О политических симпатиях и еврействе Гертруды Стайн

О политических симпатиях и еврействе Гертруды Стайн

В 2010 году в Филадельфии открылся великолепный музей Истории американского еврейства. Среди портретов знаменитых американцев еврейского происхождения висит и портрет Гертруды Стайн. И вроде бы занимает законное место. Тем не менее, находится существенное число людей, которые ставят под сомнение правомерность присутствия ее портрета в музее.

В 1995 году в среде почитателей писательницы и стайноведов разразилась буря: в небольшом израильском политическом журнале Натив появилась заметка-интервью шведского ученого Густава Хендрикксена, бывшего члена шведского комитета по присуждению нобелевских премий. Критикуя решения нобелевского комитета, присудившего премии Ицхаку Рабину, Шимону Пересу и Ясеру Арафату, престарелый профессор, преподававший когда-то Библию в университете города Уппсала, упомянул и Гертруду Стайн. По его словам[104], Гертруда возглавила в 1938 году кампанию по присуждению Адольфу Гитлеру Нобелевской премии мира, обратившись за поддержкой к ряду знакомых интеллектуалов. Комитет якобы отверг это предложение вежливо, но твердо. Никаких доказательств в подтверждение своих слов ни профессор, ни журнал не привели. На сайте Комитета (http://www.nobelprize.org) в базе данных имя профессора Хендрикксена не числится. В анналах Нобелевского комитета обращения Гертруды Стайн также не зарегистрировано. Имеется лишь обращение члена шведского парламента Е. Брандта в 1939 году, предложившего (в знак протеста против политических дебатов в Швеции) и тут же отозвавшего кандидатуру Адольфа Гитлера. Скорее всего, преклонного возраста профессор Хендрикксен (в период интервью он находился в доме престарелых) что-то напутал, да и журналист мог поместить непроверенные факты.

Нигде и никем слова Хендрикксена не подтверждены, никто и нигде не упоминал инициативы Гертруды. Да и маловероятно, чтобы она могла предпринять подобного рода действия — она знала свое место: одно дело царствовать в парижском салоне на улице Флерюс, 27, другое — затевать политические кампании, которых она всегда сторонилась. И уж наверняка нашлись бы адресаты, к которым Гертруда обращалась.

Статуя закачалась, но не свалилась, общественность успокоилась. Однако, заявление Хенрикксена побудило к дальнейшему розыску и… последовал очередной скандал. В газете Нью-Йорк Таймс Мегэзин от 6 мая 1934 года обнаружилась статья журналиста Лансинга Уоррена, который приводит слова, сказанные ему Гертрудой Стайн: «Я считаю, что Гитлер заслуживает [нобелевской] премии за мир, потому что он удаляет все элементы соперничества и борьбы в Германии. Изгоняя евреев, а также демократические и левые элементы, он удаляет все, что подстрекает к подобным действиям».

Вот так! Не более и не менее. Журналист не приводит никакого объяснения сказанному, все просто и буднично. И ни опровержения, ни разъяснения не последовало! Конечно, надо иметь в виду, что в 1934 году имя Гитлера было популярно в большинстве стран мира, особенно в Соединенных Штатах Америки. Никто не верил (или не хотел верить и видеть) в начавшуюся антисемитскую кампанию в Германии.

Голоса специалистов-стайноведов разделились. Большинство не решилось развенчивать литературную икону и поспешило заявить, что слова Гертруды, несмотря на ее запутанную политическую позицию, следует рассматривать не иначе как черный юмор, нечто вроде иронии или сарказма. Действительно, наделив фразу звуковой интонацией, можно изменить смысл сказанного, но возможную иронию не упоминает ни журналист, ни сама Гертруда.

Оправдательные изыски вроде ‘черного юмора’ звучат неубедительно. Возможно, до самой Америки информация о событиях в Германии еще не дошла, но Франция и Париж в те годы открыли границу и служили прибежищем для начавшегося потока немецких евреев и антифашистов, бежавших от преследования нацистских властей. Вставив в интервью фразу «изгоняя евреев», она тем самым продемонстрировала, что прекрасно знала, что происходило у соседей. Тут уж здравому человеку не до иронии. Да и не заметить этого Гертруда, хоть и жившая по полгода в сельской местности и без радио, но регулярно читавшая газеты, не могла. Элис Токлас в Поваренной книге, выпущенной в 1954 году, как бы мимоходом открывается: «Это случилось в 1936 году, и мы уже знали странного (! И.Б.) Гитлера». Вполне понятна реакция возмущенного рецензента на книгу Стайн Войны, которые я видела, написавшего в газете Нью-Йорк Таймс: «Неужто мисс Стайн так никогда и не видела в Париже, начиная с 1933 года, ограбленных, избитых, измученных беженцев? Где же были глаза мисс Стайн, те глаза, которые смогли безошибочно распознать значимость Пикассо?»

