Эпилог-фантазия

Эпилог-фантазия

Мария трясла меня за плечо:

— Проснись, проснись!.. Ты кричишь во сне.

— Разве? Приснилось, будто разбился насмерть.

— Еще чего не хватало. Умывайся, одевайся — и на завтрак. А потом — на Варени.

В окно отеля «Гарнье», где мы остановились, я видел серое небо над вокзалом Сен-Лазар. По улице текла толпа: все спешили на работу. В самом деле, за последнее время я что-то часто стал кричать во сне. Но то, что привиделось сегодня, было так ощутимо… Монголия… 1969 год…

— Какой сегодня год?

Она посмотрела на меня как на сумасшедшего.

— Пока что восемьдесят третий.

Четырнадцать лет проспал… А может быть, и не проспал. Я стал восстанавливать в памяти события последних четырнадцати лет. В прошлом году была поездка в Турцию. Побывал в Стамбуле, на Принцевых островах, в Эфесе, Пергаме, в Трое. В Трое засунул свои запонки в развалины древнего мраморного алтаря-жертвенника. Так, причуда… Через тысячу лет найдут — скажут: потерял Приам!

Все в порядке.

Всякий раз, очутившись в Париже, мы неизменно заходили на Варени, 77, к Огюсту Родену. И на этот раз пришли сюда.

В особняк заходить не хотелось, хоть накрапывал мелкий дождь. Туристы попрятались кто куда, а мы вдвоем с Марией прогуливались по песчаным площадкам и дорожкам, как ни в чем не бывало.

— Храм Творчества Родена… — задумчиво произнесла Мария. — А до него в доме жили русские люди, ходили по саду, к ним приезжали из России известные писатели, художники. Здесь было русское посольство.

— Ну, вспомнила! Это происходило в начале прошлого века. Позже здесь поселили женский монастырь, затем — какое-то учебное заведение.

— И все-таки осталось нечто русское, пусть едва уловимое! — сказала она убежденно.

— Не фантазируй.

— Я и не фантазирую. Кто были они, те русские, которые здесь жили, прогуливались по саду?

— Если покопаться, наверное, можно установить. Ничто не исчезает бесследно.

— Вот с этим не совсем согласна. Многое исчезло из памяти людей. Думаешь, мы не исчезнем бесследно?

— Зачем же так?.. Если наши книжки не останутся, то хоть что-то должно остаться! Не будем рассчитывать на вечную память о нас. Я почему-то вспомнил Жана Кейроля, ну, того, поэта, романиста… Во времена Сопротивления его схватили гестаповцы, бросили в лагерь Маутхаузен. Он потом признался, что в тюрьме Жюльен Сорель мешал ему «жить мелко». Подумай только! — мешал жить мелко… Нам с тобой тоже мешали «жить мелко»… Все они… Пушкин, Блок, Маяковский… Да их легион, тех, кто мешал нам «жить мелко»! И не только поэты и художники… Понимаешь? — с каждой эпохой таких личностей становится все больше и больше… Кто-то из англичан сказал, будто человечество состоит в основном из тех, кто умер, так как на их стороне формальное большинство. Сущий вздор! В нашей памяти живут не все умершие, а лишь отдельные личности, главным образом, героические натуры, те, кто из века в век и по сей день мешает нам «жить мелко»!

— Ну что ж, может быть, так оно и есть. А вот будем ли мы с тобой мешать кому-нибудь «жить мелко», после того как нас уже не будет?

Я усмехнулся:

— Лично для меня достаточно и самой малости: сами «не жили мелко» и другим не давали в меру своих ограниченных сил. Ведь важно хотя бы для самого себя быть, ну, если не героической, то хотя бы честной, чистоплотной натурой. Героический характер и нравственная нечистоплотность несовместимы.

— Ладно. Вывернулся.

— Меня поразили и другие слова Жана Кейроля: «Может быть, герой всегда завершается в нас самих? Мы неотступно возвращаемся на места, связанные с загадкой нашего существования!» О «загадке собственного существования» писал еще Гоголь! Это удивительно. О заимствовании не может быть и речи.

— В самом деле, поразительно. Оба бились над одним и тем же. Да и мы все бьемся над загадкой своего существования. «Мы неотступно возвращаемся на места, связанные с загадкой нашего существования…» В последнее время меня почему-то все чаще и чаще тянет в те места, хоть и понимаю: загадка так и останется загадкой. Если бы взглянуть на свою жизнь из будущего!..

Я указал на бронзовые «Врата ада», установленные на песчаной площадке в восточной стороне сада.

— Однажды пытался выяснить загадку своего существования через «Ад искусства». Но увы… Так и не отыскал в нем укромного местечка для нас.

— Твоя гипермнезия?

— Она самая.

— А может быть, нас и нет там?

Мы подошли к «Вратам ада».

