храбрец поплатился долговременной болезнью и лишился ясности произношения.
Кстати об авторе комедии «Ремонтеры», некоем г.Мирошевском, с которым произошел такой забавный казус. Он созвал через начальство всю драматическую труппу на сцену Александринского театра для слушания его произведения, сказать к слову, очень плохенького, не выдерживающего никакой критики. Читать комедию взялся сам автор. При его монотонном чтении пьеса еще более теряла занимательности, но сам он своим чтением так увлекся, что не замечал сперва сдержанных улыбок слушателей, потом откровенного смеха их и, наконец, их поочередного исчезновения из театра. Порыв же увлечения его сдержал сторож, невольный свидетель всей происшедшей сцены; он степенно подошел к чтецу и, подавая ему ключ от выходной двери, сказал:
— Барин, вот ключ, — когда кончите, так заприте!