Сумеречное состояние Саши Соколова

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Сумеречное состояние Саши Соколова

Мне кажется, что прозаик Саша Соколов абсолютно искренне переживает сейчас сумеречное состояние и свое личное, и страны, откуда он родом, и русской литературы. «Это спад, явный спад культуры, образования. Достаточно посмотреть телевидение, послушать радио, почитать российские газеты… Критерии все снижены, тиражи мизерны…» Он ненавидит массовую культуру. А другой не видит ни в Америке, ни в России. Он стал постмодернистом до постмодернизма, когда еще в России не знали, что это такое. Просто он был первым героем постмодернизма. Как Венедикт Ерофеев, как Эдуард Лимонов. «Ибо дело было в России, где литература, включая неприкаянную и нищую духом, есть дело чести и доблести, не говоря о геройстве. Она же – дело святое. Она же – краеугольный камень культуры…»

Наступала эпоха одиночек. Когда и геройствовали тоже в одиночку. Когда молодые писатели просто бунтовали, уходили работать истопниками, егерями, санитарами в моргах, отворачивались от внешнего мира и писали, кто о чём. Саша Соколов абсолютно прав, когда пишет о себе, что в те семидесятые годы, «в те дерзновенные дни ранних опытов ты был не столько непризнанным гением, сколько типичным представителем своего непризнанного поколения. Поколения преображенных, что по егерским избам, по будкам обходчиков, сторожей и лифтерским альковам составляло российскую литературу семидесятых, восьмидесятых годов. И поступая так, без очевидных на то оснований питало большие надежды, которыми только и живо искусство в эпоху отчаяния…»

Вот почему мир его лучших и искренних книг «Школа для дураков» и «Между собакой и волком» – это мир очень простых людей, таких же, как он, егерей, охотников, а то и обитателей психушек, бомжей и умственно отсталых учеников с раздвоенным сознанием. Он и говорит их речью, их невнятицей, их разорванными проблесками сознания. Естественно, вправляя в эту речь уже свои многочисленные центоны из мировой классики. Смотря на его фотографии в лесу, у его егерского домика я вижу в его глазах блеск русского юродивого, который и хочет тебе сказать всю правду об увиденном, и не может. Проза, ценная подробностями, словами и междометиями. Проза, лишенная целостного видения мира, ибо это видение было оборвано и для всей страны. В целом – его проза, несомненно, явление русского модернизма, переходящего в постмодернизм. Тоже сумеречное состояние, между собакой и волком. Но по обрывкам, по страничкам, по абзацам – более реального диалога, реальной бытовой речи, реальных реплик и реальных описаний я давно уже не встречал. Это и на самом деле, проза русского юродивого, каждое примечание – в точку, в десятку, каждый монолог – открытие своего мира, каждое слово – мистично. А в целом, разобраться в его невнятице и сумеречности никто не в состоянии. Так и вся Россия. В таком же сумеречном состоянии.

Он ведь на самом деле вырос с самого детства в самом пограничном состоянии. Всё становление его детского сознания шло в сумерках, между собакой и волком.

Родился Александр Всеволодович Соколов 6 ноября 1943 года будто бы в семье торгового советника советского посольства в Оттаве. Всё предвещало ему жизнь сытого откормленного ребенка, каким и был схожий на него сверстник Виктор Ерофеев. Но сюжет его жизни оказался еще более запутанным, чем сюжет его книг.

