ПО ТРЕМ ОКЕАНАМ
ПО ТРЕМ ОКЕАНАМ
Зимой 1923 года я учился на Высших специальных курсах командного состава флота. Дни были загружены до предела, казалось, скучать было некогда, но никогда еще я с таким нетерпением не ожидал лета. Дело в том, что нас предупредили: предстоит большое плавание. Назвали и корабль, на котором мы пойдем, — посыльное судно «Воровский». Конечно, мы постарались все разузнать об этом корабле.
Это бывшая американская яхта, купленная русским правительством во время первой мировой войны. Назвали ее «Ярославной», вооружили и включили в состав флотилии Северного Ледовитого океана. Теперь корабль носит имя выдающегося советского дипломата В. В. Воровского, погибшего от рук белогвардейцев. Несмотря на малый тоннаж, яхта очень мореходна.
После гражданской войны корабль нуждался в большом восстановительном ремонте. Эти работы продолжались и когда мы прибыли в Архангельск. Пришлось и нам засучить рукава.
Командовал «Воровским» А. С. Максимов, шестидесятилетний, но очень крепкий, с бородкой клинышком и обвислыми усами. Говорил он тихо, с заметным прибалтийским акцентом.
Мы знали, что это опытнейший моряк, обошедший чуть ли не все моря и океаны. В 1904 году, перед началом русско-японской войны, молодой офицер добился назначения в Порт-Артур. Командовал миноносцем «Бесшумный», участвовал в боях. Смелый, талантливый, он успешно продвигался по службе, получал все новые чины, но не кичился, не сторонился матросской массы. И не случайно после февральской революции на митинге,
[55]
на котором присутствовало 60 тысяч моряков, вице-адмирал А. С. Максимов был единодушно избран командующим Балтийским флотом. С возмущением восприняли это его бывшие друзья из высшего морского офицерства. Кто только ни уговаривал его отказаться от должности, вплоть до Керенского. Но Максимов остался на посту и с честью оправдал доверие революционных матросов. После Октября он занимал высокие должности на флоте. Когда встал вопрос, кому поручить командовать «Воровским», первым советским кораблем, отправлявшимся в столь далекий поход, В. И. Ленин без колебаний утвердил кандидатуру А. С. Максимова.
Старшим помощником и одновременно военкомом был у нас П. И. Смирнов, в гражданскую войну командовавший Днепровской военной флотилией.
…12 июля 1923 года под грохот орудийного салюта мы отдали швартовы. Белое море встретило холодным дождем и густым туманом. «Воровский» осторожно двигался среди торчавших из воды мачт и труб кораблей, затопленных белыми во время их бегства из Архангельска.
Хмурая погода была и в Баренцевом море. Солнышко появилось лишь, когда мы вошли в Норвежское море.
Стоял полярный день. Я принимал вахту в полночь, а все еще светило солнце. Нежно-розовое, оно коснулось горизонта, но погружаться в воду не спешило. Все вокруг было залито призрачным розовато-голубым светом. Сдавая мне вахту, слушатель нашего класса мой приятель Е. Е. Пивоваров протянул руку:
— Гляди.
Стая китов сопровождала корабль. Их черные спины отчетливо выделялись на пологой волне. В воздух то и дело взлетали высокие белые фонтаны.
— Красиво! — послышался голос руководителя штурманского класса Н. А. Сакеллари. Маленький, круглый, коротконогий, он невольно вызывал улыбку. Несведущий никак не подумает, что перед ним опытнейший мореход, ученый, прекрасный преподаватель, автор многих трудов по кораблевождению. Определив по солнцу место корабля, он сделал отметку на карте, что-то пошептал, производя расчеты. Снова полюбовался морем и китовыми фонтанами, пошутил:
— Смотрите, не очень заглядывайтесь на них. Ну, а я — спать. Спокойной ночи!
[56]
Он, как шарик, скатился по трапу. Вскоре ушел и командир.
Теперь вся ответственность на мне. Кто стоял в молодости ходовую вахту, да еще ночью, когда вся свободная команда спит и из головы не выходит одна мысль, что ты ведешь корабль, что от тебя зависит, повернуть налево или направо, — тот меня поймет. Тревога и гордость… Хожу по мостику, придирчиво проверяю, как держит курс худенький, стройный краснофлотец Петр Гаврилов — наш будущий флотский поэт. Насупившись, он не сводит глаз с катушки компаса.
Меня томит молчание. Хочется отвести душу. Но вахтенного сигнальщика и рулевого отвлекать от работы не разрешается. Всматриваюсь в линию горизонта. Вода, только вода вокруг. Равномерно дышат машины. И вдруг мягкий, но довольно сильный толчок. Испуганно гляжу вперед. Вода чиста. Бросаюсь к машинному телеграфу, перевожу его рукоятки на «стоп». И сейчас же к карте. Цифры на ней показывают: под нами — колоссальные глубины, никаких мелей здесь быть но может.
На мостик взбегают встревоженные командир, военком и старший штурман.
Максимов в бинокль осматривает море, Сакеллари что-то шепчет над картой. Из машины сообщают, что там все в порядке. А я все никак не опомнюсь. Что же произошло? Командир корабля, продолжая осматривать горизонт, не торопясь спрашивает:
— Товарищ Пантелеев, куда же вы въехали? На вахте надо быть внимательнее…
Молчу. Тягостные минуты… Командир опустил бинокль, медленно подошел к телеграфу, дал машинам малый ход, затем довел его до полного. Так же спокойно, тоном хорошего учителя произнес:
— Киты любят спать, качаясь на волне, как в люльке… Вот мы и ранили беднягу. Смотрите, след остался на поверхности, — командир указал рукой на темное пятно за кормой.
И вновь все ушли с мостика. Я опять остался один. Терзаюсь одной думой: можно ли было рассмотреть спящего кита? А может, этот кит сам наткнулся на форштевень, пересекая нам курс?
