За Жору Соколова!
За Жору Соколова!
С сентября части 9-й пехотной дивизии противника прорвались на северную окраину Новороссийска. Завязались упорные уличные бои. Немецкая авиация наносила удары по порту, железнодорожной станции, нефтехранилищам, элеватору.
В полк беспрерывно поступали боевые приказы. Мы стали вылетать не девятками, а звеньями.
Седьмого утром звено во главе с майором Стародубом вылетело на бомбежку войск противника на рубеже Гайдук, Глебовка. При наборе высоты я почувствовал, что левый мотор стал давать перебои. Из патрубков выбивались струи белого дыма.
— Командир! Что с мотором? — заметил и Димыч.
Вспоминаю доклад техника перед вылетом. В бак левого мотора Варварычев добавил масла, сменил все свечи зажигания на новые.
— Наверное, дело в свечах.
Увеличиваю обороты, чтобы прожечь их. Слышны хлопки, появляется тряска. Самолет дрожит, точно катится по булыжной мостовой на тележных колесах. Сбавляю обороты — хлопки и тряска не уменьшаются. Ведущий ушел далеко вперед. Что делать? Досадно, но единственный выход — вернуться. Приказываю связаться с ведущим и с КП полка, доложить решение. Разворачиваюсь, ложусь на обратный курс. Нагруженный самолет начинает терять высоту, не хватает мощности моторов.
— Димыч, сбрасывай бомбы в море!
Начала подниматься температура головок цилиндров. А до аэродрома еще целых пятнадцать минут. Из правого мотора выжимаю все, что могу. Наконец сажаю машину и, зарулив на стоянку, выключаю моторы. От наступившей тишины звенит в ушах. Смахнув со лба капли пота, еще раз проверяю положение сектора опережения газа. Вдруг не в технике дело? Нет, сектор стоит правильно, до упора назад. К машине уже бегут инженер эскадрильи Жданов и техник Варварычев.
— Что стряслось, Минаков?
Объяснил, избегая взгляда Ивана.
— Что за чертовщина?
Жданов полез в самолет. Подошел комиссар эскадрильи. Варварычев виновато помогал Жданову открывать капот. Комиссар ободряюще положил мне руку на [124] плечо:
— Ничего, бывает! Хорошо, что не над территорией противника…
Я переживал за Ивана. Неужели мой техник дал маху? В боевом напряжении последних дней это было немудрено. Наверно, забыл уж, когда и спал ночью… Взревели моторы, Жданов вывел обороты на взлетный режим. Затем проверил работу моторов на одном магнето. После больших перебоев они заглохли. Варварычев вывинтил свечи, Жданов осмотрел их, покачал головой.
— Производственный дефект.
Я вздохнул облегченно.
— Сейчас заменим.
— Ставьте старые, — попросил я. — Ничего, что вытерпел срок.
Пока мы разбирались, звено вернулось с задания. Подошел майор Пересада.
— Минаков, самолет исправен?
— Так точно! Готов выполнять боевую задачу!
— Одному звену твоей эскадрильи, — повернулся начштаба к Балину, — приказано перелететь на соседний аэродром, в гвардейский полк. Там им подвесят торпеды. Задача — атаковать корабли противника, обнаруженные на переходе у Крымского побережья.
— Ясно!
— Ну, раз ясно, решай, кого посылать. Минаков, Андреев и Артюков. Ведущий — Минаков.
— Есть! — поспешил я ответить.
После ухода начальства спросил Никитина:
— Не забыл, как выходить на торпедирование?
— На Балтике приходилось, в мае в Махачкале немного тренировался.
— Ну тогда порядок!
Штурман Артюкова имел опыт сбрасывания торпед на полигоне, а третьему штурману, Соколову, не приходилось иметь с ними дело. Его инструктажем занялся Никитин.
Наскоро подзаправившись бутербродами с чаем, вылетели.
Через несколько минут после посадки к нашим машинам подкатили на тележках шестиметровые стальные сигары, вместе с торпедистами мы принялись проверять и подвешивать их. Закрепив торпеды в замках, прикрепили контейнеры с тормозными парашютами. Все готово, можно взлетать. Но команды не поступало. [125]
Минут через двадцать подкатила машина, вышел коренастый, широкоплечий подполковник Токарев, командир 5-го гвардейского авиаполка.
— Торпеды подвесили?
— Так точно!
Подполковник снял фуражку, отер лоб.
