«Не знаю, как другие, а я верю, верю в друзей…»
«Не знаю, как другие, а я верю, верю в друзей…»
… Когда разъезжались с дачи после памятного дня рождения Эдика, один из гостей с завистью оглянулся на табличку «Улица Володарского» и подсказал Высоцкому:
— Володь, ты знаешь, в Москве есть еще фабрика имени Володарского, — хохотнул беззлобно. — Там вывеска с ползабора будет. Так что ты подумай на досуге…
— Ты придумал, тебе и флаг в руки, — отмахнулся Владимир.
Идею перебраться на постоянное жительство в Подмосковье Володарскому и Фариде подсказала Марина Влади. Когда Володарские жили в коммуналке в Старомонетном, был у них пес-боксер, громадный и очень драчливый, а других собак просто ненавидел. И собачники, с которыми они пересекались на прогулках, всерьез грозили пса отравить. Посмотрев на эту картину, Влади сказала: «Нет-нет, так дело не пойдет, вам надо купить ему дачу».
Так Володарские купили псу дачу в поселке Красная Пахра, в кооперативе «Советский писатель» у поэта Семена Кирсанова, вернее, у его вдовы. Участок был немаленький — с полгектара.
— Дом в таком «пижонском» стиле, настоящий дом с историей, — гордился владением Володарский. — И мы его историю достойно продолжили: ни у кого из наших друзей дач не было, поэтому все собирались у нас. Там постоянно клубился какой-то народ, кто только к нам не приезжал!..
Это потом уже, после перестройки, рядом стали появляться громадные виллы, стало шумно, да и поселок уже не выдерживал коммуникационных нагрузок. И в середине 90-х драматург с женой и сбежали оттуда. Нашли себе другой дом. В Москве появлялся только по необходимости, будучи убежден, что все творческие люди должны жить за городом. Ибо это, по его мнению, смягчает нравы…
А до того Высоцкий с Мариной частенько бывали в Пахре у Володарских. Влади, которая во Франции жила под Парижем, в Мезон-Лаффит, мечтала и в Москве обосноваться за городом.
— Володя никак не мог построить дачу, ни в один дачный кооператив его не принимали, потому что жена иностранка, а вокруг Москвы все дачные зоны соседствовали с секретными объектами, — объяснял Володарский. — Рядом с Пахрой, например, находился городок физиков-ядерщиков Троицк… В общем, была опасность, что Влади…
Но Эдуарда осенила блестящая мысль, и он предложил Высоцкому: «Знаешь, строй-ка ты свою дачу на моем участке! Что, мы не уживемся, что ли? От прежних хозяев тут осталась времянка-развалюха для прислуги. Хочешь, строй прямо на старом фундаменте, вот пойдем-ка, посмотрим».
Высоцкий прямо загорелся, говорит: «Слушай, а что, если времянку снести и из бруса (мне обещали достать!) построить настоящий дом? Потом все равно вступлю в кооператив и дом перевезу в другое место».
Ударили по рукам. Началась эта одиссея, вздыхал потом Володарский: «Честно говоря, и я сам, а больше моя жена Фарида просто охренели от всей этой бредовины. Она готовила жрать рабочим, которые пили по-черному, вваливались в дом смотреть футбол по телику. А я замучился собирать бутылки по всему участку. Целый год пьяные шабашники доводили нас до остервенения. Марина появлялась изредка посмотреть, как идет дело. Владимир тоже иногда наведывался, Охал, ахал — и уезжал».
Соседи по кооперативу — Юлиан Семенов, Григорий Бакланов, Эльдар Рязанов, Андрей Дементьев — предупреждали Эдуарда: мол, узнают наверху, вылетишь отсюда. Володарского несколько раз вызывали на правление кооператива. Председатель грозил: «У тебя на участке Высоцкий строит дом — это вопиющее нарушение закона. Мы тебя исключим». На что тот отвечал: «Строится мой архив-библиотека. У вас у всех есть, и у меня будет».
Тем не менее к марту 1980-го дом все-таки построили. Подвели газ, Конечно, тоже не совсем законно.
