Глава третья Рубикон перейден

Глава третья

Рубикон перейден

1

— Ну, Рубикон я перешел[11], — говорил Евгений Богратионович приятелям-студентам осенью 1909 года.

На уроках в адашевской школе стал аккуратно появляться смуглый молодой армянин с вьющимися негустыми каштановыми волосами и выразительными внимательными глазами. Эти глаза придавали его красивому лицу запоминающееся своеобразие. Юноша застенчив, молчалив, скромен, но в минуты частого увлечения он, видимо, не знает стесняющего обычно молодых актеров разлада движений и чувств. Движется удивительно легко и пластично, у него абсолютный музыкальный слух и врожденное чувство ритма.

Кроме занятий на первом курсе с Адашевым и Массалитиновым, он старается посещать уроки Лужского на втором курсе и никогда не пропускает занятий Сулержицкого со старшими учениками — С. Г. Бирман, Л. И. Дейкун, Н. В. Петровым и другими. Вскоре все привыкают к его присутствию, к его постоянному желанию помочь не только себе, но и другим, к его пытливости, серьезности и ценят его художественный вкус. Даже Леопольд Антонович Сулержицкий, хотя на его уроки Вахтангов пробрался незаконно, перед занятиями обычно спрашивает: «А где же Вахтангов?»

Двадцатипятилетний Вахтангов остановил свой выбор на театре, перешел Рубикон, потому что театр дал выход страсти Вахтангова воспитывать и организовывать людей, а переделывая их, переделывать и самого себя. Театр вобрал весь общественный темперамент Вахтангова и все его индивидуальные дарования. Театр становится его жизнью.

В сущности говоря, все увлечения молодого Вахтангова общественно-политическими, а порой и философскими вопросами, его взволнованное, но неустойчивое и наивное отношение к революционному движению, все питалось одним: страстной и очень непосредственной любовью к жизни. Он хотел бы любыми способами сделать жизнь более счастливой, одухотворенной, красивой. По своим индивидуальным данным он совсем не был философом (как неудачно пытаются изобразить его некоторые ученики), ему несвойственно было научное и политическое мышление. Самой сильной стороной его богато одаренной натуры была неистощимая творческая фантазия и уменье глубоко проникнуть в психологию людей. В театре он нашел, наконец, свое настоящее место. Искусство воспроизводить на сцене духовную жизнь и характеры людей стало для него искусством романтического преображения жизни, которого он искал прежде и в политике, и в философии. В театре он целиком отдался этому своему стремлению, исходя неизменно от принципов искания предельной психологической правды. И только лишь в Московском Художественном театре, у его лучших представителей, взявших на себя воспитание молодых актеров, Вахтангов нашел незаменимую школу, направившую все его творческое развитие. Искусство воспроизводить психологическую правду раскрывалось ему теперь как мастерство, как высокий и сложный труд. Он начал учиться впервые с самых азов.

Многосторонние способности Вахтангова обнаруживались подчас далеко не по академическим поводам.

Группа старших учеников школы устраивает в октябре веселое кабаре с пригласительными платными билетами. Сбор идет на оплату учения. Вахтангов, вспомнив гимназические годы и студенческие веселые ночи, выступает в ряде шутливых номеров.

Идет сценка: экзамен в драматическую школу. На подмостки без приглашения выбегает молодой кавказец, читает с бурным темпераментом «По горам, среди ущелий темных…» и так же внезапно исчезает, как появился… Выходят две девушки-провинциалки. Они приехали из Шуи. Одна из них Лидия Ивановна Дейкун. Они, шепелявя и картавя, читают что-то сентиментальное. Невидимый экзаменатор спрашивает: «С кем вы занимались дикцией?» Дейкун отвечает: «С Качаловым». Василий Иванович сидит тут же, в первом ряду, среди публики. Но из-за сцены раздается невозмутимый качаловский голос: «Ничего подобного, я ее никогда в жизни не видел». Голос невероятно похож. Пораженный В. И. Качалов поднялся и шагнул на сцену — «покажите мне его!». Вышел Вахтангов…

Был в Москве знаменитый своей рассеянностью профессор, который вечно путал слова и говорил «домер нома», «бухарева сашня», «знако лицомое, а где помнил не вижу». Евгений Богратионович встречал этого профессора в жизни. Под общий хохот Вахтангов изображает комичный разговор профессора по телефону.

Второй спектакль-кабаре уже подготовляет Вахтангов. Он пишет сценарий обозрения. Сам читает монолог Анатэмы Л. Андреева «под Качалова». И снова В. И. Качалов и публика в восторге. Есть в вахтанговской имитации нечто неожиданное и весьма привлекательное. Перед зрителями совсем не карикатура, а живой человек.

Юмор, способность к веселой импровизации, к легкой и острой шутке, изобретательность, отзывчивость, заразительная жизнерадостность Вахтангова быстро сближают его с другими учениками. «Старички» школы — Л. Дейкун, С. Бирман, Н. Петров — привлекают его к своей поездке на рождество в Шую. В Шуе заведует детским приютом мать одной из учениц, и туда уже проложена дорога для собственной «антрепризы». В Шуе сыграли водевили «Спичка между двух огней» и «Горящие письма». В концертном отделении Вахтангов под аккомпанемент рояля играет на мандолине. Он с нею не расстается.

Вылазки учеников-адашевцев, вызванные необходимостью поддержать свое существование, происходят довольно часто — то в клубы Москвы, то в другие города. Вахтангов, неизменный участник — актер, организатор и режиссер, быстро забирает инициативу и общее руководство труппой в свои руки. У него уже большой опыт в таких делах и неистощимая энергия.