[57]
…Как только мы повернули на юг, стало заметно темнеть. Солнце на ночь уже скрывалось за горизонтом. В Английском канале попали в поток самых различных судов. Тут и красавцы океанские лайнеры, и неуклюжие, сидящие в воде по самую палубу, тихоходные «купцы», и старинные рыбацкие боты с темно-коричневыми парусами… Все это двигалось в различных направлениях. Одни быстро обгоняли нас, другие шли навстречу или пересекали нам курс. «Идем, как в толпе по улице, — шутили мы на вахте, — только и гляди, чтобы кого-нибудь не задеть…»
Ночью вокруг сверкала масса огней: белых, зеленых, красных… Они непрестанно перемещались, и им подмигивали маяки с английского и французского берегов. Приходилось глядеть во все глаза, чтобы не вылезть на отмель — банку или не пропороть чей-то борт.
Командир корабля всю ночь стоял на мостике, опершись на стойку машинного телеграфа. Спокойно отдавал приказания вахтенному начальнику:
— Этого «купца» оставьте слева… А от рыбаков возьмите больше вправо, у них сети…
24 июля к вечеру мы вошли в Плимутскую бухту — на юго-западном побережье Англии. Как положено, встретили нас на катере офицер связи и лоцман. Поздравили с приходом, вручили командиру свежие газеты — такова морская традиция. Лоцман хотел поставить нас на якорь далеко от города за брекватером — стеной мола, но наш командир на отличном английском языке заявил:
— Я хорошо знаю вашу бухту, не раз здесь бывал. Мой корабль сидит неглубоко, и на открытом рейде я стоять не собираюсь. Ведите меня в порт, ближе к городу, мы же ваши гости…
Удивленному англичанину осталось лишь ответить:
— Иес, сэр.
Мы были в восторге от дипломатии нашего «деда».
"Воровский» встал на якорь в точке, выбранной командиром. Ввиду позднего времени салют нации и все официальные визиты были отложены на следующий день.
В ПЛИМУТЕ МОРЯКИ «ВОРОВСКОГО» УГОВОРИЛИ КОМАНДИРА СФОТОГРАФИРОВАТЬСЯ. ВО ВТОРОМ РЯДУ ВТОРОЙ СПРАВА — КОМАНДИР А. С. МАКСИМОВ, ЧЕТВЕРТЫЙ СПРАВА — СТАРШИЙ ПОМОЩНИК И КОМИССАР КОРАБЛЯ П. И. СМИРНОВ. В ГРАЖДАНСКОМ — СОТРУДНИКИ СОВЕТСКОГО КОНСУЛЬСТВА.
Рано утром на рейде появился английский легкий крейсер «Фробишер». Его командир стал старшим на рейде, и меня послали к нему с визитом, чтобы сообщить о нашем приходе. Таков уж морской этикет. Сидя в сало-
[58]
не командира крейсера и ведя не очень интересную формальную беседу, я чувствовал, что англичанин хотя и улыбается, но где-то внутри нервничает.
Позже мы узнали, что в это же утро на борт крейсера должен был прибыть наследный английский принц. Что ж, пришло время британскому флоту наряду с будущим королем Англии принимать представителя военно-морских сил Советской державы.
Вообще-то принимали нас в Плимуте холодно. Встречи с англичанами ограничивались официальными визитами. На берегу нас молча рассматривали, как диковинку, ни в какие разговоры не вступали. И лишь когда мы попадали на окраины Плимута, пожилые рабочие подходили к краснофлотцам, дружески хлопали их по плечу:
— Красный флот, Ленин — карашо, капиталисты — плохо!
Английские газеты отмечали безукоризненное поведение советских моряков на берегу. Но объясняли это курьезно: «У русских вся команда состоит из комиссаров. По поручению Коминтерна они прибыли в Англию устроить революцию». Этой глупости даже самые недалекие обыватели не верили.
Советский консул Абрамов ободрял нас:
— Ребята, мне за вас перед англичанами краснеть не приходится. Молодцы! Достойно представляете нашу страну…
Мы ушли из Плимута так же тихо, как и пришли. Океан нас встретил высокой, но не злой волной. Скоро Бискайский залив. В скольких книгах читали мы о его свирепом нраве. Сотни, тысячи кораблей погибли в его водах. Мы тоже ждали ужасов от бискайских вод и готовили к ним корабль. Боцманская команда изо всех сил закрепляла все подвижное на верхней палубе. Проверялись люки и горловины. Даже стволы орудий на всякий случай прихватили тросами. Целый день только и слышался голос боцмана:
— Туже, туже крепите! Не так. Дайте сюда еще трос…
Все проверялось, усиливалось. Протягивались над палубой штормовые леера. Словом, все было готово к бою с бискайским чудовищем.
[59]
И вот он — Бискайский залив. Лазоревая гладь, залитая ярким солнцем. Мягкая пологая волна слегка покачивает корабль, нежно гладит его борта и словно шепчет шутливо: и что вы так боитесь меня, молодые мореплаватели?» Да, Бискайский залив нас здорово обманул, правда, мы за это не были на него в обиде и лишь посмеивались друг над другом:
— Ну как, очень страшен Бискай? А где твой спасательный жилет? Как это ты рискнул снять его?
…Стало совсем тепло, экипаж начал постепенно освобождаться от сукна. Исчезли бушлаты и шинели, их сменила белая флотская роба. В Гибралтарском проливе мы надолго расстались с океанской волной. Наступила тропическая жара. Корабль преобразился, обтянутый парусиновыми тентами. Вахтенная служба — во всем белом, свободная от службы команда — в одних трусах. Средиземное море поразило нас неповторимой голубизной воды и неба. Здесь все, казалось, дышит теплом и негой тропиков. И люди стали говорить как-то мягче, медленнее и нежнее. На каждом шагу слышалось:
— Да, хорошо, чудесно здесь…
— Какая красота!
В яркий солнечный день 8 августа мы входили в Неаполитанскую бухту. Как и положено, нас встретили офицер связи и лоцман. Любезно поздравили командира с прибытием и, в отличие от англичан, заговорили весело, со свойственной южанам темпераментностью. Молодой офицер в парадной форме сказал командиру по-французски:
— Господин адмирал! Я счастлив предложить вам самое почетное место для стоянки в нашем порту. Это рядом с яхтой генерал-губернатора, у подножия старого замка рыцарей. Буксиры ждут вас.