«Врата» были черны и могучи, окантованы железобетонными брусьями; по сторонам стояли две темные бронзовые фигуры: справа — мужская, слева — женская. На горельефах — руки, протянутые к вечности; страдальцы любви Паоло и Франческа…

«Врата» не внушали ужаса. Возможно, потому, что мы к ним постепенно привыкли, а возможно, потому, что жизнь была позади.

— Сезам, откройся! — крикнула Мария. Но «Врата» не раскрылись. Я поднялся к ним по ступеням и постучал кулаком. Никто не отозвался.

— Оставь, — сказала Мария. — Все ниши заняты классиками. Обойдемся. Собственно, что нам делать в «Аду искусства»? Мне просто хотелось передвинуться немного по координате времени вперед, взглянуть на нашу жизнь аб инкунабулис.

Я на минуту задумался. Наконец решился.

— «Врата ада» устроены не так просто, как кажется. Идем!

— Куда?

— С той стороны я приметил маленькую железную дверь. Знаю, как ее открыть…

— Пробраться в «Ад искусства» с черного хода? С помощью отмычки?

— Та дверь никакого отношения к «Аду искусства», по сути, не имеет… Там начинается координата времени… Дорога в будущее. Ведь искусство тоже дорога в будущее.

Она посмотрела на меня с недоверием.

— А мы сможем вернуться обратно?

— Вряд ли. Из будущего и из прошлого еще никто не вернулся. Но ведь это будущее! То самое… Мы немного опередим свое время. Ну хотя бы на полсотни лет. Далеко забираться не стоит. Разумеется, до двухтысячного можем дотянуть и так: нам будет всего лет по восемьдесят!

— Ну нет уж. Хочу сейчас…

— Решено…

Мы обошли «Врата» с северной стороны. «Врата» оказались полыми, своеобразным помещением, внутри которого, по всей видимости, хранилось какое-нибудь музейное имущество. Мы увидели железную дверцу с замком — круглая замочная скважина. Над фиолетово-медной дверцей находилось пыльное оконце с треснувшим стеклом. В тылу «Врат» было неуютно, очень уж пустынно. По всей видимости, сюда давно никто не заглядывал. Больше того: дверца оказалась незапертой: стоило притронуться к ней, как она звякнула и открылась. Мы заглянули внутрь: чернота… Но особая: будто откуда-то тянуло ветерком — пронзительным, чистым и холодным…

— Ты как дама — первая!

— Охотно уступаю дорогу. Только не попади ногой мимо координаты времени.

— Не беспокойся. Лишь бы не вляпаться во что-нибудь французское…

Вот уже вторую неделю жили мы в храме Творчества Ундур-гэгэна. Храм примостился на высокой скале, с трех сторон его заслонили высокие деревья, и только на юг открывался широкий обзор. Там, за отрогами Хангая, начиналась Гоби, превращенная с некоторых пор в гигантский заповедник.

Мы были молоды, полны сил, а совсем недавно к нам пришла слава. Это случилось после того, как мы с помощью наших монгольских друзей из Улан-баторского университета нашли в горах Шивэт, в развалинах древнего дацана, еще одну бронзовую статую богини Тары работы Дзанабадзара. Внутри статуи обнаружили сверток — полное жизнеописание той, которая была возлюбленной и помощницей великого ваятеля. Жизнеописание, возможно, составил сам Дзанабадзар. Было названо ее имя, имя ее отца. Жизнеописание заканчивалось необычно, стихами, которые якобы начертала на стене Паганского храма некая бирманка Амона, жившая в пятнадцатом веке:

Я желаю покинуть это тело, угнетенное бесконечными

    страданиями:

    страданием рождения,

    страданием старости и смерти,

    страданием разлуки с теми, кого мы любим,

    страданием жизни с теми, кого мы не любим,

    страданием желания иметь что-либо и

    невозможности это иметь…

Не исключено, стихи выражали настроение самого Дзанабадзара, потерявшего возлюбленную.

Сенсация века! Такой сенсацией в прошлом столетии было разве что открытие ученым Козловым и его помощниками Симуковым и Кондратьевым гуннских могил. Нам пришлось бежать и от докучливых корреспондентов, и от друзей. Тайно вернулись в храм Творчества Дубхан и поселились здесь в уцелевшей каморке. На наше счастье, разыгрался свирепый весенний шурган, который отгородил нас от всего живого мира. Ветер приносил из Гоби желто-коричневые тучи пыли, отроги Хангая гудели от яростных ударов разбушевавшейся стихии. Древние стены Дубхана глухо ухали, сотрясались.

А нам было хорошо. Мне недавно исполнилось двадцать пять, Марии было и того меньше. Мы еще только начинали, и вся жизнь лежала впереди. Несмотря на наше открытие и успех, мы еще только нащупывали дорогу: чему посвятить себя?.. Профессии, связанные с электроникой, робототехникой, атомной энергетикой и космонавтикой, не находили в нас отклика. Мы больше тяготели к искусству, литературе, к психологии художественного творчества, к законам символической формы сознания, к психологической реконструкции и неформализуемым процессам. Мы с Марией как бы выбивались из общей картины, когда шло повальное увлечение проблемами математического способа мышления, когда выделяется главное и беспощадно исключается малозначащее.