У молодых актеров — теплые, товарищеские отношения. В поездках — общий быт. В Москве они тоже почти не расстаются, вводя легкую, чуть-чуть приподнятую интонацию артистизма, импровизации, дружбы и любви в обращении друг с другом. Эпиграммы, шутки, пародии, мнимая и настоящая ревность, ирония и наивность, игра в «отцовские» и «братские» отношения — все это не сверкало бы такой жизнерадостностью, если бы участники незаметно сложившегося кружка не были серьезно и глубоко захвачены и объединены одним делом, одной страстью — театром.

В этом кружке в ходу альбомы, — они каждый день пополняются экспромтами, рисунками, стихами собственного сочинения, остротами, карикатурами. Часто между авторами возникает на страницах альбома остроумный диалог или один продолжает тему, подброшенную другим. Но живее всего соревнование в остроумии и выдумках проходило во время репетиций и на занятиях. Это было испытанием на себе всевозможных актерских состояний. За кажущейся легкостью и непритязательностью этих опытов скрывались подчас взыскательное воспитание характера и выработка актерского мастерства.

Иногда, отталкиваясь от узко понятого мещанства, артисты впадают в модное тогда декадентство. Оно привлекает внешней формальной новизной и кажущейся значительностью, которая якобы скрывается за таинственным смыслом символов, иносказаний, неотчетливых настроений.

Это направление в искусстве, родившееся от растерянности и страха перед действительностью, охвативших в годы жестокой общественной реакции буржуазную интеллигенцию, вызывает у Вахтангова противоречивое отношение. Иногда он сам пишет стихи и прозу в стиле декадентов. Так, например, его нигде до сих пор не опубликованная поэма о Иолле и Эдде, посвященная близкому другу этих лет — Лидии Ивановне Дейкун, полна отзвуков литературного модернизма. Кусок этой поэмы — «обращение к морю» — Лидия Ивановна не раз читала на концертах под аккомпанемент самого автора на рояле. Но иногда Вахтангов с отвращением отворачивается от декадентства, чувствуя, что за его кокетливой и претенциозной формой кроется духовная опустошенность и отталкивающее любование собственным страданием и неопределенностью мыслей.

Борьба была очень сложной. Вахтангов всю свою жизнь силился разорвать цепи ограниченного и упадочного буржуазного модернизма, но они продолжали его удерживать до последней мечты, мучившей его уже на смертном одре, — мечты сыграть главную роль мастера Пьера в декадентской пьесе «Архангел Михаил» Бромлей.

Московский Художественный театр, его школа и в особенности Л. А. Сулержицкий были союзниками реалистического сознания в этой внутренней борьбе. Они сыграли в жизни Вахтангова в данном отношении глубоко воспитательную роль. Когда подчас Вахтангов решал поразить своего учителя Леопольда Антоновича Сулержицкого этюдами-импровизациями в выспреннем декадентском стиле, — получался полный конфуз. После одного из таких опытов Вахтангов, чувствуя на себе строгий и иронический взгляд Сулержицкого, пришел в ужас и чуть не убежал из комнаты. Леопольд Антонович его не отпустил, заставил еще раз повторить этюд перед всеми и сказал:

— Это вышло плохо потому, что вы хотели меня потрясти. Идите обратно, и, пока вы не сделаете хорошо, я вас не выпущу со сцены.

Вахтангов быстро приготовился и показал замечательный этюд. По традиции, актеры обязательно брали «трагические» моменты: смерть ребенка, развод с мужем, человек сходит с ума и т. д. То, что показал Вахтангов, было полной противоположностью. Неожиданно Вахтангов естественно и просто показал тончайшие переживания человека, тоскующего без всякой видимой причины. Бывает такая тоска, беспредметная, безысходная, неопределенная. Ученикам это казалось недоступным для сцены. Это какая-то новая грань, новая ступень актерской работы.

Еще зимой 1909/10 года Вахтангова переводят на второй курс, а весной он уже переходит на третий.

Летом 1910 года Евгений Богратионович снова во Владикавказе — у жены и маленького сына. Обычных спектаклей организовать не удалось. Так и не осуществилась постановка силами владикавказского студенческого кружка «Юлия Цезаря», о которой мечтал Вахтангов.

Но традиционный студенческий вечер прошел под режиссерством Вахтангова необычно. Это было кабаре — «вечер, чтобы смеяться».

Афиша концерта, поставленного Е. Б. Вахтанговым в 1910 г.

Программу открыл Евгений Богратионович номером «Тоска о сверхчеловеке» — музыкальной пьесой на органионе (он сыграл на обыкновенной шарманке марш «Тоска по родине»). Затем шли стихи Саши Черного, юмористическая «трагедия в 6 актах (каждый «акт» состоял из двух-трех слов) «Росмунда» в сопровождении оркестра» (рояль, две скрипки, барабан, дудочка, свистулька, кукушка). Затем ряд номеров, в том числе имитация (Вахтангов имитирует Качалова и Сару Бернар), комическая опера в 1 действии «Сказка о золотом яичке» (дирижер Вахтангов) и пр. В числе номеров были «парад-алле борцов», «позы грации» с призом за телосложение — выступить должны были трое почтенных врачей города весьма солидной комплекции и один студент-медик, столь же внушительного вида. Но затем последнее выступление как-то само собой «отменилось»: это было «слишком» для тамошнего общества.

Вахтангов показал на этом вечере еще имитацию Тито Руфо (спел «басом» известное прутковское «Однажды попадье заполз червяк за шею…») и исполнил «шансонетку для детей, юношей и старцев» (спел песенку «Коля и Оля бегали в поле»). Программа получилась «грандиозная»…

Этим же летом Евгений Богратионович ставит с любителями оперетту своего земляка М. Попова «Оказия, в доме господина Великомысла приключившаяся».

