АЛЛА ДЕМИДОВА: «В ТЕАТРЕ И КИНО Я ИГРАЮ ВОЛЕВЫХ ЖЕНЩИН»
АЛЛА ДЕМИДОВА: «В ТЕАТРЕ И КИНО Я ИГРАЮ ВОЛЕВЫХ ЖЕНЩИН»
Она медленно развернула преподнесенную мною большую желтую розу, опустила ее в вазу, устроилась в кресле и, по-школьницки внутренне собравшись, точно на экзамене, дала понять, что готова к ответам. Спокойная, уверенная, умиротворенная. Тонкая, субтильная, с впалыми худыми щечками. И я еще раз подумал о том, откуда же в ней жизнь, характер, воля — она всегда мне казалась невесомым, почти воздушным существом, самой изящной (и в художническом, конечно, смысле) актрисой нашего тяжеловесного мельпоменова ведомства. В ее голове роятся яркие мысли, она пишет книги, она знает наизусть уйму стихотворных текстов, она дружит с такими же, как сама, умными людьми. В последнее время Алла Демидова, ведя уединенный образ жизни, редко принимает журналистов и больше пребывает за границами Отечества. Ходят слухи, что она чуть ли не разуверилась в ремесле и смысле всей своей жизни — театре. Впрочем, давно замечено, что одиночество, уход в себя и впрямь удел разочаровавшихся и разлюбивших.
В моем человеческом и эстетическом восприятии Алла Демидова всегда ассоциировалась с тремя метами — с любимовско-таганковской (брехто-вознесенской) поэзией, Владимиром Высоцким, с которым она состояла в особой дружбе, и с… эсеркой, непримиримой оппоненткой вождя большевиков в борьбе за власть Марией Спиридоновой, которую она блестяще сыграла когда-то в «Шестом июле».
– Ваша Мария Спиридонова видится мне в облике убиенной Галины Старовойтовой, такой же страстной, несокрушимой идеепоклонницы. Конечно, хотелось бы поговорить с вами о высоких изящных материях, но…
— Что ж, опасные на дворе времена, еще один серьезный сигнал. Женщина, погибшая за политику. Что касается знаменитой эсерки, то это верно — в театре и в кино я играю волевых женщин, неукротимые натуры. Зато в жизни, в быту я, знаете ли, молчалива, спокойна, неконфликтна. Но эти мои черты неинтересны в средствах искусства. Потому что лирических героинь много. Впрочем, быть может, я ошибаюсь и в том и в другом.
– Вы неконфликтны, но покинули родной театр, которому отдали тридцать лет. Почему же так вышло?
— Ответ и прост, и труден: родителей из дома не выселяют, а в самом споре между Любимовым и Губенко, между одной частью труппы и другой, нельзя занимать одну сторону и считать ее правой. Поэтому я как бы над схваткой. И я решила резко отойти от всего вчерашнего, и если вы спросите, что там, на Таганке, сегодня играют, я не отвечу. Я не посещала театр уже почти четыре года.
– Вы все всем простили?
— Ну что вы, такую высокую миссию — прощать или осуждать я на себя не возлагаю. И ни на кого не обижаюсь. Во мне нет чувства обиды, точнее, оно у меня как бы атрофировано. Конечно, я не каменная и все вижу, все помню и анализирую уже вдогонку О Таганке я много писала и сейчас пытаюсь на основе дневников сделать целую книгу, поэтому все больше понимаю, что же там происходило и как мы жили в те баснословные года. Понимаю и другое — я многого не видела, не замечала, не чувствовала недобрых взглядов в мою сторону А они были. Что же, думаю я нынче, люди, которые грешили против меня, они прежде всего грешили против себя, против своей души. Когда человек совершает плохой поступок, он совершает его прежде всего по отношению к себе. Это закон жизни, диалектика энергетического бумеранга. Сегодня весьма поверхностно освещается в печати конфликт Любимов — Эфрос — Губенко. Да и трудно его освещать на малой газетной площади. Хочется написать и об этом, но я решила, что пока не время.