Спальные мешки, импровизированный стол из камней и чемоданов, зажженные стеариновые свечи… Нас это вполне устраивало.

Как сладостно гудел ураган за стенами нашего убежища! Пищу готовили на костерке. Звонкий ключик бил прямо из скалы. Читали, спорили, валялись просто так.

Я только что закончил «Этюды о творчестве», и Мария взяла на себя роль рецензента. Ее суждений я всегда немного побаивался: в оценках отличалась категоричностью, перед которой отступала даже логика.

В подрагивающем желтом пламени стеариновой свечи пространство сужалось до небольшого мерцающего круга, который окаймлял склоненную голову Марии. Я видел нежный овал ее лица, сдвинутые тонкие брови, волнистые волосы, закушенную губу. Иногда она отрывалась от рукописи, бросала на меня огненный взгляд и снова принималась за чтение.

Наконец она собрала страницы в стопку и, сверкая огромными глазами, сказала:

— Мне очень хотелось бы пожить в то героическое время! Будто оставила там что-то самое главное, самое дорогое. У тебя такого не случается? — Она посмотрела серьезно, очень пристально.

— Тебе хотелось бы пожить там? — спросил я ласково.

— Если с тобой, то — да…

…Ураган все набирал силу. Гул превратился в резкий свист. Где-то за горами Шивэт были светлые города, спокойная размеренная жизнь с большими мечтами и надеждами. Люди жили настоящим и будущим, прогностический ум, вооруженный электронно-вычислительной техникой, завоевывал все новые пространства и сферы, посылал корабли за пределы Солнечной системы. У нас на столе стояла бронзовая Тара, копия той, которую мы нашли в древнем дацане. Богиня благожелательно улыбалась. Но ее улыбка была улыбкой копии, а не оригинала — смоделированная кибернетическим скульптором улыбка. От улыбки подлинной Тары было утеряно что-то самое важное — ее дух!.. И странное дело: эту копию видели многие, и все принимали ее за оригинал… Пусть так. Но что, собственно, от того изменится? — размышлял я. И все же испытывал непонятную тревогу.

…Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, нам было тепло и уютно, все тревоги постепенно растворились в музыке урагана. Чей-то очень, очень древний, едва внятный голос прошамкал из темного угла:

Ваше будущее стало близко,

А прошлое — далеко…

Возможно, то был шум хангайского ветра, убаюкивающего нас в своей каменной колыбели. Я чувствовал ровное дыхание такой молодой, такой юной подруги, положившей голову мне на плечо, ощущал теплоту ее ладони. И думал: нужно обязательно побывать в Трое и разыскать среди мраморных обломков свои запонки…

…— А зачем тебе, Мишиг-гуай, это девятое ребро? — услышал я голос Дамдинсурэна. — Живут же люди без него! Некоторые и без мозгов процветают. Все обошлось — и ладно.

— То было мое любимое ребро, — отозвался я слабо. — Впрочем, обойдусь. Позвоночник помяло.

— Ну и слава богу. Ящеры вымерли потому, что думали позвоночником. Головные мозги не разлетелись на полушария — уже хорошо.

— На мемуары хватит.

— А зачем больше? Ты же не собираешься в Бальзаки? То-то же. Нужно было раньше в Бальзаки пробиваться. Кстати, твои спутники отделались легким испугом. Лежат в соседней палате, как отбивные котлеты на сковородке.

Он конечно же старался меня подбодрить.

— Ребер не жалко, — сказал я. — Жаль, так и не попал в храм Творчества.

Я лежал скрючившись на синусоидной кровати в улан-баторской больнице, окруженный заботой и вниманием. В окно виднелась знакомая гора Богдо-ула, поросшая лесом. Сияло солнце.

В палату зашла Оюун. Не было только Ринчена — он окончательно слег.

Мне было хорошо с ними, с моими товарищами молодости: что бы ни стряслось — мы всегда вместе.

Удивительная штука — человеческая память: стоит ей соприкоснуться с почвой, на которой стоит прошлое, как все оживает…

Рейсовый самолет раскручивал карту Сибири. Привычное состояние неопределенности. Я смотрел в темный иллюминатор и думал: может быть, все еще нахожусь в состоянии гипермнезии и продолжаю вспоминать? Где я сейчас: в шестьдесят девятом, или в восемьдесят третьем, или там… за двухтысячным?.. Чем старше становлюсь, тем сильнее обостряется память на прошлое. Иногда оно проносится в голове за какие-то мгновения. Я беспрестанно пребываю в этом странном состоянии сверхпамяти…

Галактическая осень. Падают желтые и красные листья — звезды. Моросит звездный дождь. Осень. Еще только осень…

Улан-Батор — Москва