Сначала отца, майора, советского резидента в Оттаве, собирающего информацию о производстве атомной бомбы, заместителя разведгруппы, агента «Деви», работающего под дипломатическим прикрытием, выслали в 1947 году из Канады на родину с шумным скандалом. Грозили смертным приговором, что отчетливо осталось в памяти сына. А сыну было всего четыре года, обыски, проклятья, спешные отъезды. Может быть, в отместку за ту высылку писатель Саша Соколов неизменно возвращается в ту же Канаду, где, как он считает, отца приговорили к смертной казни. Разве это не сумеречное состояние души? Своими книгами в Канаде, своим завоеванием Канады он отомстил за своего отца. Это разве не высшая мистика русской души? Затем в самой Москве в 1950 году его посылают учиться в элитарную школу детей, приближенных к Кремлю. Он категорически отказался учиться в этом строгом привилегированном заведении. Его водили к психиатру, стоял вопрос о переводе в специальное учебное заведение для умственно отсталых. Все впечатления детства и стали потом основой для его первого романа «Школа для дураков». И я уверен, что не ради игровых приемов он так запутывает сюжет первого романа, так меняет героев и их имена, так раздваивает сознание своего героя, ученика школы для дураков. Это проблески его собственного спутанного детского сознания дают то одну, то другую картину школы, то одного, то другого учителя. В том-то и эффект «Школы для дураков», угаданный Владимиром Набоковым, что автор не выдумывает, не выписывает сюжет, не играет в элитарную фольклорную игру, а роется в своей детской памяти, выуживая оттуда то одно, то другое воспоминание. Поток детского сознания. И на самом деле, для тех, кто вчитается, это «обаятельная, трагическая и трогательная книга», как написал Владимир Набоков, по русской традиции благословляя перед смертью своего достойного преемника. Вот и получается, что в романе наплывают друг на друга чьи-то голоса, подсоединяясь к голосу ученика школы для дураков, или же к его учителю Павлу Норвегову, становящемуся то Савлом, то еще неким библейским персонажем. Вот и получается, что уже мертвый Павел Норвегов продолжает после смерти учить своего ученика, сидя на подоконнике в школьном туалете. Для взрослого егеря Саши Соколова, пишущего в итильской охотничьей глуши, в егерском домике под вой волков свой первый роман, учитель давно уже всамделишне умер, а голоса его и до сих пор слышны, отзываются. Всё так и было. Автор записывает признания учителя Норвегова о высшем глубинном импульсе своего ученика, то бишь, самого Саши Соколова: «О, с какой упоительной надсадой и болью кричал бы и я, если бы мне дано было кричать лишь в половину вашего крика! Но не дано, не дано, как слаб я, ваш наставник, перед вашим данным свыше талантом. Так кричите же вы – способнейший из способных, кричите за себя и за меня, и за всех нас, обманутых, оболганных, обесчещенных и оглупленных, за нас, идиотов и юродивых, дефективных и шизоидов, за воспитателей и воспитанников, за всех. Кому не дано и кому уже заткнули их слюнявые рты. И кому скоро заткнут их, за всех без вины онемевших, немеющих, обезъязыченных – кричите, пьянея и пьянея…» Учитель Норвегов – это типичный неудавшийся шестидесятник, пробующий с завязанными глазами и заткнутым ртом рассказать ученикам русскую историю. Он неплохой человек, но чему он научит своих юродивых провидцев?

Дело другое, что бунтарь по натуре, Саша Соколов не только из привилегированной школы сбежал, но и дальше жил лишь по законам, им самим предначертанным. Он с детства считался трудным ребенком. В 12 лет Саша Соколов написал свою первую приключенческую повесть, сочинял пародии и эпиграммы на учителей. Родителей он одновременно обожал и ненавидел. Убегал от их влияния, и одновременно послушно следовал их указаниям.

В 1961 году он окончил школу, какое-то время работал санитаром в морге, готовил себя к карьере хирурга, но понял, что это не его стезя. Из морга ретировался прямо в объятия требовательных родителей и по настойчивому требованию отца поступил в институт военных переводчиков, где, как известно, и готовят кадры для русских разведывательных спецслужб. Несмотря на срывы в детстве, отец пожелал настоять на своём. Хотел передать ему свой опыт и свои связи, нормальное отцовское желание во все времена, видеть сына достойным наследником своего дела. Очевидно, из Саши Соколова получился бы великолепный разведчик-нелегал. В конце концов, почти все великие английские писатели – профессионалы разведки. Но в русской литературной традиции меньше послушания, чем в английской. И сыновья, будь то купцы, военные или банкиры, тоже частенько сворачивали с избранного родителями пути, уходя в поэзию, или на сцену. Впрочем, для писателя любой опыт полезен. Но больше трех лет учебы в «шпиенском институте» Саша Соколов не выдержал, сбежал к «смогистам». Для этого ему пришлось то ли симулировать у себя душевную болезнь, то ли довести её до реального состояния, и три месяца провести в военном госпитале для душевнобольных, вот где еще он поднабрался опыта для сумеречного потока сознания в «Школе для дураков». Это, может быть, трехмесячный диалог пациента Саши Соколова со своими врачами-палачами и с окружающими настоящими клиническими психами. Поднимите истории болезней того трехмесячного периода, может, там и цитаты готовые из романа обнаружите. Так и оттачивался ни на что не похожий стиль Саши Соколова, который потом бодро имитировали профессиональные постмодернисты времен перестройки, типа Михаила Берга.