Максимов улыбнулся и ответил по-итальянски:
— Благодарю вас, но мне буксиры не нужны, войдем и без них, места ваши я помню, в порту бывал много раз.
И мы вошли в порт. Произвели салют нации. Береговая батарея ответила, впервые подняв на мачте флаг Страны Советов.
Ошвартовались мы великолепно. Буксиры почтительно держались в стороне. Это было для итальянцев, видимо, необычное зрелище. Лоцман и офицер связи, внима-
[60]
тельно наблюдавшие за нашими маневрами, восторгались: «Бене… Бениссимо!..» (Великолепно… Восхитительно!)
На прощание они с поклоном пожали руку нашему командиру. Мы были горды за нашего «деда», за наш корабль.
В порту стояло много кораблей. Масса катеров и шлюпок окружила «Воровский». С них доносились радостные возгласы. На набережной нас бурно приветствовала толпа итальянцев. Наши моряки, высыпавшие на верхнюю палубу, улыбались, с готовностью отзывались на приветствия.
Окидываю взглядом порт и город. На горизонте возвышается гора. Ее вершина слегка дымится, и вся гора похожа на пароход, только что окончивший свой бег по морю. Это знаменитый вулкан Везувий. Когда-то, в далекие века, он разрушил, сжег и похоронил под пеплом лежавший у его подножия античный город Помпею.
Неаполь часто упоминается в истории русского флота. В 1799 году высаженный с русской эскадры десант под командованием капитан-лейтенанта Г. Г. Белли разбил французов, захвативших Неаполь, и вернул город итальянцам. Вся Европа была изумлена геройством русских моряков. А славная морская династия Белли жива до сих пор. Один из потомков героя неаполитанского десанта — В. А. Белли долгие годы служил в нашем Советском Военно-Морском Флоте, он стал адмиралом и крупным ученым.
Наш корабль стоял неподалеку от старинного замка. Мы узнали, что там разместился штаб неаполитанских фашистов. Муссолини и его приспешники установили свою диктатуру в Италии еще в 1922 году. К нам коричневорубашечники относились с опаской, наблюдали со стороны. Но с соотечественниками своими не церемонились, грубо разгоняли людей, направлявшихся к советскому кораблю, не стеснялись при этом пускать в ход кулаки и дубинки. И все же неаполитанцы сумели показать нам свое гостеприимство. Взаимным визитам, приемам, экскурсиям, банкетам с обильным угощением не было конца. Нас возили и на вершину Везувия, и во всевозможные музеи. Побывали мы и на острове Капри, в его знаменитом подземном гроте с большим озером. Туда проплывали на маленьких лодочках через узкое отверстие
[61]
в скале. Это подземное озеро сказочной красоты. Свет в грот проникает снизу, через слой воды. Получается какое-то феерическое зрелище.
Где бы мы ни были на экскурсиях, везде простой итальянский люд с большой экспрессией выражал нам свою симпатию. Пресса также хорошо отзывалась о советских моряках, однако и здесь сообщалось, что все мы «специально отобранные коммунисты». Ну что ж, это для нас высокая честь.
В Неаполе встречалось много русских эмигрантов. Они всячески искали встреч с нами, но эти встречи часто оставляли тяжкий осадок. Эмигранты жили в нищете, тосковали по родине, искали возможности вернуться домой.
— Господа, поймите, все произошло случайно,- убеждал нас один из них, в прошлом белый офицер. — Мы не хотели с вами воевать. Помогите хотя бы умереть на родине…
— Да, без родины жить тяжело. Но об этом надо было думать раньше…
Как и повсюду за рубежом, бросались в глаза резкие контрасты между богатыми кварталами, примыкавшими к набережной, и грязными улочками итальянской бедноты на окраинах. Итальянские рабочие, жизнерадостные и гостеприимные, знали о Ленине, о Советской стране. Шоферы такси, каменщики на стройках, рыбаки, предварительно оглянувшись по сторонам, говорили нам:
— О, Ленин — это хорошо… Советы — за народ…
Коротко, но красноречиво.
Приняв необходимые запасы, мы через неделю покинули Неаполь, провожаемые итальянскими моряками и большой толпой неаполитанцев. Нам бурно что-то кричали, размахивали платками и кепками. Трудно было представить, что многие из этих жизнерадостных парней через пару десятков лет бесцельно погибнут под стенами Сталинграда в угоду фашистским главарям…
Подходим к Мессинскому проливу, отделяющему остров Сицилию от материка. Ширина его при входе всего около двух миль. Стиснут он высокими обрывистыми берегами, между которыми всегда очень сильное приливоотливное течение. Оно и встретило нас буйными водоворотами. Корабль вздрагивал и, как испуганный конь, кидал-
[62]
ся то в одну, то в другую сторону. Всегда спокойный, наш командир нервно шагал по мостику, то и дело спрашивая старшего штурмана, с какой скоростью мы идем, сомневаясь в его словах, связывался по телеграфу с механиком Лустом, требовал доклада об оборотах машин. Скорость течения здесь доходит до пяти узлов. При нашем ходе в восемь узлов мы, можно сказать, топтались на месте. Ветром и водоворотами нас сносило к скалистому берегу. Сакеллари и Максимов в один голос проклинали чертов пролив.
СЛЕВА: Н. А. САКЕЛЛАРИ, СПРАВА: Н. Н. НЕСВИЦКИЙ
Наконец ход корабля стал заметно увеличиваться. Командир и старший штурман сразу повеселели. Больше всех радовался Н. А. Сакеллари. Он устал от беспрерывной беготни от главного компаса на верхнем мостике по трапу вниз в штурманскую рубку, чтобы нанести на карту «свеженькие», как он говорил, пеленги маяков и убедиться в безопасности нашего курса. Сейчас он сидел на раскладушке, отдувался и пояснял нам:
— Ну вот и окончен наш мифический маршрут, теперь пойдем настоящим морем.
— Почему мифический?