Пиетет, высказанный Гертрудой Стайн германскому канцлеру, подтверждается и рядом других свидетельств.

Джеймс Лафлин, американский писатель и журналист, продолжительное время гостил у Гертруды в середине 1930-х годов, примерно в то же время, когда бралось приведенное выше интервью:

Когда на выходные дни из Парижа приезжал Бернар Фей, тогда-то по-настоящему и начинались дискуссии. Два старых приятеля знали друг друга настолько хорошо, что могли соревноваться, подтрунивая над интересами и увлечениями другого. Их дуэт доставлял истинное удовольствие. Элис и я всегда внимательно слушали. Но обмен мнениями, который довелось подслушать однажды под вечер, причинил мне беспокойство. Они беседовали о Гитлере, говорили о нем как о великом человеке, сравнимом разве что с Наполеоном. Как такое могло произойти? Преследование фюрером евреев к тому времени уже широко освещалось во Франции. Мисс Стайн была еврейкой, а Фея чуть не убили боши. Я не мог поверить такому странному разговору. Но позднее все прояснилось, особенно касательно Фея[105].

Анализ самой обширной и доверительной переписки Гертруды с Ван Вехтеном ничего в опровержение сказанного Ленсингу Уоррену обнаружить не смог. А вот в подтверждение стоит упомянуть открытку, посланную Ван Вехтену в конце мая 1936 года. И что же она выбрала? Открытку с изображением Der Volkskanzler Adolf Hitler — народного канцлера Адольфа Гитлера! Видимо, зная ее пристрастие к фюреру, Торнтон Уайлдер в начале сентября 1935 года послал из Австрии, еще до аншлюса, похожую открытку с изображением Unser Volkskanzler Adolf Hitler.

Американский писатель и публицист Джеймс Лорд приводит слова рассерженного и недоумевающего Пикассо, сказанные им в 1945 году: «Гертруда — настоящий фашист. У нее всегда была слабость к Франко. Представляешь! И к Петэну тоже. Знаешь, она писала речи Петэну. Можешь вообразить такое? Американка. Да еще еврейка»[106].

Разумеется, ‘фашист’ уж чересчур сильно сказано по поводу ‘слабости’ к генералиссимусу, но негодование французского испанца-коммуниста вполне объяснимо. История, впрочем, зарегистрировала немало евреев, совершивших куда больший грех — например, служивших Гитлеру или бывших злостными антисемитами. Гертруда не была антисемиткой, не скрывала своего происхождения. Впрочем, и не афишировала тоже, что в предвоенной и особенно военной Франции к добру не приводило.

Нельзя согласиться и с теми, кто называет ее предательницей. Она никого не предала, из-за нее никто не погиб. Да, она дружила со многими французами правого толка. Да, она помогала Петэну, переводя его речи, но вреда эти переводы никому не нанесли. Не повлияли они и на американо-французские отношения. Впрочем, и большая часть французов относилась к Петэну с пониманием и поддержкой.

Если не появится каких-то иных доказательств, что вряд ли произойдет, утверждения и расхожие слухи о том, что Стайн номинировала Гитлера на премию мира или предпринимала какие-либо шаги в этом направлении, можно считать полным вымыслом. Это, однако, не меняет того факта, что вождь нацистов, стремившийся к истреблению евреев, пользовался, во всяком случае одно время, в 1934–1935 годах, симпатией еврейки Гертруды Стайн. Но никаких действий по номинации его на Нобелевскую премию она не предпринимала.

Еврейкой же Гертруда была разве что по рождению. Ни в религиозном (к примеру, посещение синагоги), ни в политическом (участие в еврейских организациях), ни в этническом (соблюдение праздников или использование рецептов еврейской кухни) отношении ее к еврейскому этносу причислить трудно.