Я понимаю отчаяние Саши Соколова, когда с трудом, медленно совершенствуя в глухом егерском одиночестве свой писательский стиль, он вдруг спустя время обнаруживает свой стиль у лихих всеядных ремесленников. «У меня же много заимствовано, и я повлиял на очень многих. Ещё как повлиял. Взять того же, как его фамилия… Михаил Берг. Человек почему-то решил (не знаю, может, это такой постмодернистский прием?), что нужно взять всю мою лексику, всю мою ритмику, музыку и написать на их основе свои романы. Я только спрашиваю себя: а зачем человек это делает? Зачем столько времени и сил тратить на то, чтобы переделывать чужие книги? Представляю себе его разочарование сейчас, когда от меня ничего нового не слышно, и он думает: „А что же мне теперь делать? Кого ж мне ещё переписать?“» Может, из-за таких, как Берг, Саша Соколов и ушел в свое нынешнее многолетнее одинокое молчание, став русским Селинджером? Записывая образы и сюжеты литературных текстов лишь для самого себя, складывал их в охотничьи тайники, наслаждаясь сам своими текстами, как шахматист своими композициями, как композитор своими мелодиями…

Его судьба сама по себе, даже без текстов, уникальна и драматична. В юности он даже предпринял неудачную попытку сбежать из страны через туркмено-иранскую границу. Что его ждало в шахском Тегеране, какой палач вытягивал бы из него жилы? Тянет же их: то Иосифа Бродского, то Сашу Соколова, то еще кого на загадочный Восток, и что бы их там ждало? Кто бы встретил его в Иране шестидесятых годов? Сына советского разведчика? В каком зиндане он сидел бы до сих пор? Воистину, мы были поколением советских романтиков, как бы мы сами к этому строю не относились. «Меня даже однажды поймали при попытке перехода советско-иранской границы в районе Гасан-Кули… Мы с товарищем попытались, но не вышло. Немножко посидели в тюрьме. Мне было 19 лет всего. Потом выпустили благодаря моему отцу, у которого были хорошие связи в армейских кругах».

А чтобы закосить от армии, пришлось вновь Саше Соколову притворяться убогеньким, симулировать душевную болезнь. Он уже вживается в этот привычный для него образ русского юродивого… Вот этот поток шизоидного косноязычия мы потом встречаем в его романах. Этот стиль юродивого становится со временем стилем всей его жизни, где бы он ни находился, никаких вещей, никакого багажа, никакой собственности, даже книги свои, нарабатываемую с годами библиотеку он легко оставлял при переезде у друзей или просто знакомых. С тем, чтобы никогда уже за ними не вернуться. «Несмотря на свою духовную сущность, книга остается вещью, а любая вещь закрепощает». Он и сейчас живет с рюкзачком за спиной, ничего лишнего, никакой собственности. Вот уж кто лишен всякой буржуазности, так это Саша Соколов.

Он бежит от всего лишнего, даже от встреч с любимыми писателями. Изгой, вполне довольствующийся собой и природой. В Швейцарии у него была возможность встретиться с любимым писателем Владимиром Набоковым, определившим его писательскую славу своими неожиданно щедрыми словами по прочтении «Школы для дураков» – «обаятельная, трагическая и трогательная книга». Владимир Набоков сам пригласил Сашу Соколова к себе в гости, но тот предпочел не явиться, «при встрече можно только ухудшить впечатление, ты можешь уронить себя в его глазах, зная о себе, что ты-то на самом деле хуже, чем то, что ты пишешь… Поэтому не надо, наверное, напрашиваться». Впрочем, он съязвил и по поводу непрошенных визитеров к Набокову, той же Беллы Ахмадулиной или Амальрика, привычных коллекционеров знаменитостей. Нет, дерзость у Саши Соколова была совсем иного свойства, это дерзость простых людей, не высовывающихся, куда не надо. Впрочем, и книги его написаны от имени этих простых людей, юродивых и беспомощных, не высовывающихся, куда не надо.

Это такой русский юродивый с тремя языками в памяти, и прочитанной мировой классикой в голове. Как он сам считает: «Я не думаю, что я принадлежал к „золотой молодежи“. Я же был бунтарем в семье. Все идеалы этого круга были совершенно не мои, так что я был в общем неуправляемым… Наверное, хорошо было вырасти в таком окружении, в такой семье. Во-первых, никакого пиетета и страха перед властями, во-вторых, абсолютное равнодушие к материальному благополучию…»