Николай Александрович осуждающе покачал головой.
— Плохо. Не читаете вы историю. А то бы знали, что, по греческой мифологии, как раз вот здесь, при входе в Мессинский залив, обитали два страшнейших чудовища: Сцилла на одном мысу, Харибда — на другом. Они грабили и топили все проходившие суда, а людей пожирали. Отсюда, между прочим, и пошло выражение: оказаться между Сциллой и Харибдой…
День был жаркий, а над морем веял нежный ароматный ветерок. Сакеллари расстегнул ворот кителя:
— Чувствуете, это уже зефир. Его послал нам греческий бог Эол. Он живет недалеко отсюда, вон на тех зеленых Липарских островах. Видите самый высокий из них? Это Стромболи.
И Николай Александрович показал на раскинувшиеся за кормой красивые зеленые Липарские острова, и среди них — высоченный остров Стромболи с дымящимся вулканом.
— Вот на цветущем склоне этой горы и сидит Эол и слушает музыку своей золотой арфы, струны которой поют от легчайшего ветра.
[63]
Сакеллари мог бы весь день рассказывать нам легенды древних греков. Но показался порт Мессина, и командир напомнил нам о более близких для нас временах. В 1908 году на острове Сицилия произошло сильное землетрясение. Город Мессину разрушило. Моряки с зашедших в порт русских кораблей кинулись спасать жителей. И снова мир славил самоотверженность и доблесть русского матроса.
Жара все усиливалась. Сказывалась близость пустыни. По расчетам, мы должны были бы уже увидеть африканский берег, но он не открывался, и лишь утром на пятый день в сплошной дымке показались маяк, мечеть, а вскоре и большое красивое здание акционерной компании Суэцкого канала. Через несколько часов стали различимы ограждающие вход в канал каменные дамбы Порт-Саида. Чем ближе подходили мы, тем больше видели торчавшие из воды мачты кораблей, погибших здесь в годы первой мировой войны. На подходе нас встретил египетский лоцман, объяснил, куда намерен поставить «Воровского», и спросил командира, где мы предполагаем произвести салют нации — в порту или на рейде.
— Мы уже салютовали английскому флагу в Плимуте, — ответил наш командир. — А здесь — английская колония. Я могу только ответить на салют моему советскому флагу.
На мостике воцарилась тишина. Военком Смирнов пытался было отговорить «деда» от такого шага, но тот был неумолим. Лоцман, ничего не сказав, покинул корабль. Через некоторое время прибыл полицейский офицер и объявил:
— Господин капитан! На берег разрешается съехать только вам и доктору.
Максимов ответил:
— Ни я, ни доктор съезжать не намерены. Прошу снабдить меня водой, углем и провизией.
Еще через час или два портовые власти объявили цену на воду. Она оказалась баснословной. Максимов отказался:
— Мы будем допивать итальянскую водичку.
Еще через час нам сообщили, что уголь имеется, но грузчики бастуют и грузить некому. Ехидно улыбаясь, портовый чиновник обещал прислать к нам бригадира грузчиков. К борту подошла небольшая парусная фелюга.
[64]
На палубу поднялись три пожилых феллаха в белых трусах, низко раскланялись и объяснили, что они бастуют потому, что им мало платят за работу.
Но узнав, что это советский корабль, феллахи преобразились:
— Ленин, Ленин, Советы — вери гуд! И поспешили на свою фелюгу. Вскоре на берегу появились толпы феллахов, перепачканных углем. Работали они дружно, быстро. Портовым чиновникам оставалось только удивляться. Вечером погрузка была закончена. Мы угостили грузчиков флотским ужином, а на память они унесли много значков с профилем Ильича и красных звездочек — моряки запаслись ими еще на родине. Краснофлотцы попотчевали своих новых друзей махоркой. Феллахи после первой затяжки задыхались, кашляли, смеялись до слез и даже приплясывали. К великой их радости, мы подарили им несколько пачек. Весть о новом государстве, где ценят и охраняют труд рабочего человека, проникла и сюда — в гущу обездоленных людей колоний. И чем дальше мы шли по этим странам, тем больше и нагляднее в этом убеждались.
Ночью город засверкал множеством огней, а его красивая, вся в пальмах, набережная светилась разноцветными фонарями. Черная южная ночь, приторная от запаха цветов, окутала город и рейд. В бархатном небе горели звезды. Мы стояли близко от парапета набережной, против центра города. Но даже шагнуть не могли на твердую землю. Ни с корабля, ни к кораблю никого не пускали. Пять полицейских катеров дежурили вокруг нашего корабля. Они не отставали от нас и на следующее утро, когда мы двинулись по каналу.
Прямые, как стрела, дамбы, ограждающие канал, обрамлены пальмами, а за ними — пустыня.
Между прочим, идею сооружения Суэцкого канала нередко приписывают англо-французским предпринимателям. А значение этого пути было оценено еще египтянами в глубокой древности. По свидетельству ученого античной эпохи Геродота, еще в Древнем Египте существовал здесь «канал фараонов», по которому ходили корабли. Он не раз заносился песком, а египтяне снова и снова его восстанавливали. В своем нынешнем виде канал возник во второй половине прошлого века. Строили его десять лет. Он почти вдвое сократил путь из Среди-
[65]
земного моря в Индийский океан. (И очень обидно, что сейчас этот замечательный водный путь уже много лет бездействует по вине израильских агрессоров. Современные варвары вывели из строя канал, столь необходимый мировому судоходству.)
Чем дальше мы продвигались на юг, тем становилось все более душно и влажно. Тенты не помогали. Палуба накалялась, как жаровня. Вода в цистернах нагрелась, и пить ее было противно, хотя все изнывали от жажды — вода выдавалась по кружке три раза в день. Никаких установок для кондиционирования воздуха тогда не существовало, как не было и холодильников для продуктов. Питались мы преимущественно консервами и фруктами, запивая их разбавленным красным вином.