Из Владикавказа Вахтангов вызван телеграммой Л. И. Дейкун. Она готовится к экзамену в Художественный театр. Ее партнер заболел, необходимо его срочно заменить. Вахтангов тотчас уезжает в Москву, готовит под руководством Сулержицкого роль (Селестена Дюкло в «Гавани» Мопассана) и показывается на экзамене вместе с Дейкун так хорошо, что В. И. Немирович-Данченко тут же предлагает ему вступить в труппу театра.

Вахтангов отказывается. Он хочет кончить сначала школу. В этом решении его поддерживает и Л. А. Сулержицкий.

2

Леопольд Антонович Сулержицкий не был ни актером, ни профессиональным режиссером, но принес в театр свой более редкий и часто недостававший артистам талант. Этот «мудрый ребенок», по определению Льва Толстого, этот «революционер, толстовец, духобор; Сулер — беллетрист, певец, художник; Сулер — капитан, рыбак, бродяга, американец», как говорит о нем в своих «Воспоминаниях о друге» Станиславский, имел необыкновенный, неиссякаемый вкус к жизни.

Станиславский пишет о нем: «Сулер принес с собой в театр огромный багаж свежего, живого, духовного материала прямо от земли. Он собирал его по всей России, которую он исходил вдоль и поперек, с котомкой за плечами. Он принес на сцену настоящую поэзию прерий, деревни, лесов и природы. Он принес девственно-чистые отношения к искусству, при полном неведении его старых, изношенных и захватанных актерских приемов, ремесла, с их штампами и трафаретами, с их красивостью вместо красоты, с их напряжением вместо темперамента, сентиментальностью вместо лиризма, с вычурной читкой вместо настоящего пафоса, возвышенного чувства».

Л. А. Сулержицкий. 1911 г.

Жизненный опыт Сулержицкого толкнул его к искусству, которое, как говорит К. С. Станиславский, «было нужно ему постольку, поскольку оно позволяло ему выявлять сущность его любящей, нежной и поэтической души».

Любовь Сулержицкого к народу и его требования свободы и нравственной правды ставили его неизбежно в оппозицию к царизму и церкви. Он распространял противоправительственную и антипоповскую нелегальную литературу, его преследовала, ловила полиция, он скрывался и прятался для того, чтобы где-нибудь снова вынырнуть и неустанно протестовать против строя, официальная мораль которого основана на социальной несправедливости, лжи и насилии.

Это был наивный гуманист в самом чистом, самом непосредственном значении этого слова. И что бы он ни делал, он невольно действовал на людей своим отношением к жизни. Моральные побуждения были в нем так сильны, что он покорялся им, не считаясь с внешними препятствиями, не считаясь со «здравым смыслом». И в то же время по своей натуре это был природный артист.

Все он делал легко, радостно, празднично. Он не походил на толстовцев. Не было в нем ни капли постничества, скуки и резонерства. К Толстому его привлекала критика лицемерного общества. И без всякой позы без подчеркнутого «подвижничества» и самолюбования. Сулержицкий не только пропагандировал идеи Толстого, но и сам косил, пилил, строгал, пахал, беседовал с крестьянскими детьми, бродяжничал. Мария Львовна Толстая пишет в одном письме (1894 г.): «Пришел Сулер, голодный, возбужденный, восторженный. Рассказывал о том, как он провел лето. Он живет на берегу Днепра у мужика. За полдня его работы хозяева его кормят, утром он пишет картины, днем работает, вечером собираются мужики и бабы, и он им читает вслух книжки «Посредника», по праздникам учит ребят. Все это он рассказывал с таким увлечением, с такой любовью к своей жизни тамошней, что нам было очень приятно с ним. Он много расспрашивал, возмущался на попов, властей и т. п.».

С такой же непосредственностью Сулержицкий увлекался образным художественным отображением наблюденного. Его «экспромты, рассказы, пародии, типы, — говорит К. С. Станиславский, — были настоящими художественными созданиями»: «праздничный день в американской семье, с душеспасительной беседой и едва заметным флиртом», «американский театр и балаган, знаменитый хор из «Демона» — «за оружие поскорее», который он пел один за всех, его танцы, очень высоко оцененные самой Дункан, «английский полковник», которым заряжали пушку и затем стреляли в верхний ярус театра на капустнике[12].

Сулержицкого многое влекло к театру. Но главное, чему Леопольд Антонович посвятил всю свою работу в театре, было стремление использовать искусство как действенное средство морально-этического и вместе с тем эстетического воздействия на зрителя. Театр для Сулержицкого был прежде всего массовой трибуной воспитания, общественного воспитания — могучим орудием духовной культуры.

Естественно, что для выполнения такой роли нужно было прежде всего подготовить коллектив артистов, воспитать самого актера.

С этого Сулержицкий и хотел начать. Но к этому же, с другой стороны, исходя из художественного опыта самого театра, пришел и гениальный художник К. С. Станиславский. Эти два человека стали близкими друзьями и сотрудниками. В то время, когда Вахтангов поступил в школу Адашева, то есть поставил себя в скромное положение ученика, К. С. Станиславский, опираясь на огромный и взыскательный труд на сцене, начал теоретически подытоживать свои наблюдения и выводы. Пошли разговоры о стройной «системе» К. С. Станиславского в воспитании актера. Сулержицкий помогал великому мастеру осознавать и последовательно излагать найденные элементы «системы». Для этого К. С. Станиславский нуждался также в лабораторном, экспериментальном подтверждении выдвигаемых им положений. И здесь также Сулержицкий был очень полезен, используя свои занятия с учениками в школе Адашева.

Евгений Вахтангов пришел вовремя в эту школу. Он оказался у истоков складывавшегося учения. Став любимым учеником Сулержицкого, он непроизвольно сделался доверенным участником его творческой работы. А через Леопольда Антоновича он приблизился вплотную и к лаборатории мысли Станиславского.