— Обстановка изменилась. Под Новороссийском критическое положение. Снимайте торпеды, берите сотки, вылетайте в район Кирилловки…
Снова закипела работа. Больше всех трудился Варварычев, который прилетел вместе с двумя другими техниками.
— Товарищ командир, разрешите слетать с вами? — взмолился, когда все было готово.
— Да ты что? У меня ж для тебя даже парашюта нет!
— Возьмите, товарищ командир! А то так за всю войну и фронта не увижу. Одни заплаты да гайки…
Вступился Никитин:
— А что, командир? Была не была! Пусть понюхает пороху. Лучше будет машину потом готовить.
— А отвечать будет кто?
— Ну, если что… так и некому будет.
— Черт с вами! — разозлился я. — Иван, парашют у штурмана забери, раз он такой сердобольный!
Варварычев сел рядом с Димычем. Ему было приказано наблюдать за воздухом. Над Геленджиком к нам стали пристраиваться два ЛаГГ-3. Иван принял их за истребители противника, но трассы «эрликонов» и разрывы зениток быстро разубедили его.
Отбомбились удачно, но машина получила повреждение. Израненный самолет кренился, вздрагивал, плохо слушался рулей.
— Пробито остекление штурманской кабаны, — доложил Димыч. — Осколок прошел рядом с головой Варварычева!
— В рубашке родился!
— Не рано ли поздравлять?
Действительно вскоре стрелки доложили:
— "Худой" слева, командир!
"Худой" — Ме-109. Так его прозвали за тонкий фюзеляж.
Раздался треск пулеметных очередей, но наши истребители моментально зажали хищника в клещи, и он еле сумел убраться. [126] Пролетая Лазаревскую, мы стали очевидцами ожесточенного боя наших истребителей с Ю-88, которые пытались бомбить аэродром, и сопровождавшими их «мессерами». На земле рвались бомбы, бушевали пожары, над ней проносились двухмоторные «юнкерсы». А выше крутилась огромная карусель. На максимальных оборотах взвывали моторы, вспарывали воздух трассы скорострельных пушек и пулеметов. Вот один из «мессеров» вывалился из круга, полыхая, пошел вниз. Через минуту «юнкерс», оставляя за собой шлейф черного дыма, потянул к земле.
— Молодцы ребята! — ликовали наши стрелки. — Так их!
Пришлось остудить.
— Смотрите за воздухом! В такой свалке нас могут прошить и свои и чужие.
Самолет хоть и слушается рулей, но идет тяжело, на пределе. Но вот и родной аэродром. Выпустил щитки и с первого захода посадил машину.
— Ну как впечатление? — спросил Варварычева.
Но тот уже обходил самолет, сосредоточенно считая пробоины.
— Не меньше двадцати. Опять латать всю ночку…
— Ну теперь жаловаться не на кого. Сам летал, сам чини, — подковырнул Никифоров.
— Каждый раз теперь будем тебя брать, как поставишь новые свечи, — не удержался и Димыч.
Это была, кажется, первая его шутка за весь полет. Что-то он начал в последнее время скисать, мой штурман. Побледнел, осунулся, глаза неестественно блестят.
— Ты не болен? — спросил я, когда все отошли.
— Ничего, знобит немножко… Сейчас вот приму свои-то…
Но фронтовые сто граммов не помогли. Полковой врач тоже обратил внимание на нездоровый вид штурмана, пригласил к себе, осмотрел.
— Ну, что? — я ждал Димыча у крыльца.
— Направляет в санчасть. Говорит, нервное истощение. Конечно, никаких нервов не хватит каждый раз переживать, чтобы ты не сошел с боевого курса.
И тут не обошелся без подначки. Вот черт! Даже и мои переживания себе присвоил.
Прощаться, однако, было грустно. Постояли, поглядели на небо, где сгущались мрачноватые сумерки.
— Дождь будет, должно быть.
— Возможно, сентябрь.
— Ну, сентябрь для Кавказа еще не осень…
"Выручил" комиссар полка Свиногеев:
— Ага, вот они, голубчики! Тебе кто, Минаков, разрешил брать техника в воздух? Ну-ка пойдем, пойдем…
Я пожал плечами. Димыч тоже: иди, мол, получай.
— Подлечись там как следует… Не торопись.
— Постараюсь подольше не видеть ваших физиономий.
— Ну-ну. Не такие уж они противные. В общем, ждем. Возвращайся скорей!
Должно быть, сцена прощания тронула комиссара. Взбучка была сравнительно мягкой.