Прошли порт Суэц. Канал кончился. Высадили на берег лоцмана. Впереди Красное море. Это оказалась самая тяжелая часть нашего путешествия. В тени, под тентом, термометр показывал сорок градусов при невероятно большой влажности. Мокрым было все: скатерти на столе, салфетки, подушки, простыни. Люди задыхались и, по выражению наших моряков, таяли будто свечки на печке. Спали на палубе, а утром на простынях оставался мокрый контур тела. Ветра не было. А чуть подует — еще хуже: потянет с берега зноем пустыни, будто из пылающей топки парового котла.
Начались у людей разные недуги. Даже наш чудесный доктор А. В. Свитич стал терять равновесие.
— Доктор, я весь мокрый, что делать? — спрашиваю его.
Доктор смеривает меня тяжелым взглядом:
— Вот гора Сипай, которую считают обителью аллаха. Помолитесь и у него спросите.
Жара изматывала, изнуряла. Вахты стали пыткой. Нам, на верхней палубе, еще куда ни шло, а каково тем, кто у котлов и машин… А больше всего томило однообразие. Идем день, идем два, три, четыре — и все то же знойное небо без единого облачка и ослепительно сияющая гладкая, как зеркало, вода. Как-то я и сигнальщик Николай Харьковский истекали потом на мостике и вдруг увидели прямо по нашему курсу большой плоский остров. Долго его рассматривали в бинокли. Все как есть — низкий бледно-красный остров. Но на карте он не
[66]
значился. Я же хорошо это знал. Сигнальщик места себе не находит:
— Товарищ штурман, надо доложить командиру…
Я передвинул рукоятки машинного телеграфа на «самый малый вперед» и послал рассыльного к командиру. Максимов с недовольным видом, вытирая потное лицо, медленно поднялся на мостик.
— Ну что там еще стряслось?
Выслушав мой сбивчивый доклад, он взял бинокль и долго вглядывался в этот таинственный остров. Затем улыбнулся, поставил ручки машинного телеграфа на «полный вперед» и сказал мне:
— Ну что ж, остров так остров. Назовем его вашим именем. Неплохо, правда, звучит — остров Пантелеева! А пока будем его таранить…
Я опешил. Уж не жара ли подействовала на нашего командира? А остров все ближе и ближе, сейчас будет удар! Я изо всех сил вцепился в поручни мостика. А форштевень корабля бесшумно врезался в остров и спокойно рассек его пополам. «Остров» оказался жидким… Командир не торопясь пояснил:
— Это не остров и не мель, а скопление мельчайших моллюсков и водорослей. Если вы сейчас зачерпнете рукой воду, она будет совсем прозрачной. А издали вот создается такая иллюзия. Не зря море называется Красным. Не забывайте об этом.
Тяжелой походкой командир спустился по трапу. Событие это всех позабавило. Долго еще подшучивали надо мной и сигнальщиком. И через много лет бывший сигнальщик Николай Дмитриевич Харьковский, ставший почтенным московским журналистом, при каждой встрече не упускал случая спросить:
— Ну как поживает остров Пантелеева в Красном море?
Через семь дней «Воровский» пришел в Аден — порт на аравийском берегу при выходе в Индийский океан. Вокруг дикое, хаотическое нагромождение высоченных скал песочного цвета, без воды и всякой растительности. Еще древние римляне по каплям собирали в горах дождевую воду, а дожди шли только в феврале. Вода здесь всегда была на вес золота.
На этот раз стреляли мы английскому флагу — Аден
[67]
в то время принадлежал Великобритании. Как положено, сразу же получили ответ и неограниченный доступ на берег. Городок маленький, с обычными контрастами «белой» части, где живет знать, и «черной», где ютится беднота. Больше того, существовали даже «белые» цены на товары для европейцев и «черные» для местных жителей. Красивые, богатые здания гостиниц, учреждений и местной колониальной аристократии высились на набережной Аденского залива, у подножия горных хребтов. И почти рядом ютились маленькие нищие хижины. Мы наблюдали, как у низенького домика на пыльных камнях обедала большая семья. Хозяйка на печурке пекла лепешки. Тут же, рядом с детворой и стариками, поджав под себя огромные ноги, сидел верблюд, сосредоточенно и спокойно перетирая жвачку. Его умные большие черные глаза ласково смотрели на хозяина и на детишек. Чувствовалось, что это тоже непременный член семьи, великий труженик и незаменимый помощник в хозяйстве.
Осматривать в городе было нечего. Скалы и пыль, мелкая, въедливая. Поразило обилие такси — маленьких «фордиков». Их было здесь явно больше, чем требовалось. Управляли ими молодые симпатичные парни из местных жителей, очень опрятно одетые во все белое. Наш шофер с устрашающей скоростью гнал машину по самому краю обрыва, а на просьбу ехать потише весело скалил белоснежные зубы и твердил: «Ез, ез, рашен камрад бона, Ленин вери гуд». И летел дальше, не сбавляя скорости.
Мы уже привыкли слышать слова о Ленине и Советской России, как бы далеко мы ни были от нашей Родины. В устах простых людей эти слова всегда звучали с любовью и уважением. Да, нашу страну уже тогда знали и любили во всех уголках земли.
Погрузив уголь и другие запасы, мы через три дня вышли в океан. О Красном море и Адене не вспоминали — безрадостные, бесцветные места. На горизонте нависли черные тучи. Убрали тенты, опять протянули штормовые леера, на палубе закрепили все по-штормовому. На этот раз не зря. В первый же день Индийский океан показал себя. Дул зюйд-вестовый муссон, ровный и сильный, дул нам в корму. Большая волна, рыча и скаля белоснежные зубы, нагоняла нас. Было жутко, казалось, она вот-вот накроет корабль по самый мостик. Однако
[68]
так не бывало, пенный гребень подступал к самой палубе, но затем корма корабля взлетала, и волна с рокотом прокатывалась под ней. Иногда особо свирепая волна врывалась на палубу, обмывала все закоулки и с шумом скатывалась за борт уже где-то на носу корабля. Началась сильнейшая бортовая и килевая качка. Так бывает всегда, если идти курсом бакштаг кормой к ветру. Хотя дышалось легко, но число «заскучавших» моряков все время увеличивалось…
На мостике появился командир в стареньком брезентовом плаще с капюшоном, откинутым за плечи. Мы уже знали: если надевается плащ, значит, непогода всерьез. Максимов теперь с мостика не сходил и внимательно следил за рулевым, чтобы тот не уклонялся от курса и не поставил бы нечаянно корабль лагом (поперек) к волне. В этом случае волна могла причинить нам очень большие неприятности. Командир чувствовал себя отлично, бодро, подтрунивал над молодежью:
— Ну вот, все вам плохо — то жарко, то душно. Чем же сейчас плохо прохладно, чудесный ветерок. Только и любоваться океаном. А вы забираетесь в каюты… Товарищ комиссар, почему наши комсомольцы не поют «Вперед же по солнечным реям»?