И тут я почуял чье-то пушисто-рычащее прикосновение к моей опущенной руке. Инстинктивно отдернутое движение заметила собеседница:
— Осторожнее, этот рыжий кот может укусить. Десять лет назад мы подобрали его почти с помойки, с улицы, и в его памяти живут звериные инстинкты: «Меня не троньте, я — это мое».
– Это звучит как: «Не троньте мою Таганку, это мое».
— Почему же? Трогайте. Только не утоните. И будьте справедливыми. И точными. Я думаю, что Театр драмы и комедии на Таганке, в который рвались, как на исповедь, тысячи и тысячи зрителей, стал переживать кризис уже в середине 70-х. Но его, по-видимому, не замечали. А со смертью Высоцкого под судьбою Таганки была подведена очень резкая черта. Началась трагедия: уехал Любимов, пришел Эфрос, умер Эфрос, театр возглавил Губенко (только ради того, чтобы сохранить место для Любимова).
Юрий Петрович же долго не возвращался в родной дом (точнее, его не возвращали), потом он приехал, и тут вышел конфликт с временщиком, разделение труппы, «пожар, и кровь, и гибельный конец» — и все это внешнее как бы заслонило начавшееся умирание прекрасного театра. Но, знаете ли, Юрий Петрович, слава богу, жив-здоров, и пока он будет живым-здоровым, с театром может быть всякое…
– Честно говоря, не думал уже в стомильонный раз тревожить прах Владимира Семеновича, но коль вы его упомянули и поскольку вы очень хорошо его знали, ответьте — что же все-таки такое Высоцкий сегодня: холодный памятник на Страстном бульваре или наш, конца XX века, живой современник?
— К сожалению, я замечаю, что все меньше людей помнят о нем. Как-то по телевидению я видела уличные опросы молодых людей о Высоцком, и показатель не радует: большинство попавших в кадр не слышало и не знает о нем или слышало когда-то, но забыло. В связи с юбилеем его пытались как-то раскрутить заново, но с тех пор он снова ушел в забвение.
– А почему, как вы думаете?
— И у нас, и на Западе появилось слишком много имен, подверженных раскрутке, тиражированию. И эти новые звезды поддерживает молодежь. Сегодня моду на искусство, на эстраду диктует улица, тусовки. Что же касается лично меня, то, конечно, Володя часть моей жизни и останется в ней навсегда. Из моей души, из души целого поколения людей его не выкинешь. И, мне думается, что он снова вернется. Такое в истории театра, литературы уже было. Вот сейчас я читаю о современниках Пушкина, и что же, один грамотный, образованный пишет другому: «Да, Пушкин хороший поэт, но неглубокий. Кстати, не слышали, говорят, его жена вышла замуж за Баратынского?» Вот вам штрих из нашего золотого века. Как бы двойной фокус, оптический обман, слухи. Многие современники Толстого и Достоевского не понимали этих великих писателей. Для оценки красоты, таланта нужно время. Еще раз вернусь к Высоцкому. Да, книг о нем понаписано много. И что же? Все однобоки, тенденциозны. Книга Марины Влади искренна, она нигде не лжет. Но она описала его только с одной стороны, которая была ей хорошо знакома. Я создала портрет Высоцкого-актера, конечно же, ограничивая себя. Кто-то с ним выпивал, кто-то встречал его на Дальнем Востоке… Вот сколько Высоцких.
– Я слышал о том, будто бы однажды в Париже перед спектаклем он был в таком состоянии, что не мог играть Гамлета, но благодаря фантастическим приемам физиотерапии, массажа, использования чудесного воздействия на организм финской сауны его вывели из нерабочего состояния и он вышел на сцену как огурчик. И спас славу и честь советского Министерства культуры. Было такое или нет?