Ну, это у кого как. С этим утверждением я не соглашусь, не надо переносить свой уникальный пример на всё поколение. Скорее, привыкшие к благополучию дети, подобные Виктору Ерофееву или Татьяне Толстой, и держатся потом всю жизнь за это благополучие во что бы то ни стало. Пример Саши Соколова, бессребренника и путешественника с рюкзачком за поясом – иной пример, хорош как исключение. Другое дело, что из детей военных и разведчиков на самом деле часто вырастают вполне самостоятельные и решительные люди, привыкшие отвечать и бороться за свои права. Как замечает сам Саша Соколов: «Да, да, кстати, очень многие, кого я знаю по эмиграции, произошли из семей профессиональных военных: Цветков, Лимонов, отец Бродского тоже был офицером-моряком… Среди творческих людей действительно очень высокий процент детей военных, они часто более образованны, получили больше впечатлений». Я бы добавил – детей именно тех военных, прошедших великую войну и научившихся бороться за себя и свои права. В этом смысле почти все наше поколение одиночек – дети великой Победы, дети военных, впервые в XX веке почувствовавших в годы тяжелейшей войны свое личностное начало, свою уникальность и свой индивидуализм, свою ответственность за всё происходившее. Без этого чувства ответственности и независимости не было бы и великой Победы 1945 года. Может быть, эту ответственность и независимость наши отцы передали и нам, создав первое в истории России поколение русских экзистенциалистов и одиночек. Дети Победы прорывались каждый в свою сторону, кто на запад, кто на восток, кто в Православие, кто в буддизм, кто в национализм, кто в мистицизм.

Пролежав в психушке и получив долгожданный белый билет, Саша Соколов, уже с двенадцати лет считающий себя писателем, устремляется в новейшие литературные течения.

И сразу же примыкает к «смогистам», своим сверстникам, таким же талантливым и юным. Вместе с Леонидом Губановым, Николаем Олейниковым, Николаем Мишиным, Юрием Кублановским и другими он читает свои стихи у памятника Маяковскому. Еще один поворот судьбы, не отвернись оттепельные власти, в том числе и литературные, евтушенко-вознесенские, от группировки смогистов, и вся судьба нашего поколения сложилась бы по-другому. Как вспоминает Саша Соколов: «Это было что-то яркое, яркая такая вспышка на фоне официальной идеологии. Это было весело, дико интересно, мы все друг у друга учились, опыт старших нам был чужд, мы хотели чего-то совершенно нового». Это была последняя попытка новой общинности, нового коллективизма, нового литературного движения, новой коммуны…

После «СМОГа» Саша Соколов уже не принимал участия ни в каких группировках. «Это была юность, какой больше ни у кого не было тогда здесь. Целая группа молодых поэтов выступила в защиту поэзии, что шло вразрез с официальной линией».

Позже Саша Соколов написал эссе в своем ключе, такой сложный ретроспективный текст, со скрытым цитированием смогистов, он называется «Общая тетрадь или групповой портрет СМОГа». По городу мчится некий гумилевский трамвай и в него на ходу заскакивают смогисты. Каждый рассказывает о своём. Имена можно угадать только по отдельным строчкам. Владимир Алейников – «О Лель мой», и так далее. Автору интересны были даже не воспоминания, а ощущения того времени. «Это трамвай, как бы населенный моим поэтическим поколением, его групповой портрет». Так что откровенно хотелось и этому одинокому гуру найти связь со своим разбросанным поколением. Найти нишу для них в истории литературы. Не получилось.

Саша Соколов поступает в 1967 году учиться на факультет журналистики МГУ, под недреманное око Ясена Засурского. «Это было самое свободное место в советской системе – факультет журналистики… Я помню, что Засурский, наш декан, разрешил обсуждение солженицынских книг. В то время немыслимое ещё где бы то ни было… Профессор Татаринова, сам Засурский, Мулярчик, его верный оруженосец, тоже блестящий, до сих пор преподает, кажется. Блестящие люди. Это – школа. А потом еще не менее важная школа. Параллельная ей, коридорная. В коридорах обсуждалось всё. Создавались обрывки текстов, которые потом были записаны… Алёша Цветков тоже провел какое-то количество времени в наших коридорах…»

Не знаю, чему бы научил его Засурский, но довольно скоро он переходит на заочное отделение и уезжает работать на Волгу, на свою Итиль. Уходит с третьего курса журфака МГУ на заочное отделение и едет в 1968 году в провинцию. В Марийскую республику, в село Морки. «В этом глухом селе, в 100 километрах от Йошкар-Олы, почему-то была малотиражка.

Это была очень хорошая школа. Я печатал в нашей маленькой газете, что хотел, без всякой правки». Три его марийских очерка были перепечатаны в газете «Марийская правда». «Вернулся в Москву уже сложившимся журналистом, и меня сразу же взяли в „Литературную Россию“…» Он шел сам по своему пути. Сам подбирался к своим героям и к своей прозе. Работа с 1969 года по 1971 в «Литературной России» была периодом встреч со знаменитыми писателями, интервью и репортажами, он окунулся в литературную жизнь и понял, что в ней легко можно утонуть, ничего не сделав. Литература пишется в отрешенности – это был вывод из работы в «Литературной России». Хотя о самой работе в «Литературной России» Саша Соколов никогда не жалеет. Кстати, советовал бы нынешним редакторам «Литературной России», тому же Славе Огрызко, собрать все наиболее интересные материалы, подписанные «А. Соколов», «Александр Соколов», «С. Александров» и вновь опубликовать, как заметки знаменитого писателя в альманахе «Литературной России».