Как ни странно, Высоцкий в новом доме практически и не жил. Приедет, посмотрит, а ночевать идет к Володарскому, считая, что там уютней. Несколько раз приезжал с Мариной, а когда Влади не было в Союзе, привозил с собой Ксюху… Другие гости наезжали. Когда орава сваливала, Эдик с Володей красиво пьянствовали…
А в июле Высоцкий умер. И первое, что на третий день спросила Марина у Эдуарда Яковлевича: «Как быть с домом?». Тот еще не отошел от похорон: «Не знаю». Тогда она предложила: «Раздели участок». Невозможно ей было взять в толк, что земля государственная, делить невозможно. Потом у нее возникла новая идея: «Эдик, тогда купи этот дом. Он стоит сорок тысяч».
Если б у него тогда были такие деньги, он бы их отдал — и пропади все пропадом. Но их у него не было. И Володарский предложил оставить все по-прежнему: «Пусть дом стоит как память о Володе, ты можешь приезжать и оставаться сколько угодно. Больше никто в нем жить не будет, я стану оплачивать электричество и отопление, другого варианта нет… Хотя есть один, Марина. Разбирай его и вези к себе в Париж». Ну, тут она взбесилась. А вскоре и правление подтвердило, что участки неделимы. Поднялся жуткий скандал, она считала, что я все подстроил. К тому же меня разозлило, что она только от себя выступала. Разве мать, отец, дети не имеют права на этот дом? «Нет, — говорит, — он строился на наши с Володей деньги».
Вот тогда ему и вспомнились слова Эльдара Рязанова, который еще в разгар строительства предупреждал: «Эдик, ты не знаешь Марину. Дело у вас кончится очень херово. Ни одно доброе дело не останется безнаказанным. И наказанным останешься ты!». Как в воду глядел.
Не погнушалась же вдова написать донос в Моссовет на теперь уже бывшего друга семьи Володарского. И какой! — возмущался Эдуард. По всей форме, в лучших совковых традициях, в духе 37-го года. Сообщила, что он антисоветчик, жуткий пьяница, избивает свою жену, что таким, как он, не место в Союзе советских писателей и уж тем более он не имеет права проживать в элитном писательском поселке. Заместитель Промыслова[7] Шуб дал почитать Эдуарду Яковлевичу сей опус, иронически хмыкнув: «Попали же вы в историю, Эдуард Яковлевич. Да-а-а, видать, здорово вы мадам насолили!».
— Ну и блевотина, — только и сказал Володарский. — Другого слова не подберу.
— Что будем делать? — спрашивает Шуб и показывает еще одну бумагу за подписью председателя правления кооператива, Героя Социалистического Труда Романа Кармена. В ней подтверждается, что участок неделим!
Потом на правлении Володарский вновь отстаивал свою версию: построенный дом — мой архив и библиотека. Другое дело, я брал на строительство деньги у Высоцкого. Но обязательно их верну.
А в кругу друзей говорил: «Знаете, если б я был последней сволочью, то послал бы Марину куда подальше. Потому что фамилии Высоцкого в документах даже не упоминается».
Волокита продолжалась. Умер Кармен. Председателем правления стал Дементьев. По просьбе Володарского Станислав Говорухин пробовал поговорить с Мариной, но потом отступил в некотором изумлении: «Настоящая француженка — за пять франков кого хочешь удавит». Ну что тут попишешь? Действительно, вышло по пословице: «Не делай добрых дел — не будешь наказан».
