Новый Ездра

Новый Ездра

Письмо Тритемия продолжалось в столь же негативном тоне.

«Ничтожество его мне давно известно. Когда я несколько времени тому назад возвращался из Бранденбургской марки, я столкнулся с этим человеком близ города Гельнгаузена, и там на постоялом дворе мне много рассказывали о вздорных делах, совершенных им с превеликой дерзостью».

Можно представить, как бедняга Тритемий сидел в гостинице, слушая все эти сплетни. Вероятно, монах испытывал унижение от того, что никто не раструбил о его собственных (значительных, на его взгляд) достижениях. Описывая Вирдунгу этот случай, Тритемий не замедлил упомянуть своего влиятельного патрона маркграфа-электора Бранденбурга.

В изложении Тритемия Фауст «тотчас съехал с постоялого двора, и никто не сумел убедить его встретиться со мной»{79}. В отсутствие каких-либо иных доказательств мы не должны слепо верить его трактовке. Тритемий обладал высокой репутацией, и люди – например, Агриппа – искали встречи с ним. Если бы Фауст считал себя учеником, как Агриппа, либо младшим по магическому цеху, он мог захотеть с ним встретиться, чтобы перенять опыт. Но если Фауст верил в своё превосходство над Тритемием, он мог решить, что монах не достоин такой встречи. Похоже, что Тритемий хотел заставить Фауста «появиться в своём присутствии». Можно предположить, что Тритемий, с одной стороны, хотел встретиться с Фаустом, а с другой – чувствовал себя тем, кто может держать верх на такой встрече. Как известно, Тритемий хвастливо заявлял, что «значительные и образованные персоны полагали для себя счастьем бывать в моём обществе»{80}. Действительно ли Фауст уклонился от встречи или просто был занят более важными делами? Или, возможно, это Тритемий уклонился от встречи? К сожалению, мы никогда этого не узнаем. Но если кто-то дерзнул пренебречь обществом Тритемия, можно быть уверенным, что мстительный аббат вряд ли это забудет.

«Приведенный выше перечень своих нелепых званий, которым он снабдил и тебя, он переслал мне, как я вспоминаю, через одного местного жителя»{81}.

Говоря о длинном перечне титулов Фауста, Тритемий заодно открывает источник этой информации. Он говорит, что Фауст прислал сообщение с посыльным. Можно сделать вывод, что это сообщение было чем-то вроде визитной карточки, присланной, чтобы начать знакомство. Также становится понятно, что Фауст послал такую же карточку Вирдунгу и что Вирдунг сообщил об этом Тритемию. Интересно, что если Тритемия, прочитавшего визитку Фауста, захлестнуло волной желчи, то Вирдунг был настолько этим заинтригован или заинтересован, что пригласил Фауста зайти с визитом. То, что Тритемий назвал признаками безумия, Вирдунг посчитал достижениями человека, с которым он хотел бы встретиться. Здесь мы снова наблюдаем высокомерие Тритемия. После того как Фауст явным образом отказался прийти к Тритемию и признать его авторитет, Тритемий открыто показывает свою глупость, которую только что приписывал другому. Послав карточку Вирдунгу, Фауст доказал, что находится в контакте по меньшей мере с одним из уважаемых и влиятельных членов магического цеха. Тритемий «наехал» на Фауста, когда обнаружил, что тот связан с другим гуманистом и представителем оккультной науки.

«Рассказывали мне еще священники этого города, – сообщает нам Тритемий, – что в присутствии многих он хвастался таким знанием всех наук и такой памятью, что если бы все труды Платона и Аристотеля и вся их философия были начисто забыты, то он, как новый Ездра Иудейский, по памяти полностью восстановил бы их и даже в более изящном виде»{82}.

Хотя Тритемий испытывал явное желание больше узнать о Фаусте, «священники» Гельнхаузена едва ли могли предоставить непредвзятую информацию о подобном человеке. В их сообщении на первый план выходит гуманистическая бравада Фауста. Обвинения такого рода вполне могли исходить от того, кто видел в Фаусте последователя итальянского гуманиста Публия Фауста Андрелина. Фауст во всеуслышание заявлял не только о глубине своих познаний, но также о возможностях собственной памяти. В доцифровую эпоху, когда книгопечатание находилось ещё в младенческом возрасте, память имела первостепенное значение. От учёного ожидали, что он будет держать всю свою библиотеку в голове. Как указывал Евсевий Кесарийский (ок. 275–339 н. э.) – греческий писатель и первый историк церкви, сочинения которого сохранились до нашего времени, Ездра Иудейский прославился тем, что «восстановил» изречения пророков и закон Моисея после того, как рукописи были уничтожены во время вавилонского плена. Кому пришло в голову это сравнение, Фаусту или священникам?

Заявление Фауста о способности восстановить работы античных философов «даже в более изящном виде» вновь являет нам его гуманистические интересы. Гуманистов интересовали не только сами знания, но и утончённость стиля. В заявлении о способности переписать сочинения Платона и Аристотеля заново и «в более изящном виде» эта гуманистическая тенденция сочетается с откровенным хвастовством.