Алла Демидова Я до сих пор жду ее телефонного звонка…

Алла Демидова Я до сих пор жду ее телефонного звонка…

Ариела не успела закончить свои записки…

И хоть она была давно больна, но ушла из жизни неожиданно. За два дня до конца она звонила мне из Парижа и рассказывала, куда они собираются пойти обедать с Романом (ее мужем, который незадолго до этого приехал к ней в Париж) и на какую очередную выставку пойдут потом. Правда, она обронила фразу, что вот, мол, созвала друзей встречать Новый год, со всеми договорилась, а сама, наверное, опять будет плохо себя чувствовать и останется дома, как часто бывало в последнее время, когда она заранее покупала билеты в театр, а потом из-за самочувствия оставалась дома.

И все равно, конец для нас – близких – был неожиданным, потому что мы привыкли верить, что Ариела в очередной раз выкарабкается – такая жажда жизни была в ней и такое любопытство ко всему новому, будь то новая премьера, новый интересный проект или новая мода, следуя которой, нужно срочно купить новую тряпочку. Мы, ее друзья, иногда немного подсмеивались над этой ее жаждой покупок. Ариела тратила на наряды безумные деньги, но ее абсолютный вкус и повышенное чувство красоты заставляли ее всегда быть модной и очень хорошо одетой. «Чтоб Наташка сдохла», – приговаривала она, посмеиваясь, имея в виду известную присказку об абстрактной завистнице «Наташке»…

Может показаться странным, что я начала писать о ней именно с этих будничных, как бы необязательных воспоминаний. Но она для меня по-прежнему – живая. И я до сих пор каждый день жду ее телефонного звонка. Иногда и после двенадцати часов ночи – она спала мало и знала, что и я засыпаю поздно.

Она любила быть в курсе всех культурных событий и, часто подолгу живя в Париже, звонила мне почти каждый день и расспрашивала о новых московских премьерах, о жизни знакомых, да и вообще обо всем. Последние годы из-за болезни она не выносила русский холод и после своего дня рождения, 24 октября, уезжала домой в Париж.

Когда я все же понимаю, что ее нет на этом свете, когда меня пронизывает острое чувство оставленности и я начинаю думать о ней в прошедшем времени, у меня возникает странное ощущение отсутствия времени вообще. Ведь для меня так же реально, «сиюминутно» и наше знакомство в 1977 году, и последний мой визит к ней в московскую квартиру, когда Ариела читала мне отрывки своих воспоминаний о детских походах с родителями в ресторан. И, как будто это было вчера, я вспоминаю этот ресторан, когда мы с Ариелой лет двадцать тому назад поехали на машине из Вильнюса в ее родной Каунас. Она мне тогда показывала место, где находилось гетто во время войны. Тогда же мы пошли с ней в дом, где они жили, зашли к соседке, которая вспомнила Ариелу. Мы сидели у этой женщины и пили чай с купленным нами тортом, единственным, который был в магазине – таким громоздким сооружением из хрустящих коржиков, национальным литовским лакомством, которое почему-то называется «муравейник». Потом мы обедали именно в том ресторане, куда девочкой Ариела ходила со своими родителями после войны. В ресторане по-прежнему висели бордовые бархатные занавески, и столы были расположены в небольшом зальчике с маленькой эстрадой для музыкантов в точности так, как помнила и писала об этом потом Ариела.

Мы провели тогда в Каунасе целый день. Гуляли в разросшемся парке недалеко от их бывшего дома, заходили в магазины на главной улице. Были глубоко советские времена, в магазинах было пусто, но мы ухитрились накупить немыслимое количество бус, платков и брошек. «Для подарков», – говорила Ариела. Она любила дарить, ее щедрость и доброта были безграничны.