Гертруда нигде не упоминает об антисемитизме в школьные годы. Лео более откровенен: «Я настрадался от еврейского комплекса, от ощущения того, что я — еврей. <…>. Я был единственным еврейским мальчиком в классе»[107]. Лео всегда считал ассимиляцию единственным и необходимым решением еврейской проблемы. Неудивительно, что сестра вторила ему. Двадцатидвухлетней студенткой колледжа в Радклиффе она представила эссе под длинным названием Современный еврей, который отказался от веры своих отцов, может в разумных пределах и постоянно верить в изоляцию[108]. Эссе со всей очевидностью демонстрирует познания Гертруды и в Библии и в еврейских традициях — результат ее воспитания. Смысл статьи сводится к двум аспектам еврейской жизни, дихотомии ее еврейского миропонимания: одной стороной, обращенной к обществу, среди которого евреи находятся, и другой — внутренней, направленной к иудаизму. По мнению Стайн тогдашнего образца, ассимиляция как внешняя сторона жизни вкупе с агностицизмом, когда «иудаизм не есть символ веры, а религия стремления к достижениям», вполне приемлема. Внутренняя же сторона еврейской жизни не должна допускать смешанных браков, т. е. евреи должны жить в изоляции, сохраняя тем самым еврейскую расу от исчезновения. Под расой, по всей видимости, Гертруда понимала нечто вроде еврейской ‘общности’. Гертруда отвечает ‘да’ на все вопросы, касающиеся несоблюдения [выделено мною, И.Б.] еврейских правил, традиций и вероучения: при этом она полагает, можно оставаться евреем.

И в шутку и всерьез можно подытожить эти слова следующим образом: Гертруда исполнила сказанное в 1895 году в точности: отмела всякую внешнюю связь с еврейством, т. е. ассимилировалась, и «женилась» на еврейке, соблюдая изоляцию! Призыв в конце статьи «Пусть иудаизм означает единство людей, образующих между собой братство…» в течение последующих лет для себя она исключила.

После Первой мировой войны Гертруда однажды вернулась к проблемам еврейства и, в частности, к созданию еврейского государства. Свои тогдашние мысли она изложила в небольшой работе-эссе Грезы сиониста, датированной 1920 годом[109]. Эссе состоит из 16 строк, содержание его местами довольно туманно, и трактовать его можно по-разному. Речь, безусловно, идет о возникшем после войны 1914–1918 годов движении за создание еврейского государства. И на этом фоне Гертруда заявляет в предпоследней строчке: «Я не хочу отправляться в Сион». И еще одна фраза оттуда, эхо ранней Гертруды: «Иудаизм должен определяться религией». Можно понимать эту фразу и так: если не исповедуешь иудаизм, то не можешь считаться евреем.

Она отстранилась от еврейства и в своих произведениях. Один из литературоведов высказался таким образом: «Если вы сможете найти еврейство у Стайн, вы сможете найти его везде».

Линда Вагнер-Мартин указывает, что имевшиеся в черновиках романа Становление американцев прилагательные ‘еврейский’, ‘еврейская’ Гертруда в процессе правки постепенно заменяла на ‘германские’. Так же она поступила и с именами, так что к концу работы над романом в тексте едва ли остались ощутимые сведения о том, что речь идет о еврейских семьях[110].

Такая необъяснимая позиция писательницы удивила многих ее современников. В письме к Александру Вуллкотту в сентябре 1933 года Торнтон Уайлдер, тогда еще лично не знакомый с Гертрудой Стайн, спрашивает:

Говоря о Фее, я вспомнил о его лучшем друге — Гертруде Стайн. Я полагаю, ты прочел Элис Б. Токлас. Так вот, Гертруда Стайн — крупная, спокойная, приятная дама, не так ли? Не предубежденная, не обращающая внимания на мнение остального мира — будь оно хорошим или плохим. ТОГДА: Почему она никогда не упоминает, что она или Мисс Токлас — еврейки? И почему в той куче страниц, которые я оказался в состоянии осилить из 1000 — страничного произведения («первая великая книга, написанная в будущем») Становление американцев, она не упоминает, что семья, которую она анализирует в таких деталях, есть семья еврейская. И почему, присваивая фиктивную фамилию для своей семьи, она придумывает такую, которую едва ли можно назвать еврейской[111].

Публично, как говорилось выше, Гертруда от еврейства не отказывалась. Случайные упоминания, даже проблески гордости за принадлежность к еврейству можно найти в переписке. Например, в одном из писем к своим приятелям, супругам Эбди, она с удовольствием сообщает, что Пикассо назвал ее «настоящей еврейской матерью»[112]. Известно выражение Гертруды: «Евреи произвели на свет трех оригинальных гениев: Христа, Спинозу и меня».