Вахтангов начал с азов, он заново проверял каждую выношенную театральную мысль. Проверял приемы актерского искусства на себе самом и на своих товарищах. Пройденный им ранее путь актера и режиссера гарантировал его теперь от дилетантских увлечений, от успокоения на малом. Теперь он мог бы помириться только на овладении точным и изощренным мастерством. И всю свою неудовлетворенную жажду знаний, всю наблюдательность, интуицию, вкус, энергию он сосредоточил на этом.

Вот почему он не торопится вступить в труппу. Его сейчас больше всего интересует изучение психологии и философии игры актера.

Выпуск учеников драматической школы А. И. Адашева

Стоят слева направо преподаватели: С. С. Глаголь, Л. А. Сулержицкий, А. И. Адашев, Л. М. Леонидов, Н. О. Массалитинов, В. И. Качалов, В. В. Лужский. Сидят ученики: второй справа — Е. Б. Вахтангов, третья слева — С. Г. Бирман. 1911 г.

В день десятилетия МХТ К. С. Станиславский заявил, что Художественный театр, «выйдя из принципа реализма, совершил полный круг и теперь возвращается к реализму». Если эту правильную мысль расшифровать с помощью других высказываний К. С. Станиславского, то получится сложная картина внутреннего развития МХТ, в которой предстояло разобраться Е. Б. Вахтангову.

Реализм первых постановок Художественного театра был вызван протестом против штампованных актерских и режиссерских приемов, в которых не было подлинной правды переживания, — ее заменяла наигранная псевдоромантическая условность, обратившаяся в худший вид ремесла. Но реализм МХТ на этом этапе был по сути дела внешним и сбивался на натурализм. И перед МХТ встала проблема углубления метода. Реализм, как оказалось, может быть разным.

На пути к такому реализму, который полнее и глубже отражает действительность и прежде всего внутреннюю жизнь людей, и рос МХТ, опираясь на драматургию Чехова, Ибсена, Гамсуна. Тем не менее театр прошел некоторый этап увлечения театральной условностью. Попытки передать духовное содержание путем условным наиболее ярко выразились в спектакле «Анатэма» Л. Андреева.

Этот извилистый, сложный путь театр прошел в поисках одного — правды жизни и правды актерских переживаний. На шестнадцатилетии МХТ К. С. Станиславский, повторяя мысль о пройденном «круге», говорил: «Мы искали с самого первого дня жизни нашего театра. Искали правду, правду подлинных переживаний, мы думали найти ее в театре реальном, в театре философском и в театре условном. От того внешнего реализма, которым отмечен первый наш период, мы подошли теперь (1913 г.) к реализму духовному».

«Духовный реализм», или, точнее говоря, реализм в изображении духовной жизни человека, его психологии, — вот чего, по существу, добивался К. С. Станиславский и тогда, когда он в 1909–1911 годах формулировал основы своей «системы» воспитания актера. «Система», по словам самого К. С. Станиславского, явилась результатом всей его жизни.

Основную идею «системы» можно выразить кратко так: актер должен не представлять переживания, а подлинно переживать на сцене; не представлять действия, а подлинно действовать.

К. С. Станиславский говорит: «Система распадается на две главные части: 1) внутренняя и внешняя работа артиста над собой; 2) внутренняя и внешняя работа над ролью. Внутренняя работа над собой заключается в выработке духовной техники, позволяющей артисту вызвать в себе то творческое самочувствие, при котором на него всего легче сходит вдохновение. Внешняя работа над собой заключается в приготовлении телесного аппарата к воплощению роли и точной передаче ее внутренней жизни. Работа над ролью заключается в изучении духовной сущности драматического произведения, того зерна, из которого оно создалось и которое определяет его смысл, как и смысл каждой из составляющих его ролей».

«Система» К. С. Станиславского ищет сознательных путей к вдохновению, к такому «бессознательному» творчеству, когда на сцене легко, свободно действует, творит все существо человека-актера.

К. С. Станиславский нашел целую систему приемов, чтобы актер насколько возможно приблизился к такому состоянию, как если бы он был не актером, а самим действующим лицом в пьесе.

Приемы эти на первый взгляд очень просты (потому их легко вульгаризировать), но чем больше их изучаешь на практике, тем дело оказывается сложнее. Л. А. Сулержицкий, от которого Е. Б. Вахтангов непосредственно, шаг за шагом, узнавал о «системе», менее всего мог быть вульгаризатором. Напротив, сама «система» его интересовала лишь как одно из проявлений и средств высокой духовной культуры, и он относился к приемам Станиславского, как к сложнейшему механизму.

Сулержицкий начинает работу с учениками с разгрома актерского наигрыша, игры «нутром», ремесленных штампов, не выражающих в действительности поведения человека. Леопольд Антонович прививает ученикам отвращение ко всему, что на сцене безжизненно и механистично. По существу, с этого начинается воспитание художественного вкуса.

В чем же создатель «театра переживаний» К. С. Станиславский и вместе с ним Л. А. Сулержицкий видят цель и средство настоящего искусства? Может быть, в созерцательном переживании?

На этом предположении основана легенда о пассивных переживаниях, как основе учения К. С. Станиславского. Но Сулержицкий начинает изложение «системы» с утверждения, что «на сцене нужно действовать. Действие, активность — вот на чем зиждется драматическое искусство, искусство актера». И уточняет: «На сцене нужно действовать — внутренне и внешне. Этим выполняется одна из главных основ искусства театра».