В 1977 году наш Театр на Таганке первый раз приехал на гастроли в Париж, я позвонила Ариеле (в Москве мне кто-то дал ее телефон), мы не были с ней знакомы, но она тут же пригласила к себе домой, на улицу Коньяк-Жей. Мы поехали втроем: Ваня Дыховичный, Боря Хмельницкий и я. Квартирка была маленькая, недавно купленная и отремонтированная, чистая, но без мебели. Мы сидели на полу за маленьким детским столиком. Ариела сбегала в ближайший магазин, накупила круассанов, сыра, яиц, зелени. Мы тогда быстро и хорошо позавтракали. Она мне тогда очень понравилась своей легкостью, доброжелательностью, открытостью и гостеприимством. Ариела взяла в Париже надо мной шефство. Познакомила со своими ближайшими подругами. Повела меня в модную парижскую парикмахерскую, заставила изменить прическу. Ариела и ее подруги надарили мне много своих «тряпочек», не оставляли меня ни на один день, но самым близким другом на все последующие тридцать лет для меня осталась Ариела.

В дружбе, как и в любви, отношения между людьми меняются, перетекая от одного этапа к другому. Видимо, в начале Ариеле в какой-то степени нужна была я – она прислушивалась к моим советам, я знакомила ее с моими московскими друзьями, доставала ей билеты в недоступные тогда театры, мы ходили по мастерским моих друзей-художников (так потом, кстати, у нее оказывались картины Слепышева и Хамдамова). Но когда я приезжала в Париж, тут она руководила мной, и мы вместе бегали на выставки, спектакли, концерты, в любимые ее магазины. Во всяком случае, к концу наших отношений я уже не могла обходиться без Ариелиных советов: как одеться, как развесить картины и расставить мебель, что и где купить. Она тащила меня то в Вильнюс – пожить в их роскошной гостинице, то летом в Канны, где она заранее, с зимы бронировала нам на лето номера в знаменитом отеле Карлтон, то в Opera Bastille на первый прогон какой-нибудь оперы.

Раньше, когда она чувствовала себя здоровой, она – из интереса к «познанию всякого рода мест» – ездила со мной на гастроли и кинофестивали в разные города. Помню, мы приехали в Ташкент, где у меня был концерт, поехали оттуда в Самарканд и Хиву, бродили среди уникальных храмов с голубой мозаикой – у Ариелы всегда было обостренное внимание к изобразительному искусству. Может быть, это шло от Эдуарда, друга ее отца, который в то время учился в Париже, – пожилого респектабельного галериста, с которым я успела познакомиться и видела, как тот учил и опекал Ариелу. А когда мы с ним ходили ужинать в ресторан «Липп», он обязательно заказывал на кухне и еду в судках – мы с Ариелой потом несколько дней ею питались. Его забота о ней была уникальна, и он относился к ней как к своей дочери, может быть, потому, что знал отца Ариелы. Думаю, что именно Эдуард научил Ариелу так тонко разбираться в живописи.

Ариела старалась не пропустить ни одну выставку картин, будь то в Москве, Париже или Лондоне. В течение всей нашей многолетней дружбы я наблюдала процесс ее самообразования и бесконечного ученичества – и в живописи, и в литературе, и в театре. Ее оценкам я доверяла безоговорочно.

Она прожила очень трудную, но удивительно интересную жизнь. Ее энергия, желание, несмотря на свою болезнь, жить полноценно, не упуская ничего интересного вокруг, заставляли и меня жить в немного завышенном для меня ритме. Мы успевали за какой-нибудь один парижский день обежать все магазины на Фобурж Сент-Оноре, пообедать в каком-нибудь известном и вкусном ресторане, а вечером успеть в Комеди Франсез на «Гамлета», например. Ее энергия заражала многих. Я думаю, что когда они с братом Беном лет 25 назад начинали бизнес – инициатором и вдохновителем идей была Ариела. Несмотря на внешнюю хрупкость, внутренний стержень у нее был очень крепкий – она всегда добивалась, чего хотела. И не гнушалась никакой черной работой.