Он подходил то к одному, то к другому, прежде всего к тем, кто стоял с позеленевшим лицом и с мрачными, тусклыми глазами, шутил, теребил, без конца задавал вопросы. Ответы подчас были нечленораздельными, но Максимова это не смущало. Он весело рассказывал, как сам, будучи гардемарином Морского корпуса, впервые попал в океанский шторм.
— Первый день было тяжело, на второй легче, а через год совсем привык…
Трепало нас четыре дня и ночи. Ведающий обучением курсантов старый моряк, прекрасный преподаватель Николай Федорович Рыбаков ходил по каютам и сокрушался:
— Товарищи, за день вы не взяли ни одной высоты светила. Так же нельзя. Ищите, может, среди туч поймаете звездочку…
Но все товарищи плотно лежали в койках, поднимались, лишь когда надо было заступать на вахту. Да и светил на небе никаких не было. Тучи висели низко и были непроницаемы. Обычно за день и ночь мы решали
[69]
не менее шести астрономических задач. Дело это нам уже изрядно приелось, и небольшой антракт в мореходной астрономии нас не огорчал.
Лишь на пятый день стало стихать, но еще долго бесшумно качала нас мертвая зыбь. Океан нашумелся и будто засыпал; рассеивались тучи, опять засветили звезды.
Теплым, ласковым вечером 8 сентября «Воровский» входил в большой и красивый порт Коломбо на острове Цейлон. Это был уже сказочно экзотический уголок со слонами, вековыми храмами, рыбаками на двойных лодках катамаранах и могучими, стройными и по-особому чистыми пальмовыми лесами… В порту стояло много кораблей различных наций. Он был защищен от океанских волн длинным каменным молом — пожалуй, самым большим из всех виденных нами портовых сооружений. Океанские волны яростно кидались на него, будто желая увидеть, что творится в порту, но мол был высок и крепок, в гавань залетали лишь брызги, вспыхивавшие на солнышке радугой. Стоянка, словом, была отличная.
Утром чуть свет наш корабль подвергся абордажу со стороны сотен торгашей в чистых белых одеждах. Подходили они на лодках. Были здесь старые и молодые мужчины, женщины с детьми. Очень деликатно раскланивались и улыбались, будто званые гости. Пока вахтенный начальник объяснял у трапа одним, что сейчас на корабль входить нельзя, другие уже залезали на палубу и тоже низко кланялись и улыбались. Это было неудержимое нашествие, его нельзя было остановить, как невозможно разогнать тучу мошкары. Скоро по палубе невозможно стало пройти, везде навалом лежали товары — фрукты и различные сувениры, а шлюпки все прибывали и прибывали. Пришлось принять решительные меры: вооружили шланги и начали мокрую приборку палубы. Гости, продолжая улыбаться, быстро исчезали, словно их смывало струями брандспойтов. Торговля продолжалась с лодок, прилипших к нашему борту.
Покупателями мы были плохими. Все наше внимание поглощала окрестная природа. Она была изумительной. Дома утопали в буйной тропической зелени. Дышалось в городе легко, и все окружающее радовало глаз. Конечно, и в Коломбо мы видели контраст между европейской и азиатской частью города. Казалось, будто природа
[70]
своей пышностью пыталась прикрыть бедноту одних и богатство других, но это ей все же не удавалось.
Долго мы стояли на песчаном берегу мыса Маунт-Лавиния. Огромные волны беспрерывно атаковали берег. Накатывались с грохотом, а затем таяли на песке и ласкались мелкими струйками у наших ног. Но рокот, гул, шипение не стихали ни на минуту. Это было могучее дыхание океана. А какие здесь закаты! Нигде в мире я не видел таких. Солнце кроваво-красное и такое большое, что, когда оно опускается к горизонту, кажется, и океана не хватит, чтобы вместить его. Вот оно погружается в воду и словно бы поджигает океан — он весь светится, переливается огнем, обрамляет пылающим ореолом прибрежные пальмы. Постепенно океан становится красным, весь, до самых ваших ног. Потом он понемногу темнеет, слабеет и блеск неба, и вдруг вспыхивает прощальный зеленый луч, облака переливаются перламутром. И сразу наступает ночь — черная, теплая и ароматная. На бархате неба мерцают хрустальным блеском огромные звезды. Темнота мягкая, словно ватная. Она приглушает шум океана, его теперь почти не слышно.
В Коломбо мы впервые столкнулись с рикшами. Их здесь было бесчисленное множество. В маленькие двухколесные бамбуковые колясочки впрягался полуголый возница. За ничтожно малую плату он по жаре бегом вез седока на любое расстояние. Иногда седок тростью стегал возницу по плечу, заставляя бежать быстрее. Это зрелище возмущало нас. Но когда мы сошли с корабля, к нам кинулись целые толпы рикш, предлагая свои услуги. Многие из них годились нам в отцы и даже в деды. Мы замахали руками и пошли пешком. Пожилой черный сингалец нагнал нас и громко заговорил:
— Рус боне, моя куша хочет, ехали… Матросы поняли старика, собрали мелочь. Он деньги не взял, обиделся.
— Моя хочет работа…
Тогда краснофлотцы посадили самого старика в коляску, побросали ему в мешочек на поясе деньги и, запрягшись, весело, бегом помчались по улице. Старик сидел сгорбившись и плакал.