Получив наконец диплом журфака МГУ, с 1971 года по 1973 Саша Соколов работает егерем в охотничьем хозяйстве на верхней Волге, где и пишет в свободное время свой первый по-настоящему модернистский роман «Школа для дураков». Надо было уехать в самую заповедную глушь, чтобы по-русски заново открывать велосипед, обгоняя все прочие западные новации. Так, впрочем, и первые лианозовцы: Сатуновский, Некрасов, Кропивницкий выходили на свой концептуализм из русского ничего, мало что зная о западных новинках, не повторяя западных модернистов. Так и Юрий Мамлеев бродил в обнимку со своими «Шатунами», не спрашивая разрешения у западных новаторов. Впрочем, также и Юрий Гагарин, такой же модернист, с тех же заитильских мест по-новому, по-русски, впервые в мире открывал свой космос.

Саша Соколов как бы заново, самостоятельно открывает поток сознания, создает мир, созданный детским шизофреническим воображением. Конечно, он подпитывался какими-то западными текстами. «Как только появились у нас в печати какие-то первые обрывки и клочки западных модернистских произведений, я сразу же набросился на них как на что-то родное, я ни на минуты не сомневался, что это – мое… Я был верным учеником Гоголя в отрочестве и юности… Я понял: ага, вот оно и есть, то самое, чему в русской литературе я не нашел продолжения…» По смутному изображению в западной газете он с помощью своего воображения выстраивал своего динозавра. Писал свои самопальные модернистические опыты, из которых сложилась «Школа для дураков», Саша Соколов в самых диких и прекрасных местах в Безбородовском охотничьем хозяйстве. Есть прекрасные снимки его с первой женой Таей на фоне охотничьих домиков. Он был отрешен от всего, в том числе и от тесного общения с соседними егерями, от бытовых потасовок и распрей, неизбежных и в охотничье-егерской среде, увиденных им как бы со стороны и впоследствии описанных с любовью и с грустью в фольклорной книге «Между собакой и волком». Убили предыдущего егеря за то, что подстрелил дорогую гончую, могли убить и Сашу Соколова. В 1973 году он закончил свой первый роман «Школа для дураков».

Устав от дикой первобытной варварской жизни, молодой журналист перебирается сначала в Пятигорск, где работает в газете «Ленинское знамя», а затем уже возвращается в родную Москву. Работает истопником, держа за пазухой уже написанную нетленку. Он описывал русский язык и его приключения в советской реальности. Все вариации и версии. Если попробовать пересказать вкратце его содержание, которого как бы и нету вовсе, мы очутимся в дачном поселке в спецшколе для умственно отсталых детей. Герой – школьник, страдающий раздвоением личности, с ним что-то происходит, он что-то вспоминает, общается со своим то ли живым, то ли мертвым учителем Павлом Норвеговым. Если бы не языковая игра и сложные вариации юношеского сознания, то роман вполне типичен для русской литературы, повествующей о взрослении подростков, о приходе юношей в мир любви и смерти. Таких героев много от романов Гончарова до романов Аксенова. Но Саша Соколов осознанно гонит сюжет вон, выкидывая из каравая словесности «весь этот сюжетный изюм и швыряя в подаяние окрестной сластолюбивой черни. А хлеб насущный всеизначального самоценного слова отдать нищим духом, гонимым и прочим избранным». Думаю, с этими мыслями Соколова согласились бы и Велимир Хлебников, и Андрей Белый, и сверстник Соколова Владимир Личутин.

Вот так разносит писателей перестроечной волной по разные стороны баррикад, и не разглядят они даже близких по духу. А ведь бессюжетность Владимира Личутина тоже давно стала притчей во языцех в нашем патриотическом литературном цеху. И любовь к слову, и игра со словом – такие же сашесоколовские. Иные фольклорные куски из романа «Между собакой и волком» свободно можно вставлять в роман «Бегство из Рая» Владимира Личутина и наоборот. Тем более, и там, и там, изображена русская егерская жизнь, русская деревня, русская природа. Вот и в советское время недолюбливали и того, и другого. Я думаю, им было бы о чем поговорить друг с другом.