— Было, но в Марселе, и не то, о чем вы говорите. Заканчивались наши гастроли, и Володя сорвался. Исчез вовсе. Да так, что его с трудом нашли. Из Парижа прилетела Марина. Дала ему снотворное. Вечером он должен был играть Гамлета. И мы уже репетировали на тот случай, если бы он не доиграл спектакль — все могло быть, даже самое трагическое. Закулисное помещение было крошечным, и единственную гримерку дали мне. И вот Володя между сценами прибегал в эту комнатушку, и его рвало кусками крови. Именно кусками, сгустками. Марина, плача, в ореоле своих пышных длинных волос, сидела рядом и все это наблюдала. И Высоцкий играл в тот вечер гениально.
– Несмотря на…
— Именно «благодаря» этим страшным кровавым кускам. Он играл как бы на краю пропасти. Из последних человеческих сил. И понимал это. Такого Гамлета больше не было. Даже перед «последней» Володиной смертью.
– Смерть, на краю пропасти, кровь… Сегодня эти слова особенно касаются искусства. Кажется, рядом с вами в этом доме заживо сгорела талантливая актриса Елена Майорова.
— Не совсем точно, она жила в доме возле служебного входа в театр Моссовета. Уже объятая пламенем, она вбежала в служебный вход театра, и дежурившие старушки, закрутив ее в ковер, вызвали «скорую помощь». Кошмарный случай.
– Вы живете в доме с историей. Главная улица Москвы, сколько здесь сгорело судеб, какие личности ушли в небытие. Вы любопытствовали, кто, скажем, до вас занимал эту прекрасную квартиру? Привидения, фантомы не мучают?
— Конечно, интересовалась: один из сталинских дипломатов, посол. А за стенкой вот уж и впрямь фантом — любовница одного из самых жутких персонажей XX века. Даже вымолвить страшно.
– Никогда не забуду, как десять лет назад в зале «Россия» вы впервые публично читали «Реквием» Анны Ахматовой, трагический документ той эпохи.
— Да, зал был полон. Мы тогда решили собрать деньги на реставрацию храма у Никитских ворот, где венчался Пушкин. Мы — это Спиваков, Володя Васильев, другие. И решили организовать премьеру премьер. Впервые, кажется, тогда публично произнесли само слово «благотворительность». Как много утекло с той поры.
– Алла Сергеевна, не боитесь суда будущего над вашим творчеством? Как не боялась его Ахматова или тот же Высоцкий?
— Если откровенно, то я особенно-то и не ощущаю себя в искусстве. Так что чего мне бояться? По молодости лет мне ужасно хотелось играть, я плакала, когда не давали роли, не утверждали в фильме. С годами голод проходил, я помудрела и поняла, что есть-таки человеческая судьба. И характер. Вот и дается этому характеру шанс. И этот шанс можно использовать, а можно и пропустить. И я подумала про себя: характер у меня сильный и, если судьба что-нибудь подкинет, я непременно воспользуюсь. Не упущу. И с тех пор ничего не боюсь. Я ушла из Таганки, организовала свой театр, много пробыла за границей. Я работала на износ. И устала. Устала ездить, устала входить в чужую реальность, в чужую душу. Ведь себя я никогда не играла. И я решила все бросить, бросить театр. И с этим решением мне стало как-то спокойнее. Отказалась этим летом от всех гастролей, правда, ситуация совпала с обострением болезни. Со мной случаются рецидивы закостенелого недуга. Быть может, отчасти поэтому я и стала фаталисткой. И вдруг Анатолий Васильев обращается ко мне с просьбой выручить его в спектакле «Дон Гуан», который он должен отвезти во Францию. И я с ходу ввожусь сейчас в роль — не хватило у меня сил отказаться. Так что 5 декабря уезжаю снова на месяц в Париж.
– Что такое для вас Париж? Наверное, банальный уже «праздник, который всегда с тобой»?