Но как действовать? Что значит «внутренне» и «внешне»? Какое место, наконец, занимают в действии «переживания»? На это Станиславский впоследствии ответил в своей книге так:

«Бессмысленная беготня не нужна на сцене. Там нельзя ни бегать ради бегания, ни страдать ради страдания. На подмостках не надо действовать «вообще», ради самого действия, а надо действовать обоснованно, целесообразно и продуктивно…» «Как, по-вашему, можно сесть на стул и захотеть ни с того, ни с сего ревновать, волноваться или грустить? Можно ли заказывать себе такое «творческое действие»? Сейчас вы попробовали это сделать, но у вас ничего не вышло, чувство не ожило, и потому пришлось его наигрывать, показывать на своем лице несуществующее переживание. Нельзя выжимать из себя чувства, нельзя ревновать, любить, страдать ради самой ревности, любви, страдания. Нельзя насиловать чувства, так как это кончается самым отвратительным актерским наигрыванием. Поэтому при выборе действия оставьте чувство в покое. Оно явится само собой, от чего-то предыдущего, что вызвало ревность, любовь, страдание. Вот об этом предыдущем думайте усердно и создавайте его вокруг себя…» «Подлинный артист должен не передразнивать внешние проявления страсти, не копировать внешне образы, не наигрывать механически, согласно актерскому ритуалу, а подлинно по-человечески действовать. Нельзя играть страсти и образы, а надо действовать под влиянием страстей и в образе».

Что для актера значит — «подлинно по-человечески действовать»?

Этот вопрос сложнее всех остальных вопросов. Тут скрещиваются неразрешенные, запутанные проблемы. Может ли актер полностью «перевоплотиться» в образ того, кого он играет?

Сулержицкий, ссылаясь на Станиславского и на опыт МХТ, последовательно с разных сторон освещает эти вопросы и приходит к новой формуле: «я есмь». Эта формула означает такое сценическое самочувствие актера, такое его состояние на сцене, когда в актере, или, верхнее, в его творческом акте, выражаются и житейский характер героя и характер самого артиста, но как найти это состояние?

Великое просто. Для начала К. С. Станиславский предлагает ученику повторять себе «вещее слово» — «если бы».

«Я не царь Федор. Но если бы я им был…» «Если бы действие происходило в такую-то эпоху, в таком-то государстве, в таком-то месте или в доме; если бы там жили такие-то люди, с таким-то складом души, с такими-то мыслями и чувствами; если бы они сталкивались между собой при таких-то обстоятельствах» и т. д. Сулержицкий на многочисленных опытах показывает ученикам, как это магическое «если бы», заключающее в себе какое-то особенное свойство и силу, «производит внутри вас мгновенную перестановку — сдвиг».

Станиславский позже записал для своей книги: «Если бы» — замечательно тем, что оно начинает всякое творчество. Через «если бы» нормально, естественно, органически, само собой создаются внутренние и внешние действия. «Если бы» является для артистов рычагом, переводящим нас из действительности в мир, в котором Только и может совершаться творчество».

«Секрет силы воздействия «если бы» еще и в том, что оно не говорит о реальном факте, о том, что есть, а только о том, что могло бы быть… «если бы»… Это слово ничего не утверждает. Оно лишь предполагает, оно ставит вопрос на разрешение. На него актер и старается ответить. Поэтому-то сдвиг и решение достигаются без насилия и без обмана».

Не надо галлюцинировать. Ученикам не навязываются ничьи чувства и предоставляется полная свобода переживать то, что, возможно, каждым из учеников естественно, само собой «переживалось» бы. И в учениках тотчас же зарождается активность. Вместо простого ответа на заданный вопрос у учеников, по свойству актерской природы, появляется стремление к действию.

От себя Сулержицкий особенно подчеркивает, что театр должен облагораживать, духовно воспитывать зрителя, укреплять его моральные силы.

Вахтангов убеждается в правоте учителей с благодарным чувством человека, у которого накопившийся огромный запас личного опыта, мыслей и ощущений начинает приобретать теперь стройную последовательность. Его особенно увлекает то, что Сулержицкий говорит об огромном значении для актеров фантазии и интуиции. Обладая сам необычайно развитой интуицией, Вахтангов не хочет сейчас отдавать себе отчет, какими огромными накоплениями сознательных наблюдений и конкретно-чувственных близких соприкосновений с жизнью, какой работой ума создана эта интуиция… Важно, что в результате она быстрее и вернее приводит к правильному решению, чем голый рассудок. И еще важно, что она гораздо богаче сухой логики и сохраняет актеру самое драгоценное — непосредственность, легкость, живость и жизненность чувств и поведения на сцене.

Идя за Сулержицким, Вахтангов каждую мысль учителя упорно и долго проверяет на себе не только логически, не только умом, но всем существом. Часто во время работы приходят собственные определения и приемы. «Система» еще в зачаточном состоянии, и сам Станиславский и Сулержицкий ищут, проверяют не только нужные для нее слова, но и самую сущность явлений.

В эту пору Вахтангов еще не ставит перед собой вопроса: правильно ли делают Станиславский и Сулержицкий, что изощренно развитую ими технику артиста, весь созданный ими арсенал приемов игры обращают на разрешение, может быть, неразрешимой и даже не совсем правильно поставленной задачи? Можно ли вообще преодолеть «неестественное» состояние, которое непременно испытывает артист, когда выступает на сцене, ярко освещенный огнями рампы, перед публикой?

3

В конце 1910 года Л. А. Сулержицкий получает приглашение поставить «Синюю птицу» М. Метерлинка в Париже в театре Режан и предлагает Вахтангову сопровождать его в роли помощника. Евгений Богратионович с радостью соглашается.

Путешествие щедро пополняет его запас впечатлений.

В записной книжке появляются лаконичные, по два-три слова, записи о подслушанных в поезде разговорах, о польских евреях, об идеальной чистоте вагонов в Германии, о «городовых» (шуцманах) в Берлине, о немецких музеях и памятниках, о берлинской Аллее победителей, о фабричных трубах Бельгии, о снеге и солнце, о характерных чертах «фламандской» и «валлонской» культур — все это Вахтангов запоминает жадно, готовый каждую минуту дополнить виденное воображением.