В конце концов «дачную эпопею» вынесли на публику. Одна из центральных газет напечатала открытое письмо, подписанное Мариной Влади, Жанной Прохоренко, Артуром Макаровым, Всеволодом Абдуловым и другими, в котором излагалась история, не угасавшая в Красной Пахре. Авторы заявляли: «Не хотелось предавать все это огласке. Но коль скоро Э. Володарский выступил апологетом справедливого отношения к его умершему другу, мы сочли дальнейшее умолчание невозможным. Не ему выступать в этой роли…» Тут же последовало ответное открытое письмо, авторы которого — Иван Бортник, Леонид Филатов, Николай Губенко, Александр Митта, Эльдар Рязанов и другие — вступились «за честь и достоинство» кинодраматурга. Горой на защиту «дяди Эдика» встали и сыновья Владимира Семеновича Высоцкого. Правда, аргументы младшего Никиты были чисто детскими: «Просто Эдуард Яковлевич вспыльчивый человек…»
Марине дали понять, что ее дело не выгорает. Она разозлилась и уехала в Париж. А дом как стоял, так и стоит. Нужно было найти какой-то выход. Тогда Володарский позвонил Володиному отцу: «Дядя Семен, чего делать-то?». Он говорит: «Слушай, мне в Загорянке дают участок, давай я разберу дом — там и поставим». Кстати, оценили его не в сорок, а в 15 тысяч рублей, которые Эдуард и заплатил сыновьям Высоцкого. Дом вывезли. На том все и закончилось.
Смерть Высоцкого расколола прежде казавшуюся нерушимой компанию его друзей. Володарский просто ненавидел тех, кто постоянно крутился вокруг Владимира в последнее время, и прямо заявлял: «Они убили Высоцкого!». Имея в виду и администратора Валерия Янкловича, и врача Анатолия Федотова, и фельдшера Игоря Годяева, которые поставляли поэту наркотики. Эдуард Яковлевич публично рассказывал о последней ночи поэта, подробности которой ему сообщили очевидцы: «Он ведь тогда рвался убежать из дома. Они его поймали между вторым и третьим этажом, догнали, там драка была. Они его избили, затащили обратно. Мне многие люди говорили, что в Москве в это время открыли пункты скорой наркологической помощи. Несколько десятков пунктов по Москве. Туда наркоман являлся в полном отчаянии, если он нигде не мог достать наркотики. И ему там говорили: «Сейчас поможем, сейчас все сделаем, сейчас все вколем, только скажи, где раньше брал». И Володя бы их заложил за милую душу. Потому что муки, которые, наверное, человек при этом испытывает, такие, что никакое похмелье с этим не сравнится. Они боялись, что их посадят. Вот чего они боялись!
Это потом Янклович признавал, что он наркотики доставал, а тогда вообще отрекался. Конечно, за давностью лет ему уже ничего не будет, вот он и заговорил. А тогда Володя перед ним на коленях стоял: «Дай, дай, дай», а тот говорил: «Вот отыграешь концерт, получишь».
Да, была такая трагедия, и Высоцкий с ней боролся. И очень стойко. Он мужик был настоящий. Сражался насмерть. Но учитывая его натуру — от края к краю, — это сражение закончилось не в его пользу…»
Несмотря на боль потери, тогдашние житейские неурядицы и душевные мучения, Эдуард Яковлевич все же нашел в себе силы собраться, вновь проявил характер и вскоре после смерти Высоцкого написал пьесу «Мне есть, что спеть…» (или — «Когда его не стало…»).
— Дал почитать Юрию Трифонову, — рассказывал автор. — Она ему понравилась, он позвонил Любимову. Когда мы встретились с Юрием Петровичем, он сказал, что они уже готовят поэтическую композицию о Высоцком и могут лишь взять некоторые сцены из моей пьесы. Я разозлился, ответил: это не рынок, где можно купить полкило яблок или килограмм. Либо берите пьесу, либо ничего.
К тому же Юрию Петровичу очень не хотелось окончательно портить отношения с отцом Владимира Высоцкого, который у Володарского представал уж в очень неприглядном виде.
Тогда автор отдал пьесу для публикации в альманах «Советская драматургия». Напутствуя выход пьесы в свет, Евгений Евтушенко писал: «Пьеса Эдуарда Володарского… — первая драматургическая попытка прикоснуться к образу Владимира Высоцкого. Именно прикоснуться — она совсем не претендует на биографичность, со скрупулезным исследованием фактов, ее нельзя привязать только к образу Высоцкого. В основе замысла лежит глубоко гражданская мысль — сквозь накипь кликушества, причитаний, порой лицемерно надрывных, а иногда — искренне-глуповатых, увидеть настоящее лицо ищущего, мечущегося, по-настоящему талантливого человека. Пафос пьесы — антимещанский. Второй, как бы параллельный пафос — это трагедия прижизненной недооценки. Она для самого человека, пока он жив, гораздо больнее посмертной, неощущаемой им переоценки…
Думается, эта пьеса при постановке может быть решена в различных свободных интерпретациях. Но одно несомненно — для многих, знавших Высоцкого лишь понаслышке, она сделает его ближе, роднее, в то же время не впадая в «идолизацию». В том заслуга контурной, во многом небесспорной, но искренней работы, написанной сразу, на одном дыхании, буквально в первые недели после того, как Высоцкого не стало».