Она напоминала мне героиню из пьесы Шоу «Миллионерша», у которой из «ничего» возникали деньги. Как и у этой героини, у Ариелы был, конечно, талант бизнесмена. Единственное, чего ей не хватало – здоровья и сил. Когда они строили гостиницу под Вильнюсом, Ариела была центром. Она могла бесконечно летать то в Италию, то в Париж, чтобы выбрать именно ту ткань на занавески и покрывала, которую она считала нужной. Это ее вкусом обставлен каждый номер в «Villon’е», где номера не похожи один на другой. Это Ариела со знанием дела выбирала картины в номера и в фойе. Это она пригласила Рустама Хамдамова в Вильнюс, чтобы он рисовал там заказанные Ариелой для гостиницы картины. Это она, учитывая опыт парижских ресторанов, вычищала и вычищала меню, пока их ресторан не стал одним из самых лучших в Вильнюсе.

Конечно, без Бена у нее на все это не хватило бы ни сил, ни возможностей. Братья – и Моня, и Бен – ее очень любили. Моня, как заботливая мама, звонил Ариеле каждый день, где бы она ни была, и спрашивал о ее здоровье, а она с недовольной гримаской что-то ему мямлила в ответ. Бен стал крупным бизнесменом, но всегда прислушивался к ее советам. При этом не возникало чувства, что она старшая в семье – наоборот, они к ней относились как к любимой своенравной дочери.

У Ариелы была блестящая память. Она помнила все номера телефонов, все имена знакомых и малознакомых людей. Часто к ней за советом или помощью обращались известные специалисты своего дела. Так, например, я знаю, что в 1984 году Джон Эдвардс, директор SPEC Group, уговорил Ариелу помочь ему наладить бизнес в Москве, ибо, несмотря на свое известное всему миру имя выдающегося инженера, ему это раньше никак не удавалось. И Ариела помогла. Она полностью углубилась в дело и со временем с ее помощью компания вышла тогда в лидеры на рынке Советского Союза. И этот успех был, кстати, отмечен Маргарет Тэтчер, когда она приезжала в Россию. Сохранилась фотография, на которой Тэтчер благодарит Ариелу за работу. Я узнала об этом от других людей. Ариела сама никогда не говорила о своих успехах.

Когда у нее появилась другая парижская квартира в том же доме с роскошным фойе с зеркалами и фресками Чухонина, – я приезжала каждый год в Париж или на гастроли, или просто «прочистить мозги» и подолгу жила в ее первой маленькой квартирке. Тогда же у Ариелы появилась машина, и я с удовольствием исполняла роль шофера. Иногда я жила в Париже и без Ариелы, но все равно ее квартира и машина всегда были в моем распоряжении. Через несколько лет эта старая машина «Вольво» стала съедать бесконечное количество бензина, я ездила по ремонтным мастерским или в префектуру – вызволять свои права за непотребный вид старой машины или оплачивала бесконечные штрафы за неправильную парковку. Мы не знали, как от этой машины избавиться.

Однажды посреди проезжей части у машины протек радиатор и вся вода вылилась на асфальт. Мы встали посреди потока машин. Ариела побежала к ближайшему магазину покупать бутылку воды, мы влили ее куда надо, поехали, но опять встали уже у какого-то ресторана. Ариела опять пошла за водой, уже в ресторан, в это время подъехала полиция. Ариела заспешила, поскользнулась и упала на спину около машины. Когда мы все-таки добрались домой, вечером у нее с кашлем появилась кровь. Это было впервые. Мы очень испугались. Из Лондона немедленно прилетел брат Соломон – врач. Ариелу положили в больницу. Я ездила туда каждый день. Думаю, что с этих пор Ариелу уже не покидало затаенное чувство страха перед концом.