Такому бессюжетному, да еще и посвященному школе для умственно отсталых детей, произведению, как роман «Школа для дураков», естественно, не нашлось бы места в советских издательствах. Саша Соколов понимает, что крамолы в романе нет, но и форма совсем уж недопустимая для советских властей, нужен выход на Запад. Знакомится с австриячкой Иоханной Штайдль. Пытается жениться и выехать в Вену. Препятствуют и родители, и власти. Пришлось канцлеру Австрии Бруно Крайскому обращаться к Леониду Брежневу, чтобы тот дал добро на выездную визу. Так самого аполитичного писателя России насильно загоняют в политику. Первая жена Тая с дочкой Александрой остались в России. Вот тогда-то и появился на горизонте Саши Соколова его новый будущий герой – Леонид Ильич Брежнев. А в Австрии долго проживать наш герой не собирался, манила всё та же Канада, место его малой родины, место опасной разведывательной работы, а затем и бегства его отца. Про Канаду он думал и когда решался бежать в Иран, Канаду держал в запасе и при знакомстве с миловидной австриячкой. Тем более, работать столяром на мебельной фабрике в Вене, без малейших перспектив на будущее, совсем не входило в его планы. Австрии не нужны русские писатели. Но и ему не так уж нужна была Австрия.

Поблагодарив свою милую австриячку, в сентябре 1976 года Саша Соколов едет к издателю Карлу Профферу в Анн-Арбор, печатающему в своем издательстве «Школу для дураков», и уже с его помощью в 1977 году получает долгожданный канадский паспорт.

Саша Соколов умеет добиваться всего. Он стал писателем, о чём мечтал с детства, его признали известные люди, и среди них его кумир Владимир Набоков, и он стал гражданином Канады, страны, в которой родился. Даже отец смирился перед его волей. Хотя под наблюдением Канадской конной полиции Саша Соколов остается постоянно. И немало канадских контрразведчиков пытались разгадать словеса и шифрограммы из «Школы для дураков», а особенно из «Между собакой и волком». Представляю их мучения…

Впрочем, он жил и живёт всю жизнь под тем или иным наблюдением, это и были его очередные, уже канадские коридоры «Школы для дураков», и потому в своем творчестве Саша Соколов никогда не впадал в какие-то политические антисоветские разборки. Он прекрасно понимает законы американской коммерческой цензуры, не менее идиотские, чем законы советской цензуры. В своих очерках высмеивает американское бескультурье: «у каждого писателя свой запас дыхания… Начинает явно чего-то не хватать – русского круга общения, русских разговоров… Моим самым любимым занятием когда-то было сидеть в компании русских людей и слушать, не принимая участия в разговоре… Вот такой атмосферы свободного разговора там уже ни за какие деньги не найдешь…» Ему нужна была его личная свобода для творчества и жизни, и от кого ему приходилось обороняться – на западе ли, на востоке – не так важно. Он сам учится в своей «Школе для дураков» всю жизнь. Когда закончит? И дадут ли закончить? По большому счету, все мы – простые земляне – ученики этой школы, и всех нас может куда-то выгнать вездесущая ведьма Шаина Трахтенберг.

Первый свой рассказ «За молоком» Саша Соколов опубликовал в 1967 году в «Новороссийском рабочем». Затем внезапно был написан и опубликован рассказ «Старый штурман» о жизни слепого моряка в журнале «Жизнь слепых». «Так получилось, что мой едва ли не единственный рассказ в Советском Союзе получил первую премию популярного в свое время журнала „Жизнь слепых“… И вот этот журнал я увидел в киоске, смотрю, там объявляется конкурс на лучший рассказ. Я послал рассказ о слепом капитане дальнего плавания, который беседует со своей кошкой, сидя на пенсии в маленьком приморском городке. Он рассказывает ей о своих путешествиях по миру. И вдруг напечатали и дали большую премию. Меня это очень обрадовало…» Интересные параллели: Александр Проханов, ещё один русский продолжатель Набокова, тоже свой первый рассказ опубликовал в этом же журнале для слепых. А ведь цепкая наблюдательность, дотошная проза подробностей, любовь к бесконечным метаморфозам характерны как для одного, так и для другого. Да и бабочками оба увлекаются всерьез. Но, чтобы увидеть их сходство, надо увидеть их прозу вблизи, под микроскопом, внимательным глазом. Или же незрячими пальцами. Да и оба откровенно русские мистические, мифологические писатели. Такой глубинной мистики напрочь лишены ремесленники-подражатели, типа Михаила Берга.

Были и еще какие-то юношеские литературные и прозаические, и поэтические опыты в марийской печати и в «Литературной России». Первый роман «Школа для дураков» был закончен в 1972 году, написан в основном на берегах Волги. Вышел на русском языке в 1976 году, а уже в 1977 году был переведен на английский. В свое время его вывезла на Запад австрийская невеста Саши Соколова Иоханна Штайдль. Рукопись дошла до Проффера, тот передал на прочтение Бродскому и Набокову, от Бродского пришел кислый отзыв, рукопись была явно не в его вкусе, впрочем, он и Василия Аксёнова также отверг, зато стареющий Набоков своим трогательным отзывом запустил в русскую и мировую словесность нового героя.