Эти записи — телеграфный код художника. Вахтангов исключительно наблюдателен и восприимчив. Он был способен по двум-трем страницам какой-нибудь книжки представить себе живых людей с мельчайшими особенностями их характеров, внешности, привычек. А тут откладываются в памяти зорко выхваченные из самой жизни характерные черты, и по ним, подобно ученому, который по одной косточке неизвестного животного восстанавливает весь его облик, Евгений Богратионович рисует в своем воображении широкие картины быта Западной Европы, мысленно возвращается к ее истории. Другого способа для знакомства с Западом у него нет. Дни и часы сосчитаны. Всего пять недель.

В Париже он лишь один день проводит дома, за текстами «Синей птицы», в комнате, снятой в Латинском квартале. В остальное свободное от работы время вместе с Сулержицким или один бегает по бульварам, дворцам, паркам, музеям, заходит посмотреть гробницы в Пантеон, видит Стену коммунаров, слушает доклады русских политических эмигрантов, посещает Институт Пастера с его кроликами и обезьянами, заглядывает в цирк и в кабаки, в казино и театры, обедает в ресторанах, ходит по магазинам, осматривает старинные катакомбы под землей, бродит по убогим грязным еврейским кварталам, видит нищету, видит красоту и роскошь улиц богачей и — начинает тосковать.

Хотел пойти на лекцию Ленина о Льве Толстом, но лекция в этот раз не состоялась и была отложена. В другой вечер идет с Сулержицким на студенческий митинг памяти революционера Сазонова.

Вахтангов признается в записной книжке:

«Домой хочется сильно».

Парижские театральные впечатления не отгоняют, а усиливают его тоску. Он смотрит спектакль труппы бельгийцев и отмечает у них превосходное владение диалогом. Но и только. В остальном всюду господствует дурной вкус. Как невысок уровень оперы, явствует из того, что Мефистофель в «Фаусте» выведен шутом.

Вахтангов хочет видеть всю пеструю, шумную жизнь Парижа вечером. Идет в «Мулен-Руж» и записывает с отвращением:

«Гадко здесь безгранично».

А репетиции «Синей птицы»? Под внешним лоском у актеров — глубокая и безнадежная ограниченность. То, что делается на сцене, плохо: «репетируют по-провинциальному». Актерам показали мизансцены и они довольны — «думают, что у них готов акт. Ох, как мало им нужно». Сулержицкий хвалит актрису, играющую Ночь. Вахтангов находит только «отвратительную и грубую декламацию»… «Поучительно одно: так играть, как играют французы, нельзя. Техника. И плохая».

Вахтангов пишет: «Окончательно утверждаюсь в мысли, что «система» Станиславского — великая вещь». Таков его вывод из всех парижских театральных наблюдений.

В Париже его мучает отчаянное безденежье. 25 января — «день малость нелепый. Нигде не был. Не обедал. С утра до 12 час. ночи выпил только 4 стакана чаю и ел хлеб». Обратный путь в Москву выбран через Швейцарию, Германию, Австрию. Лозанна, Женева, Альпы, снега, озера, Цюрих, Мюнхен, Вена промелькнули в несколько дней. 9 февраля 1911 года — Москва.

А 10-го стремительный, с восточным орлиным профилем и огромными голубыми глазами молодой человек входит легким пружинным шагом в комнату школы Адашева и уже принимает участие в репетиции.

И 4 марта Вахтангов скромно стоит перед В. И. Немировичем-Данченко в его кабинете в Московском Художественном театре.

— Садитесь, пожалуйста. Ну-с, что же вы хотите получить у нас и дать нам?

— Получить все, что смогу. Дать — об этом никогда не думал.

— Чего же вам, собственно, хочется?

— Научиться работе режиссера.

— Значит только по режиссерской части?

— Нет, я буду делать все, что дадите.

— Давно ли интересуетесь театром?

— Всегда. Сознательно стал работать восемь лет тому назад.

— Восемь лет? Что же вы делали?

— У меня есть маленький опыт: я играл, режиссировал в кружках, оканчиваю школу, преподаю в одной школе, занимался много с Л. А. Сулержицким, был с ним в Париже.

— В самом деле? Что же вы там делали?

— Немножко помогал Леопольду Антоновичу.

— Все это хорошо, только дорого вы просите?

— ?!

— У меня Болеславский получает пятьдесят рублей. Я могу предложить вам сорок рублей.

— Сорок рублей меня удовлетворят вполне.

11 марта Сулержицкий подводит оробевшего Вахтангова к высокому, ласково улыбающемуся человеку. Все его лицо, фигура дышат необыкновенной одухотворенностью и благородством. Из-под густых, нависших бровей внимательно глядят добрые глаза. Он держится открыто, прямо и просто, этот «красавец-человек, великий артист и могучий работник, воспитатель артистов», как позже сказал о нем М. Горький. Константин Сергеевич Станиславский смотрит сверху в открытые восторженные глаза сухопарого нервного ученика.

— Как фамилия?

— Вахтангов.

— Очень рад познакомиться. Я много про вас слышал.

12 марта Вахтангов кончает школу. Через три дня он зачислен в МХТ и в тот же день слушает одну из первых лекций-бесед Станиславского для молодежи МХТ. Заглянув в тетрадь Вахтангова, Константин Сергеевич удивляется:

— Вот молодец. Как же это вы успели? Вы стенограф?

4

Е. Б. Вахтангов записывал лекции К. С. Станиславского так подробно, что сейчас, читая эти записи, начинаешь почти физически слышать речь Константина Сергеевича с его характерными интонациями. Перед глазами встает его обаятельный облик.