Потом уже появились сиделки, кислородные баллоны, инвалидная коляска. Но все равно это не мешало нам по-прежнему ехать на край Парижа смотреть новый спектакль или покупать у Sonia Rykiel очередную тряпочку. За последние три года ее такого состояния мы успели к этому как-то буднично привыкнуть. И даже иногда «с выгодой» пользовались ее болезнью: например, в Grand Opera нас с инвалидной коляской пускали со служебного входа. Специальный человек из театральной обслуги вез Ариелу по закулисным коридорам, и мы успевали заглядывать в бутафорские и реквизиторские цеха и вслух обсуждать увиденное, благо по-русски там никто не понимал. Или мы могли оставлять машину рядом с дверью ресторана, где обедали, – у Ариелы для этого была специальная бумага. Я даже иногда могла подшутить над ее бесконечными измерениями давления, над ее внезапным отказом поехать в заранее оговоренное место…

Мои заметки отрывочны. Я не умею передать словами ее образ, хотя в душе он у меня сохранился очень ярко. Как это объяснить? Например, я вижу дерево перед моим окном, и это дерево остается у меня в сознании – оба дерева тождественны. Дерево перед моим окном срубили, но в моем сознании оно продолжает существовать. Но чтобы читатель его увидел таким же, каким его вижу я, – это под силу хорошему писателю. А я, к сожалению, таковым не являюсь.

Мы часто называли Ариелу «партизаном». Ей можно было доверить любую тайну – она не выдаст. Да и про себя она мало рассказывала. Я могла только догадываться о ее прошлой жизни по каким-то незначительным ее реакциям или словам. Когда она была здорова и была в Москве, она всегда 9 Мая, в День Победы, ходила или к Большому театру, где собирались бывшие фронтовики, или в Парк культуры. Всегда ходила одна. Я ее спрашивала иногда: «Зачем?» – она только своим особенным движением пожимала плечами и отвечала что-нибудь незначительное. У нее было особое отношение к войне и к победе.

Охотно рассказывала она про своего отца. Думаю, что ее доброта – от него. Она любила своих родителей – и в рассказах о них была открыта, если ее о чем-нибудь спрашиваешь. Но никогда не вспоминала о своем муже-французе или о работе в кабаре, кроме каких-то незначительных мелочей. Работа в кабаре и трудная одинокая жизнь в первые годы в Париже надолго оставили след в ее лице. С годами, когда жизнь налаживалась и материальная сторона выправлялась, изменялось и лицо: становилось более определенно очерченным, с красивыми глазами, крупным породистым носом, очень хорошей светлой улыбкой. От болезни и от рефлекса выживания с годами появилась у нее новая черта: иногда в разговоре она вдруг уходила в себя – «глаза зрачками в душу», и я понимала, что пора мерить давление или принимать лекарство. Но когда ей было что-нибудь по-настоящему интересно (в разговоре, на спектакле, в магазине или на выставке), она забывала про свою болезнь, и только по синеющим пальцам мы понимали, что опять надо вытаскивать таблетки. Но так было в последние годы, а раньше, даже когда руки и губы синели, мы с ней не очень пугались.

Я помню, как много лет назад в Вильнюсе мы опаздывали на автобус. Бежать она, конечно, не могла, но я ее все равно торопила: «Ну, давай, Ариела, еще немного!» И когда ее руки стали почти черными, мы поняли, что надо все-таки остановиться и подождать. Тогда эти приступы проходили быстро…

21 декабря 2008 года в воскресенье позвонила из Парижа вечером Ариела. Спросила, что нового, я ей рассказала, что днем в Доме кино я сама себе вручала приз Роллана Быкова, т. е. должна была вручать режиссеру, но он не пришел, пришлось приз взять себе, чтобы потом передать. Мы посмеялись. Она сказала, что с кашлем у нее, как тогда, появилась кровь. Я ее утешала, что, мол, как и раньше – пройдет, тем более что последний год она стала чувствовать себя лучше, правда, стала почему-то болеть спина.

А на следующее утро Ариела позвонила мне уже из больницы и сказала, что, похоже, на этот раз ей не выбраться. С ней неотлучно был Моня. Днем Ариела впала в кому. И вечером 23 декабря 2008 года перестала дышать…

Тут я обрываю свои воспоминания, потому что они бесконечны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.