— В следующий раз, Минаков, со мной посоветуйся, прежде чем внедрять новые методы воспитания. Даже если и смысл в них есть…
На следующий день спросил комэска, кто из штурманов будет летать со мной.
— А ты кого предлагаешь?
— Соколова!
— А кто с Андреевым будет?
— Лисечко.
— Не пойдет, — отрезал Балин. — Лисечко уже слетался с Осиповым. Чехарду в эскадрилье устраивать не буду. Через три дня из санчасти выйдет Колосов. Вот тогда и дам тебе Соколова. А до этого ищи штурмана сам. Вернусь с задания — доложишь, что надумал.
— Есть!
Жаль было, что не удался маневр с Соколовым. Отличный штурман, участник обороны Севастополя и Одессы. К тому же прекрасный товарищ, любимец всей эскадрильи. О таком штурмане мечтает каждый летчик. Может быть, стоило попросить понастойчивее? Если бы я мог знать, что случится с Жорой Соколовым через несколько часов…
Звено под командой майора Стародуба вылетело на бомбежку автоколонны противника, движущейся от Гайдука на Новороссийск. Для его прикрытия было выделено звено ЛаГГ-3, но в районе встречи истребители вступили в бой с налетевшими «мессершмиттами», и бомбардировщики пошли к цели без сопровождения. К тому же у [128] старшего лейтенанта Казанчука забарахлил мотор, и он вынужден был вернуться на аэродром. За Новороссийском Стародуб и Андреев попали в зону сильного зенитного огня, тем не менее разыскали цель и удачно отбомбились. Стали разворачиваться на обратный курс. В это время один из снарядов разорвался в непосредственной близости от самолета Андреева, в правой плоскости образовалась большая дыра.
Летчик сумел справиться с машиной, однако на этом не кончилось. У Мысхако на пару бомбардировщиков набросилось звено Ме-109. Завязался тяжелый воздушный бой. Четыре «мессера» беспрерывно атаковали, в результате им удалось прошить уже поврежденную снарядом плоскость машины Андреева. Враг не остался безнаказанным. Меткая очередь стрелка Сидоренко настигла один из «мессеров», он задымил и потянул в сторону берега. Бой еще более ожесточился. Особенно доставалось израненной машине. Появились новые пробоины в плоскостях и фюзеляже, очередь прошила маслобак. Осколками тяжело ранило штурмана Соколова. В жаркой схватке, резко маневрируя, уходя от перекрестных трасс, Андреев потерял из виду ведущего. Пока машина слушалась рулей, ему еще удавалось держаться. Но вот снаряд угодил в один мотор, вскоре был поврежден и второй. Машина стала резко терять высоту. Стрелок-радист Сидоренко был ранен, его пулемет заклинило. «Мессеры» зашли в хвост и стали в упор расстреливать беспомощную машину. Пулеметные очереди стучали по бронеспинке пилота, пробивали фюзеляж, крылья, хвостовое оперение…
В районе Туапсе немцы прекратили преследование, израсходовав боезапас и заметив наших истребителей, прикрывавших порт.
Самолет Андреева держался в воздухе буквально на честном слове. Температура единственного работающего с перебоями мотора возросла до двухсот сорока градусов, машину трясло, высота неумолимо уменьшалась. О том, чтобы дотянуть до своего аэродрома, не могло быть и речи. Садиться в море нельзя: на борту двое раненых. Андреев решил приземлиться в Лазаревской. С первого захода не получалось — зашел с перелетом. Пошел на второй круг. Но скорости нет, тяга падает из-за перегрева мотора. На развороте самолет свалился со скольжением на крыло, зацепился за верхушки деревьев, рухнул в лес, загорелся. Раненый и обожженный стрелок Сидоров [129] первым выкарабкался из обломков, помог Андрееву выбраться из разбитой кабины. Жору Соколова спасти не удалось, при ударе о землю он погиб и сгорел вместе с машиной…
Говорят, что на фронте люди привыкают к гибели товарищей. Не знаю. Может быть, кто-то и привыкал…
На другой день, 9 сентября, пятерка, ведомая Балиным, совместно с группой майора Чумичева из 5-го гвардейского авиаполка нанесла удар по кораблям противника в Ялте. Налет оказался внезапным, бомбардировщики зашли со стороны моря, умело использовав густую дымку. Отправились на дно два торпедных катера врага, сгорел танкер, получил повреждение тральщик.
— Это им за Жору Соколова! — сказал, возвратившись, комэск.