На следующий день городские власти попросили нашего командира не допускать больше подобных «политических демонстраций». Об инциденте быстро узнали все
[71]
рикши, и, где бы мы ни появлялись, они кидались к нам, громко скандируя: «Рус — вери гуд! Ленин бона…» Опять получалась демонстрация, но мы никак в ней не были повинны. Наши недоброжелатели напечатали в местной газетке сообщение о том, что советские моряки получают настолько мало денег, что не могут тратиться на бедных рикш, а потому ходят пешком по жаре. Когда мы об этом узнали, то, конечно, не кинулись ездить на рикшах, чтобы доказать нашу материальную состоятельность. Если рикша был чересчур настойчив, мы клали ему на сиденье положенную за езду монету, а сами все же шли пешком. Рикши нас поняли…
В предместьях Коломбо мы осмотрели много старинных храмов, свидетельствующих о высокой культуре народов, населявших остров. Местные власти предложили нам посетить город Канди — древнюю столицу Цейлона. Расположена она в горах, в центральной части острова. По преданиям, это был рай, в котором жил сам Будда. Добирались мы туда на белых слонах, за что предприниматели брали немалые деньги. На берегу чудесного озера утопали в тропической зелени старинные роскошные храмы причудливой архитектуры. Возвращались снова на слонах, с удобством усевшись на их покрытых толстым ковром спинах. До чего же умные животные! Мы видели, как ловко справляются они со многими сложными и тяжелыми работами — валят и возят лес, переносят большие тяжести. Седоков они несут бережно, осторожно. Как-то на лесной дороге на нас посыпались ветки, мелкие орехи. Мы испуганно подняли головы. Среди ветвей метались обезьяны. Наш слон остановился, внимательно осмотрел деревья, задрал хобот и могучей струей воздуха разогнал хвостатых озорниц, а затем так же величественно и спокойно продолжил свой путь.
На Цейлоне мы пробыли четыре дня. Океан нас встретил довольно дружелюбно, хотя мертвая зыбь все еще сильно раскачивала корабль. Командир часто поднимался на мостик, сумрачно смотрел на плывущие по небу облака, на крутую зыбь, что-то бормотал, постукивал пальцем по барометру. Улыбка осветила лицо Максимова на следующий день утром, когда радист вручил ему депешу. Обращаясь к старшему штурману, командир сказал:
— Николай Александрович! Ну вот, все в порядке, я не ошибся. Нас догоняет тайфун…
[72]
И он передал Сакеллари радиограмму. Тот тоже улыбнулся и со словами «замечательно, чудесно» скатился с мостика в штурманскую рубку. Мы же, стоявшие недалеко, так и не могли понять, что, собственно, произошло замечательного и чудесного. Недавний шторм все еще жил в нашей памяти.
К обеду солнце закрыли низкие, плотные тучи. На мостике вновь появился Максимов в своем брезентовом плаще, но уже с капюшоном на голове. И тут же, словно по команде, пошел сначала мелкий дождь, а затем тропический ливень. Это был беспрерывный поток, водопад. А к вечеру вдобавок корабль стало валить с борта на борт.
В моем дневнике записано: «18 сентября, 1 час ночи. Стою на вахте. Тропический ливень и сильнейшая гроза. Темень абсолютная, в двух шагах ничего не видно. Штормит…» Да, эту ночь я хорошо помню. Стоило раскрыть губы, и рот заполнялся водой.
А впереди был узкий Малаккский пролив. Старший штурман Сакеллари поминутно бегал к главному компасу, брал пеленги на блеснувший во мгле луч маяка, шептал вслух цифры отсчета и скатывался вниз в штурманскую рубку. Через пару минут он снова, как поплавок, выскакивал на мостик. И так всю ночь… Мы понимали, какая ответственность лежала на Сакеллари, который в этих сложных условиях прокладывал курс кораблю. Не сходил с мостика и командир, держа все время руки на машинном телеграфе.
Наконец миновали большие и малые скалистые острова, за которыми начинался Малаккский пролив. Ливень и гроза не стихали, но волна в проливе была гораздо меньше. После ночной вахты я в каюте крепко спал, когда меня разбудил Женя Пивоваров.
— Ты еще жив? — спросил он. — Ну и здоров ты спать! Тут и мертвые бы проснулись.
Оказывается, невдалеке от корабля пронесся гигантский смерч. Водяной столб, тянувшийся к самому небу, гудел так, что больше ничего не было слышно. И несдобровать бы нам, если бы командир не успел вовремя отвернуть.
Через день все стихло. Мимо проплывали коралловые острова — низкие клочки каменистой суши, над которыми торчали пальмы. Запомнился остров Рафель. Издали он был похож на аккуратную корзиночку с бутылкой шам-
[73]
панского внутри — маленьким блестевшим на солнце маячком.
Входим в Сингапур — ворота для всех кораблей, следующих на восток или с востока на запад. На рейде и у причалов полно кораблей под всеми флагами. Сингапур не только торговый порт. В то время он был английской военно-морской базой, сильнейшей крепостью. Не могу сразу же не упомянуть, что позже, в 1942 году, многочисленный гарнизон этой крепости во главе со своим главнокомандующим и двадцатью восемью генералами без боя сдался в плен японцам. Советским морякам это показалось чудовищным. Ведь ни одна наша военно-морская база не спускала флага перед врагом и сражалась до конца.