С Иосифом Бродским после его пренебрежительного отзыва о «Школе для дураков» так отношения в эмиграции у Саши Соколова и не сложились. Впрочем, и со всей остальной третьей эмигрантской волной Саша Соколов почти не общался. Их антисоветскую социальную прозу откровенно презирал, считая соцреализмом наоборот. Их кормушки и явно коммерческие отношения с американскими властями считал позорными для русского писателя. «Я не знал, что в Америке для того, чтобы выдвинуться и себя показать, нужно крутиться. Я жил такими советскими представлениями о том, что достаточно хорошо писать…»

И вообще, как он заявил в предельно откровенной беседе в журнале «Ясная Поляна» с Владимиром Кравченко, при всём своем увлечении западным миром и западной литературой, «при этом не чужд и каких-то умеренных националистических воззрений. Они как-то во мне сочетаются, и это всё нормально, в любом русском интеллигенте можно найти целую такую смесь всего, часто гремучую смесь…»

Впрочем, о чем-то подобном я и сам начинал догадываться просто при внимательном прочтении первых двух романов «Школа для дураков» и «Между собакой и волком». Кстати, для тех, кто не умеет наслаждаться словом, кто не замечает красоту слова, кто с либеральной, или социальной озабоченностью ищет везде борьбу идей, читать тексты Саши Соколова довольно трудно. Я, например, не уверен, что эти тексты так уж хорошо знает американский славист Александр Генис. В своей статье «Горизонт свободы» якобы о прозе Саши Соколова он пишет и о свободе, и о рабстве, и о Набокове, но о самих текстах почти не пишет. Цитирует Набокова, Битова, цитирует умные высказывания из лекций и выступлений самого Саши Соколова, всё о той же свободе и лишних писателях России, но как выковывают свои слова в романы эти самые лишние писатели – ни слова. Читал ли он их на самом деле? Александр Генис пишет: «Свобода у Соколова как горизонт: далека, заманчива, недостижима, но только по пути к ней совершаются открытия». Вот по пути к свободно и извилисто текущим текстам Саши Соколова и совершает свои открытия американский славист. Не доходя до самих текстов. Пробегут по диагоняли и достаточно. Что Генис, что Вайль – это же всё ребята из поваренных книг, герои сюжетных довлатовских рассказов, на фига им сдалась сказовая мистическая Заитилыцина?

Потому и не замечают в романах Соколова политкорректные слависты и исследователи постмодернизма никаких русских «умеренных националистических воззрений». И хорошо. Нечего влезать в наши страсти и противоречия, бушующие даже в таких изощренных русских стилистах, как Саша Соколов. Не случайно в своем неприятии Михаила Берга объединились два наших русских эстета слова и авангардиста-новатора – Всеволод Некрасов и Саша Соколов. Не принимают они, как истинные творцы красоты этого чужеродного ремесленнического подхода. Также отворачивался Велимир Хлебников от стаи Бурлюков.

В рамках русского «умеренного националистического воззрения» Саша Соколов вполне уместно допускает в своих романах некое отстранение от чуждых ему инородцев. Тут и разбросанные по романам пренебрежительные высказывания о «каких-то арабах», об «очередных арабских „чурках“», о «чучмекских горах», и прочие не совсем политкорректные высказывания писателя. Окажись они в политически гротескной прозе Александра Проханова, вызвали бы бурю негодований, а кто ещё из славистов всерьез доберется до «чучмекских гор» в языковых выкрутасах Саши Соколова? Какая-нибудь Дуня Смирнова честно говорит, что «любование фразой, наслаждение стилистическими кульбитами – всё то, что заслуженно считается достоинством этого писателя, – вдруг оборачивается отсутствием смысла, недостатком содержательности. В его прозе есть утомительная продуманность, неслучайность. Его образы не рождены и не отпущены в свободное плавание, а терпеливо сконструированы, выстроены, на протяжении всего своего существования они находятся под неусыпным контролем автора, который в конце концов их и душит…»

На то и постмодернист, чтобы душить. Но очень забавно смотреть, как, к примеру, рождается или конструируется образ главного прохвоста в пародийно-эротическом романе Саши Соколова «Палисандрия», некоего графа Брикабракова. Откуда взялись у Саши Соколова эти прохвосты, наглецы и вымогатели? «Бельгийские графья де Брикобракофф обретались когда-то в Париже, достаточно тесно общаясь с семействами Бриков и Браков, над чем в те безоблачные десятилетия столь принято и приятно было подтрунивать. Страницы вечерних альбомов хранили милейшие эпиграммы на эту тему… придававшими брикабраковским пятницам и средам какую-то неизъяснимую прелесть. „Рябит в очах от Бриков, Браков в салоне добрых Брикабракофф“, – съязвил, например, В. В. Маяковский, сам записной завсегдатай…»

Кто на самом деле съязвил, дело сложное, в прозе Соколова так просто не разберешься. Похоже, что тут заодно с Бриками досталось и самому Маяковскому.