А вот Семен Владимирович Высоцкий, прочитав драму «Когда его не стало», был, конечно, взбешен. Но после разговора с автором все же смирился, когда тот напомнил ему некоторые конкретные факты.
Затем Володарский написал киносценарий, показал сыну Высоцкого Никите. Тому работа эта не понравилась, и он сказал, что напишет сам. Ну-ну… Что получилось с фильмом «Спасибо, что живой», известно.
В последнее время Эдуард Яковлевич много сил отдавал историческим персонажам и сюжетам, требующим серьезных исследований. Героями его телесериалов и кинофильмов становились Достоевский, Вольф Мессинг, Троцкий, братья Демидовы, Распутин, Петр Лещенко, Столыпин, Михайло Ломоносов и Василий Сталин… Только вот заветную историю о Пушкине завершить не успел.
Раздумывая над судьбами русских поэтов, Володарский говорил: «Меня удивляло, что молодые ребята знают Высоцкого. Я думал, его творчество забудется, — нет, он живой, какая-то ниточка так и тянется. Я не представляю, кем бы он был, если бы жил. И Пушкина не могу представить стариком. 37 — и его убили. Может, божественная программа оказалась выполненной? Не могу представить старым и Лермонтова… Всех страшно интересует, что же толкало Лермонтова к роковой развязке? Его гений, желание смерти — иначе не скажешь. «Герой нашего времени» написан мальчиком 21 года, а там психология пожившего человека, много повидавшего на своем веку. Значит, что-то ломало его внутри, нормальной жизнью он жить не мог…»
В кропотливой архивно-изыскательской работе Володарский обходился без помощи секретарей, ассистентов, референтов, консультантов, литературных агентов. Все делал сам, всегда с любовью относясь к своим героям. А как иначе? И обижался на режиссеров за отсебятину, за «спрямление» характеров, упрощение замысла. Был разочарован экранизацией «Достоевского»: увлекшись историей всяких влюбленностей писателя, режиссер не стал объяснять (или не смог), «почему именно этот человек стал пророком на много лет вперед». Или в телефильме «Вольф Мессинг. Видевший сквозь время» постановщики от себя добавили некоторые такие эпизоды, которые просто недоумение вызвали…
Особняком стоял многострадальный телесериал «Штрафбат». Все-таки как застряли, словно занозы, с давних 60-х в памяти Володарского строки Высоцкого:
В прорыв идут штрафные батальоны…, —
Кроме того, драматург просто считал себя вечным должником перед этими, чаще всего безымянными героями-штрафниками, которым командиры орали перед последней атакой:
Ты бей штыком, а лучше бей рукой —
Оно надежней, да оно и тише.
И ежели останешься живой,
Гуляй, рванина, от рубля — и выше!
Генералитет сталинской закалки остервенел, посмотрев «Штрафбат» Володарского. Ведь в сознание этих людей намертво вбили, что Победой мы обязаны партии и Сталину. «Но тогда, — говорил Володарский, — возникают вопросы… Если они планировали победу, то как немцы оказались под Москвой, на Волге, на Кавказе?! Если они такие гениальные полководцы, то почему наш народ во Второй мировой войне понес самые большие потери?!.»
Дискуссии (публичные и кулуарные) были затеяны нешуточные.
Брызжа слюной, возражали автору ярые оппоненты: штрафбатов почти не было. Как это не было? Их было 897. А штрафных рот — 1070. Это же миллионная армия. Штрафбаты обновлялись в течение трех месяцев. Солдаты гибли, пригоняли новых и новых.