После официальной встречи и обмена салютами нас поставили под погрузку угля. Нам понравился склад. Уголь уложен аккуратными штабелями, между ними чистые дорожки, а рядом клумбы с цветами. Погрузка началась, как только мы ошвартовались, без единой минуты задержки на какие-либо согласования или уточнения. Организация погрузочных работ была своеобразная. Никаких артелей. Любой малаец, получив пропуск в порт, мог взять мешок, насыпать в него уголь и бегом (обязательно бегом!) доставить его к угольной яме корабля. Когда грузчик возвращался на стенку с пустым мешком, чиновник бросал ему мелкую монету. Естественно, чем быстрее бегали грузчики, тем больше им перепадало монет. В любое время грузчик мог прекратить работу и уйти — это никого не трогало, ибо у ворот всегда толпились безработные. Никаких перерывов на перекур или на обед не делалось. Торопить грузчиков не приходилось, каждый старался получить лишнюю монету. И уголь стекал в корабль беспрерывной черной рекой. Работали молча, сосредоточенно и молодые и старые. Наши комсомольцы хотели помочь старикам поднимать тяжелые мешки. Чиновник запретил. Средством воздействия на грузчиков у чиновника была резиновая палка. Она пускалась в ход, если мешок был недогружен или если малаец плохо бежал, или где-то задержался. Порт заинтересован в скорейшей загрузке корабля, с тем чтобы на освободившийся причал поставить следующее судно. Ведь это все были деньги хозяевам угля и, конечно, совсем не такие мизерные, что бросались полуголодным малайцам.
[74]
Не обошлось и без инцидента. Погрузка почти заканчивалась, как вдруг мы услышали на стенке стон. Молодой симпатичный малаец держался за шею и плакал. Оказалось, парень споткнулся, уронил мешок, и часть угля просыпалась в воду. Чиновник ударил малайца резиновой палкой, рассадил ему кожу. Это потрясло наших ребят. Они повели малайца к нашему доктору. А чиновник бушевал: кто будет платить за лопнувший мешок и просыпанный в воду уголь?
Все это казалось нам чудовищным.
Доктор наложил пластырь на рану. Малаец рвался снова на причал, чтобы вновь включиться в работу. И все твердил, что за мешок с него возьмут «много пени». Краснофлотцы починили мешок, собрали сумму, которую грузчик рассчитывал заработать за день. Малаец не брал денег — он же их не заработал! Он не может так просто взять чужие деньги, хотя дома его ждут голодные родители и сестренка. Мы накормили гостя флотским ужином. Как могли толковали ему, что в нашей стране к труженику отношение совсем другое, говорили о Ленине, о Советском государстве, где хозяева — рабочие и крестьяне. Внимательно слушал парень, не все, наверно, понял, но безусловно кое-что дошло до его сознания и сердца. Попросив на память красную звездочку, он несколько раз приложился к ней губами и бережно спрятал в мешочек у пояса.
Администрация порта заявила командиру протест по поводу «вредной пропаганды» среди туземных грузчиков…
К вечеру погрузка трехсот тонн угля была закончена, нас переставили к другому, «гостевому» причалу. Мы тщательно вымыли корабль. «Воровский» вновь засиял военно-морской чистотой.
А дальше — Южно-Китайское море. Оно зло нас качнуло, обдало порывистым ветром с дождем. Но куда ему сравниться с Индийским океаном! Да и мы были уже не те: нас шквалом теперь не удивишь. За кормой остались тысячи миль разной погоды.
Далеко справа от курса лежала Манила — столица Филиппин. Мы знали, что там стоят русские боевые корабли, уведенные из Владивостока белым адмиралом Старком. Возможно, о нашем появлении в Маниле уже знали, о намерениях же белых адмиралов судить всегда трудно. На всякий случай А. С. Максимов приказал плу-
[75]
тонговому командиру И. С. Юмашеву провести учебные стрельбы из двух наших стотридцаток. На длинном конце спустили за корму пустые бочки. Они заменяли нам артиллерийский щит. Били наши комендоры старательно и довольно метко. Не знаю, услышал ли белый адмирал нашу канонаду или нет, но ни один вымпел украденной им эскадры не появился на горизонте.
Еще засветло мы благополучно вошли на рейд порта и города Виктория, расположенного на острове Гонконг (Сянган). Этот небольшой остров в 1842 году был отторгнут англичанами от Китая и превращен в базу для торговли с Востоком. Встретили нас местные власти в английском стиле холодно-официально.
Порт состоял из множества почти ничем не огражденных от моря огромных пирсов для океанских торговых и пассажирских судов.
Мы стали на рейде среди скопища китайских джонок и других мелких суденышек.
Объехали на машине весь остров, осмотрели с горы порт, море и город. После Неаполя и Коломбо места показались скучными.
Вечером мы наблюдали странное поведение джонок. Тысячи их ринулись со своих мест. Путь у них был один — через узкий пролив к гористому материковому берегу. Спешно покидали порт боевые корабли — они направлялись в открытое море. Столь же торопливо отходили от пирсов торговые и пассажирские пароходы и становились на якоря под защитой того же берега, под которым спрятались джонки. Порт и рейд опустели.
— В чем дело?
— Тайфун приближается, — объяснил Максимов.
— Это что, новый?
— Нет, тот же самый. В океане он был далеко от нас, а здесь вот нагнал и покажет себя во всей красе.
— Но почему суда отошли от пирсов?
— Там могло их разбить. Во время тайфуна лучше быть подальше от берега.
— А как же мы?
— Останемся здесь, заведем только дополнительные концы на бочку. Теперь рейд свободен, никого на нас не навалит, никого и мы не поцарапаем.
Тайфун нагрянул утром. Оповестил он о себе пронзительным воем с моря. Задул все усиливающийся ветер.
[76]
Берег скрылся в тучах коричневой пыли. Вода на рейде закипела. Шум ветра и волн перекрыл все остальные звуки. Нам пришлось объясняться жестами или кричать в самое ухо. Весь день командир простоял на мостике в плаще и капюшоне, часто давая машинам малый ход вперед с тем, чтобы убавить натяжение якорной цепи. Хлынул ливень плотный, непроницаемый. Когда он стал чуть слабее, мы различили смутные силуэты двух больших пароходов. Их несло к берегу. Над пароходами взлетели красные ракеты — сигнал бедствия. Но помочь никто не мог, и суда со скрежетом ткнулись в каменный берег.
Временами нам казалось, что и нас вот-вот сорвет с якоря, так сильно дрожал корабль под напором бешеного ветра. Но Максимов был невозмутимо спокоен. Иногда сквозь рев ветра слышался звон машинного телеграфа. Это означало, что командир снова требовал дать ход машинам. «Дед» часто поглядывал на часы и приговаривал:
— Хорошо, хорошо, немножко осталось…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.