«Сядемте, господа, потеснее. Так, по-моему, будет удобнее разговаривать. Всем меня слышно? Постарайтесь, господа, понять все, что я скажу. Не только умом… Постарайтесь почувствовать. Понять — значит-почувствовать».

Так начал беседу Константин Сергеевич.

«У меня многое не готово — не написано… Я прочту все, что у меня есть, а что не написано — расскажу. Проще было бы, конечно, отпечатать вот эту книжечку и раздать вам… Но на войну нельзя посылать сначала один полк, потом другой, потом третий. Надо двинуть сразу все полки. А у меня, как я сказал, готовы не все отделы. Там меня так разделают!.. Да и, кроме того, все, что составляет для меня дорогое, можно так легко высмеять. Все наши термины… круг… и т. д. легко обаналить. Я же этого не хочу».

«Как дойти до громадной сосредоточенности, чтобы владеть вниманием зрителя?» И Станиславский горячо обрушивается на актерские штампы, уродующие жизнь и искусство. Константин Сергеевич язвительно, с гневом приводит десятки ярких, разящих примеров… Кажется, этим примерам не будет конца. Станиславский напоминает слова Сальвини: «Талант, только талант умеет чувствовать». Но талантов мало, а ремесленников много. Люди привыкли к воздействию готовых и знакомых форм. Настоящий артист должен ежедневно работать, ежедневно искать и никогда до смерти не оставлять своих поисков. Пусть актер задаст себе вопрос: чему он служит? Какова его общественная роль? Надо развивать привычку бороться со штампами. Фантазия — вторая жизнь. Фантазия — самое главное у артиста, — фантазия, которую питает только изучение жизни! Храните гениальный завет Щепкина: берите образцы из жизни!

Станиславский страстно призывает учиться у жизни. Основу творчества актера он видит в искренности, откровенности, подлинном волнении и таком глубоком раскрытии духовной жизни, на которое актер только способен. Станиславский требует от артистов осознания их культурно-общественной роли.

Таков был призыв Константина Сергеевича, обращенный к молодым актерам. Но тут же необходимо заметить, что творческая практика МХТ подчас расходилась с программными положениями Станиславского.

В ближайшем будущем аполитичность МХТ найдет свое крайнее выражение в постановке спектакля «Бесы» (1913 г.) по роману Достоевского. В связи с этим спектаклем произойдет знаменательное в истории русского театра выступление М. Горького. Появление «Бесов» вызвало у Алексея Максимовича резкий протест. Обратившись к театру с открытым письмом, Горький рассматривал постановку «Бесов», как реакционный акт. В ответном открытом письме театр, оправдывая себя, опирался на «высшие запросы духа». Это было неубедительно, и Горький вновь отвечал, что русскому обществу «необходима проповедь бодрости, необходимо душевное здоровье, деяние, а не созерцание, необходим возврат к источнику энергии — к демократии, к народу, к общественности, к науке».

Но более или менее явно выраженную дань упадочным и реакционным общественным настроениям Московский Художественный театр, находившийся в то время в плену у идеалистической философии (под знаменем «высших запросов духа»), начал платить много раньше.

Когда Е. Б. Вахтангов вошел в труппу МХТ, там в это время заканчивалась работа над «Гамлетом» в постановке Гордона Крэга, Станиславского и Сулержицкого. Эта постановка — театральное выражение крайнего субъективизма. Лица трагедии, действующие вокруг Гамлета, мыслятся не как реально существующие лица, а как функции трагического сознания Гамлета, не более… Речь идет не о реальных отношениях Гамлета с окружающей его человеческой средой, а о замкнутой в себе «монодраме» Гамлета, — остальные актеры должны воплощать только его, Гамлета, представления о мире, о людях и их отношениях[13].

Такой философский субъективизм, естественно, сопровождается приоритетом интуитивного, подсознательного во всякой художественной деятельности. Разум, как познавательно-творческая сила, объявляется несовершенным, слабым, ограниченным, даже неверным орудием сравнительно с интуицией.

И Вахтангов, со свойственной ему последовательностью и страстью, развивает мысли и увлечения своих учителей дальше. Стремясь, раскрыть на сцене психологическую «сущность», не зависимую якобы от объективной действительности, и желая растворить сознание зрителя в этой «утонченнейшей» психической атмосфере, он записывает в дневнике 12 апреля 1912 года:

«Я хочу, чтобы в театре не было имен. Хочу, чтобы зритель в театре не мог разобраться в своих ощущениях, принес бы их домой и жил бы ими долго. Так можно сделать только тогда, когда исполнители (не актеры) раскроют друг перед другом в пьесе свои души без лжи (каждый раз новые приспособления). Изгнать из театра театр. Из пьесы актера. Изгнать грим, костюм».

Но это цель, для достижения которой надо много учиться и создать особенный, избранный и замкнутый коллектив артистов. Так рождается первая мысль о студии. 15 апреля Евгений Богратионович пишет в дневнике:

«Хочу образовать студию, где бы мы учились. Принцип — всего добиваться самим. Руководитель — все. Проверить систему К. С. на самих себе. Принять или отвергнуть ее. Исправить, дополнить или убрать ложь. Все, пришедшие в студию, должны любить искусство вообще и сценическое в частности. Радость искать в творчестве. Забыть публику. Творить для себя. Наслаждаться для себя. Сами себе судьи».