Ладно. Но вот заградительных отрядов точно не было, а если они и были, то не стреляли по своим. А зачем они тогда были нужны? Пожурить тех, кто шел не в атаку, а бежал в тыл? Дескать, ты, браток, не прав, вперед, в атаку надо идти, давай-ка на запад, у тебя с географией нелады, наверное, в школе были…
— Когда сериал прошел, — рассказывал драматург-«штрафник», — у меня телефон оборвали, я получил целый мешок писем, в том числе от бывших солдат и штрафников. Все они благодарили за правду, сожалели, что, мол, поздно о них вспомнили. Через 60 лет! Все говорили: «Спасибо».
Позвонил писатель Борис Васильев, человек, который действительно воевал, я услышал от него массу добрых слов. Позвонил Григорий Бакланов, сказал: «Молодец, этого не сделали мы, фронтовики, а сделал ты»… «Штрафбат» — то, о чем не хотят говорить, но я не понимаю почему. Наоборот, пусть новые поколения знают, какой ценой была добыта Победа, сколько миллионов заплатили жизнью за то, чтобы люди разговаривали по-русски в Москве и в России.
* * *
К осени 2012 года здоровье Эдуарда Яковлевича, всем всегда казавшегося несокрушимым крепышом, резко пошатнулось. «Все случилось очень неожиданно, — рассказывала Фарида, с которой Володарский прожил более сорока лет. — Эдик не болел. Не жаловался на здоровье. К врачам не обращался. Бывало, что-то забеспокоит, заколет или заболит, он махнет рукой: «Надо рюмочку водки выпить — и все пройдет!». Честно говоря, муж любил выпить, и сильно. Тут уж ничего не поделать. Но у него был свой график пития. Только вне работы и только в своей компании. О смерти, конечно, заводил речь. Было бы странно в его возрасте об этом не думать. Но никаких особенных предчувствий не было. Но сердце остановилось в 11 вечера…»
Прощаясь с другом и соавтором, кинорежиссер Никита Михалков говорил: «Ушел выдающийся сценарист, выдающийся человек, товарищ, вообще личность удивительная совершенно. Личность знаковая во многом — потому что в свое время то, что делал Володарский, не рисковал делать никто почти. Я думаю, что с его именем связаны одни из самых лучших страниц в кинематографе, и это трудно будет кому-нибудь оспаривать.
А что касается нашей работы, то она была азартной, веселой, наглой во многом, абсолютно рискованной — я имею в виду «Свой среди чужих…» И эта работа для меня как бы стала первым шагом в большом кино, и я могу абсолютно искренне сказать, что этот шаг был бы, наверное, невозможен, если бы рядом не было Эдика. Ужасно грустно все это и печально. Но, как говорится, все-таки все, что сделано им, оно неизбывно. С точки зрения человеческой, я должен сказать, что Эдик был цельный, не всегда справедливый, иногда обидчивый, но удивительно естественный человек…»
* * *
О чем вспоминал Володарский, как четки, перебирая минувшие дни? «Молодости жаль, сил попусту растраченных. Мог выпить два литра водки, в драку лез безоглядно…» Сетовал на годы: «Один на даче сижу. Чем мне еще заниматься?». И пытался объяснить смысл своего предназначения на земле: «Просто делал свое дело — рассказывать людям о них самих с надеждой вызвать сочувствие, сострадание, любовь, наконец. Мы все в этом сильно сейчас нуждаемся, Россия, Отечество наше… С теми, кто воображает себя этакими современными Чаадаевыми, повторяющими, что Россия — страна с незадавшейся судьбой (этакая историческая «черная дыра»), — с этими людьми я разошелся. Повторю за Пушкиным: «Ни за что на свете не хотел бы я иметь другое отечество и другую историю…» А еще Пушкин говорил: «Разве только то история, что воплощается в рыцарях, почитаниях «прекрасной дамы», крестовых походах?.. У нас вся история — не менее замечательная, только она у нас другая…»
Кинодраматург умер за неделю до телепремьеры своего фильма «Жизнь и судьба» по роману Василия Гроссмана. Вот такая выпала судьба…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.