— Вы знаете, раньше я растягивала все приглашения: месячное — на два, трехмесячное — на четыре. А сейчас вот поеду и, наверное, буду рваться скорее в Москву. С возрастом нас тянет домой. В свою нору.
– Кстати, еще одна недавняя потеря — Жан Марэ. Вы ведь были знакомы?
— Когда он умер, я была в Швейцарии, и меня также попросили рассказать о нем. Мы познакомились, когда однажды после нашего таганковского спектакля, это было много лет назад, он зашел к нам за кулисы. Мне тогда показалось, что он не похож на актера. В нем не было почти никакой актерской аффектации — ведь за кулисами комплименты всегда более завышены. А тут все было естественно, в норме. Марэ был Человеком. Добрым, теплым.
– Алла Сергеевна, хочу спросить у вас: какой вам видится великая Марина Цветаева, стихи которой вы любите читать со сцены?
— О, коротко не скажешь! Цветаева завораживает, она почти мистически вводит читателя в свой мир. Вот у кого было и впрямь трагическое мироощущение. Ну и, конечно, ее поэзия — авангард, мощный, сильный.
– Кстати, Марина Ивановна любила, как ни странно, всяческие украшения, бусы, кольца. Простите, я заметил, что на вашей руке нет обручального кольца. Вы не замужем?
— Замужем, и много-много лет. Мы живем втроем, отец мужа, которому 94 года, и он еще наш секретарь по телефону. На улицу уже давно не выходит, не хочет. У меня есть мама, ей 85 лет, она живет отдельно. И даже еще работает. В университете. Ничего не поделаешь, привычка работать, не быть в тягость. Другое, то самое поколение. Увы.
– Как-то в одном интервью вы обмолвились, что можете, бросив театр, вовсе не работать. А как же жить в наше тяжелое время?
— А я в жизни очень аскетична. Мы с мужем поженились рано и лет, наверное, десять мыкались по углам и чужим квартирам. И ничего, я привыкла.
– В каком все-таки театре мира вам бы захотелось нынче отыграть сезончик?
— Увы, уже ни в каком.
– Скажите, вас не раздражает нынешняя попсовая суета в искусстве, в эстраде, да и в театре тоже? Например, размиллионнотиражированная народная любимица Алла Борисовна со своим «зайкой» Филиппом?
— Да вроде бы не раздражает. Пугачева — талантливая яркая певица. И потом, у нас нет института, театра звезд. А он необходим.
– Я смотрю по стенам вашей обители и повсюду узнаю работы художника Анатолия Слепышева. Вы любите его творчество?
— Да, люблю его и ценю. Он настоящий живописец, настоящий!
– Чуть не забыл — ведь вы по диплому политэконом. Растолкуйте, вылезем из дефолтов и «перешивок » неплатежей?
— Шутите. Рассказать вам, какая я эконом? На экзамене профессор, отчаявшись получить от меня серьезные знания, в сердцах спрашивает: «Сколько, по-вашему, яиц несет курица в течение дня?» Я подумала и ответила: «Десять». — «Почему же десять?» — вопрошает профессор. «А потому что в магазинах яйца продают по десятку». Вот так. Тем не менее я окончила МГУ и спала с лица в ожидании назначения. Моя предприимчивая мама, узнав, что скоро меня отправят в Ивановскую область, тайком от меня послала мою фотографию, на которой я выглядела 15-летним несмышленышем, вопросительно-открыто смотрящим в будущее. И на обороте приписала: «И вы хотите, чтобы этот цыпленок стал главбухом на вашей фабрике?» Незамедлительно пришел ответ: «Не хотим». И я стала актрисой.
Прощаясь, в передней я обратил внимание на какие-то живописные водяные разводы на потолке квартиры народной артистки России.
— Еще один фантом, то ли протекло у соседей , то ли Матисс нарисовал. Мне советуют ничего не предпринимать. Так изящнее.
1998
Данный текст является ознакомительным фрагментом.