Но за этими крайне субъективными целями нельзя забывать и другого. В Художественном театре, кроме столь отвлеченных спектаклей, как «Гамлет», ставятся по-прежнему пьесы Чехова. Вслед за «Гамлетом» готовится «Живой труп» Л. Толстого. При всех общественных условиях, при всех колебаниях и противоречиях Художественный театр постоянно возвращается к своей основе — вполне земному психологическому реализму. Величайшее мастерство этого театра — в тонком внутреннем рисунке при раскрытии психологии хорошо ему знакомых людей. Войницкие и Прохоровы в «Дяде Ване» и «Трех сестрах», Протасов в «Живом трупе» все же существуют в жизни и не перестают живо интересовать артистов.

Из сочетаний этих противоречивых, но одинаково характерных для интеллигенции того периода настроений и целей рождается новый любительский опыт: репертуар летней поездки группы артистов в Новгород-Северск.

В Новгород-Северске живет любитель-организатор спектаклей, влюбленный в Художественный театр, А. А. Асинг. Еще зимой он пригласил к себе молодых «художественников». Заранее выбраны пьесы. Второстепенные роли распределены между местными любителями. Обдумано все — какой нужен оркестр, где достать пианино. Шьются костюмы, заказаны парики. Наконец, 18 мая «труппа» в составе Л. И. Дейкун, В. И. Глеб-Кошанской, В. Д. Королева и руководителя-режиссера Е. Б. Вахтангова собирается у памятника Пушкина и отправляется на поезд. Вдогонку за ними едет член «труппы» С. Г. Бирман.

До города добираются на телегах. Снимают комнаты с фруктовым садом и тотчас же приступают к работе. Репетируют с утра до обеда и после перерыва до глубокой ночи всю неделю, а в воскресенье дают спектакль. Вахтангов вводит жесточайшую дисциплину. Пусть все делается наспех, пусть это молодо, часто неумело и наивно, пусть это полно сейчас идейных и психологических противоречий, — это настоящая творческая работа, настоящие художественные искания. Тут впервые, ощупью проверяется в сложных ролях и «система» К. С. Станиславского[14].

5

Осенью, после поездки в Новгород-Северск, у Евгения Богратионовича появляется возможность кое-как наладить совместную жизнь с женой и сыном. Надежда Михайловна с четырехлетним Сережей перебирается из Владикавказа в Москву. Живут в одной комнате, тесно и малоустроенно, зато отец может теперь изо дня в день следить за ростом Сережи. Мальчик рано обнаруживает способности к живописи. Между ними сразу устанавливаются как бы равные товарищеские отношения. Сын зовет отца «Женя». Евгений Богратионович окружает его игрушками, картинками, журналами. Отказывая во многом себе, добивается, чтобы малыш имел в детстве все самое лучшее… Печальное детство — самого Евгения Богратионовича не должно ни в чем повториться!

На другой день после возвращения Вахтангова из летней поездки К. С. Станиславский просит записывать за ним замечания на репетициях «Гамлета», расспрашивает о летних работах, а еще через день просит составить группу из молодых артистов для занятий по его «системе». Настойчивый, вечно юный «старик» не оставляет ученика в покое. На третий день он поручает ему составление задач для упражнений. Еще через день обещает дать помещение для занятий и необходимые средства. Поручает поставить несколько миниатюр и показать ему. Просмотрев отрывок из «Огней Ивановой ночи», утверждается в своем мнении. Перед ним, несомненно, незаурядный молодой артист, талантливый и упорный продолжатель его дела. Между К. С. Станиславским и Е. Б. Вахтанговым возникает «тайный заговор».

Большинство уже сложившихся артистов труппы Художественного театра оказалось не очень восприимчиво к требованиям «системы» К. С Станиславского. Одни попросту не желают переучиваться и снова садиться на «школьную скамью»; другие искренно не верят, что из этого может выйти что-нибудь серьезное. Они любят Константина Сергеевича, но считают его «чудаковатым» и «трудным» с его вечными исканиями и опытами. А многие в труппе встречают «систему» с милыми улыбками, за которыми скрывается враждебность или равнодушие. Станиславский вдруг замечает, что к нему относятся иронически.

Он предупреждает Вахтангова перед занятиями с группой актерской молодежи:

— Боюсь, и у вас пойдет резня. Будьте осторожны.

— У меня свой метод преподавания.

— Хотите, я приду на первый урок?

— Нет, это меня сконфузит.

Константин Сергеевич старается поддержать у ученика дух настойчивости.

— Работайте. Если вами будут недовольны, я скажу им: прощайте. Мне нужно, чтобы был образован новый театр. Давайте действовать потихоньку. Не произносите моего имени.

Подумав, добавляет:

— Во всяком театре есть интриги. Вы не должны их бояться. Наоборот — это будет вам школой. Работайте. Возьмите тех, кто верит вам. Если администрация театра будет спрашивать, что это значит, — отвечайте: не знаю, так приказал Константин Сергеевич. Деньги, нужные вам, будут. Как и что — это все равно.

Занятия начинаются в квартире актера Б. М. Афонина. Играющие в массовых сценах в театре, выбранные Вахтанговым молодые актеры обычно незаметно сговариваются на спектакле друг с другом и затем ночью отправляются учиться «входить в круг», «сосредоточиваться», «быть наивными», «освобождать мышцы» и т. д. Здесь Л. И. Дейкун, С. Г. Бирман, С. В. Гиацинтова, Б. М. Афонин и др. Несколько позже в группу входит А. И. Чебан.

Молодые актеры сплачиваются вокруг Е. Б. Вахтангова. Незримо для группы ему помогает Л. А. Сулержицкий, действующий, в свою очередь, в согласии с К. С. Станиславским.

Вахтангов идет не столько теоретическим путем к практике, сколько от практики к проверке и утверждению теории. И он неистощим в изобретении упражнений, задач, эпизодов — веселых и драматических, то острых, то лирических, то безмолвных и медленных, то полных экспрессии и движения.

В это же время Евгений Богратионович играет на сцене Художественного театра. Это — маленькая роль цыгана в «Живом трупе».