Вирджил Томсон, хорошо знавший Стайн, уделил ее еврейству страничку в своих воспоминаниях[113]. Упоминая евреев, с которыми у Стайн сложились теплые отношения, он перечисляет франкоязычного поэта Тристана Тцара — румынского еврея, одного из основателей дадаизма («как двоюродный брат»), скульпторов Джо Дейвидсона и Жака Липшица и др. При этом он добавляет: «[она] не чувствовала себя солидарной с еврейством. <…>. И хотя хорохорилась, называя себя ‘плохой еврейкой’, во всяком случае, не представлялась христианкой».

В своей книге Les Precieux Бернар Фей уделил дружбе с Гертрудой отдельную главу, символично назвав ее Запах розы[114]. Рассказывая о совместных долгих прогулках и происходивших одновременно дискуссиях, он особо выделяет один момент. Гертруда повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза и сказала: «Выложи правду, Бернар, признайся, ты чересчур умен, чтобы не быть евреем». Фей пытался убедить ее в обратном, но безуспешно.

Нечто подобное вспоминал и близкий друг Гертруды Ван Вехтен. Она искала еврейские корни у родителей Авраама Линкольна, что, по ее словам, прояснило бы многое в его карьере[115].

Сэмюэль Стюард оставил любопытное свидетельство — разговор с Гертрудой Стайн, где явственно ощущается латентный отзвук комплекса неполноценности, именно еврейской. Американец Стюард пожаловался, что ему не удавалось наладить контакт с британцами. Гертруда объяснила, что наличие у него шотландской крови делает его в глазах британцев полукровкой, вроде безродной дворняжки. «Высшие классы, — пояснила Гертруда, — и относятся к тебе как к таковому. А низшие классы рассматривают тебя стоящим на низшей по сравнению с их высшим классом ступени». И продолжала:

… У меня прошлое ортодоксальной еврейки, и я никогда не скрывала этого. Когда я отправилась в Англию читать лекции в Кембридже, я прекрасно провела время там, потому что никто не ожидал от меня быть кем-то иным, как еврейкой[116].

Изменилось ли мировоззрение 70-летней Гертруды после Второй мировой войны, можно только догадываться. Но, по всей видимости, кое-что можно выяснить по последним книгам Франция, Париж и Войны, которые я видела — и в последней заметке Рассуждения об атомной бомбе.

В книге Войны, которые я видела[117] она впервые и открыто касается темы преследования евреев, включая упоминание о деле Дрейфуса. Стайн как бы невзначай рассказывает о случае с еврейской женщиной, хорошо известной в парижской среде. При начавшемся преследовании евреев в Париже она с семьей скрылась в Шамбери?. Когда же немцы полностью оккупировали Францию и евреев заставили иметь специальную отметку в документах, женщина явилась в префектуру с просьбой занести этот ‘факт’ (выражение Гертруды) в ее удостоверение. Префект отказался удовлетворить просьбу, поскольку она не смогла представить доказательства своего еврейства! «Таким было большинство французских чиновников», — заключает Гертруда, тем самым предоставляя читателю верить, что в противном случае она сама пошла бы в префектуру. Но посмотрим, как она объясняет причину преследования евреев:

В мире всегда существовало огромное стремление к пассионарности[118], и те, кто преуспевал лучше, обладал лучшими инстинктами к достижению известности, у тех появлялась большая вероятность оказаться преследуемыми, и это вполне естественно (курсив мой, И.Б); здесь, я думаю, и кроется первопричина притеснения избранного народа.

То есть, евреи сами виноваты — сидели бы тихо, ассимилировались, и все было бы в порядке.

Имя Гитлера часто приводится в упомянутой выше книге и, как обычно, одновременно с Наполеоном, старые увлечения не отмирают легко. Однажды для него даже нашлось слово ‘чудовище’. Пытаясь изменить впечатление у тех, кто обладает хорошей памятью и помнит ее оценку довоенного Гитлера, Гертруда отсылает читателя к эпизоду 1935 года. Тогда, во время многолюдного обеда у них дома, она якобы предсказала намерение Гитлера разрушить Германию, поскольку он — австриец, а австриец в сердце своем несет ненависть к Германии. Трудно избежать резкой оценки подобного высказывания 70-летней женщины, полностью оторванной от реальности.

* * *

Благосклонность, проявленная Гертрудой к Гитлеру в 30-е годы, есть результат полнейшей ассимиляции и крайне правой позиции писательницы в вопросах политической власти. Она была республиканкой, не одобряла Новый курс Рузвельта, равно как и всю его политику, боялась социалистов и коммунистов. Политику Рузвельта считала патерналистской[119].

Интеллектуалов не следует допускать к управлению государством: «У них ментальный перекос». Стайн полагала, что интеллектуалам мешают их интеллект, идеи и теории, тогда как при управлении в практической деятельности следует руководствоваться инстинктом: «Лучшими руководителями являются люди, следующие своим инстинктам, а в демократиях это еще более необходимо, чем где бы то ни было». Признавая за ‘саксонским’ элементом стремление к доминированию, она находила истинными демократиями лишь Америку и Францию. И далее: «Что важно, так это соревнование, борьба, интересы, активность, которая заставляет людей жить и получать удовлетворение в соответствии с инстинктами, которые наилучшим образом обеспечивают эмоционально благоприятную атмосферу для каждого индивидуума. Возведение Китайской стены всегда плохо. Протекция, патернализм и подавление естественных поступков и соревнования ведут к скудоумному существованию и стагнации. Это верно в политике, литературе и искусстве».

В 1940 году, когда пал Париж, она писала: «Сколь много я ни напишу, этого будет недостаточно, чтобы подчеркнуть, насколько важно быть консервативным, хранить традиции, чтобы быть свободным. Свобода и эмоциональность в искусстве вполне уживаются с консерватизмом в политической жизни»[120]. Война не изменила ее мнения. Свою длинную тираду касательно иммигрантов в книге Войны, которые я видела она заканчивает следующим утверждением:

Натурализация — глупость <…> Пусть у них [иммигрантов] будут все права на проживание в стране, право на труд, на все удовольствия, предоставляемые этой страной, но не право стать гражданином. Гражданство есть право по факту рождения и должно оставаться таковым.

В коротеньком эссе Размышления об атомной бомбе, написанном в 1946 году, сразу же после атомной бомбардировки Японии, обнаруживается та же индифферентность перед неизбежным: «Меня спросили, что я думаю об атомной бомбе.

Я ответила, что не обнаружила у себя никакого интереса к этому. <…> Существует столь многое, чего следует бояться, так что за прок беспокоиться об этом».

Тексты, указанные выше, отмечены переменчивостью рассуждений. И если попытаться найти общий знаменатель для них, то на ум придет слово безразличие — скрываемое или истинное. Да еще вызванная войной «волнительность». Гертруда как автор наблюдательна и тщательна в деталях при описании войны, но избегает своего ‘присутствия’ в ней, воздерживаясь от характеристики, оценки или какого-нибудь заключения. Ничто для нее не важно, просто «повседневная жизнь и земля, питающая их и защищающая от врагов». В одном месте проскальзывают слова надежды: «Возможно, эта война заставит поколения быть более разумными».

Политическая мешанина всегда приводит к противоречиям. Ратуя за сильную власть и одобряя Гитлера, Гертруда на минуточку ‘забывала’, что нацистские законы запрещали не только современное искусство (‘дегенеративное’, по их определению), но и гомосексуализм. Следуя инстинкту и мнению Гертруды, человечеству, наверное, надлежит презирать сексуальные меньшинства, хотя бы из-за их ‘нетрадиционности’. Однако она не только находила нормальным лесбийство в своей личной жизни, но и привечала людей с нестандартной сексуальной ориентацией. Среди ее близких друзей немало гомосексуалистов: художник Челищев и его друг Таннер, писатели Сэмуэль Стюард и Торнтон Уайлдер, композитор Вирджил Томсон и др. Гертруда стала одной и едва ли не первой из весьма малочисленной группы американских писателей, которая открыто устанавливала контакты с чернокожими американцами-интеллектуалами в годы неприкрытого и массового расизма. Уже упоминалась ее дружба с Полем Робсоном. Ричард Райт, известный американский писатель-негр, неоднократно писал о дружбе со Стайн и ее влиянии на свое творчество. Он признал это открыто и на конгрессе американских писателей в 1937 году. Когда Райт переселился во Францию в 1946 году, Гертруда и Элис, обе были членами комитета, организовавшего его прием. Можно вспомнить и приглашение певцов-негров для исполнения ролей в опере Томсона-Стайн Четверо святых и т. п.

Противоречивой она была, таковой и сохранится в истории литературы. А ее портрет пусть остается в музее американского еврейства. В конце концов, она была американкой, еврейкой и, чего тоже не отнять, знаменитой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.