Но эти милые и милейшие эпиграммы и аллюзии небрежно разбросаны опытной рукой мастера и по другим его художественным текстам.

Кто, к примеру, главный мучитель и детей, и учителей в романе «Школа для дураков», кто выгнал ни за что из школы бедного Павла Норвегова? Всё та же странная брикобраковская сконструированная и позднее удушенная конструкция из Шейны Трахтенберг и злой ведьмы Тинберген. Даже Алексей Цветков признает: «то ли ведьма, живущая с экскаваторщиком, то ли соседка, которая извела мужа-провизора и любовника-управдома. Она же в нужном эпизоде берет на себя роль завуча…» Но не автор ли исподтишка собирает и конструирует все силы зла на бедной старой женщине, одинокой еврейской пенсионерке Шейне Соломоновне Трахтенберг? «Ведьма Тинберген пляшет в прихожей с самого утра и не дает спать…» Но она же становится другой, «её фамилия Трахтенберг, Шейна Соломоновна Трахтенберг, еврейка, на пенсии… Шейна очень мучила его (мужа), требовала каких-то денег, она полагала, что муж скрывает от неё несколько тысяч… Я думаю, Шейна просто издевалась над ним, требуя денег…», и по всем железнодорожным путям России идут поезда, и в них «едут контейнеры Шейны Соломоновны Трахтенберг, и вся Россия, выходя на проветренные перроны… читает начертанное – мимолетную книгу собственной жизни, книгу бестолковую, бездарную, скучную…» Между тем, беднейшего почти что земского чеховского учителя Савла Петровича, или же Павла Петровича Норвегова «директор Н. Г. Перилло, подстрекаемый на злое дело Ш. С. Трахтенберг-Тинберген, уволил с работы…» И некому учить бедных дурачков уму-разуму.

И как вывод автора: «Только осторожней. Будьте осторожней, вас могут услышать – чеченец бродит за горой. А точнее остерегайтесь вдовы Тинберген. Неусыпно и неустанно бродит она по ночам по этажам наглухо замурованной, мудро молчащей школы для дураков… напевая, бормоча ведьмаческие прибаутки, вальсируя или отбивая чечетку, движется она по коридорам… зависая в пролетах, обращаясь в жужжащую навозную муху, разворачиваясь в марше, пощелкивая кастаньетами…»

Итак, будьте осторожнее – предупреждает нас Саша Соколов, когда имеете дело с Трахтенбергами и их бредущими по России контейнерами. Не думаю, что он зациклен на еврейском вопросе, вместо еврейки Шейны Трахтенберг мог быть и какой-нибудь немец. Или сытый азербайджанец. Просто он, пишущий мудрёно, но живущий природной жизнью со своим народом, видит, что «между тем этот самый народ никогда не просил и не уполномочивал … заниматься его делами, ибо дела его обстояли не так уж и худо. И на примере одной механической мастерской мы легко убеждаемся: жили да были, работали да ухаживали, рождались да умирали. А что еще нужно? Какого рожна? … И поэтому лучшее, что возможно сделать для своего народа, – это оставить его в покое…» Правда, он и сам оставил свой народ в покое, уехав жить в Канаду, затем перебираясь постепенно поближе к России. Но как ему, писателю русского языка, не идеологу и не исследователю социальных проблем, жить вне родины, вне народа – носителя этого языка? Может быть, отсюда и умеренный национализм, тяга ко всему глубинно-русскому. «Иногда где-нибудь на среднем Западе сидишь и пишешь целый день, и вдруг, оторвавшись от бумаги, посмотришь в окно: стоят автомобили, совершенно непривычные автомобили, дома там за окном, люди. Эти люди, все эти предметы – всё из другой культуры. И вдруг совершенно четко осознаешь, что в радиусе, может быть, сотен миль никто не говорит по-русски, и, следовательно, никто не понимает ни единого слова из того, что ты пишешь… Ты научаешься смотреть на вещи со стороны, и ты уже вылезаешь из собственной русской шкуры».

Может быть, и роман «Палисандрия» возник из стремления угодить этому западному американскому читателю? Может быть, его попытка и в очерках, и в выступлениях эмигрантского периода перейти от русского пророчества будущего к западному рациональному погружению в прошлое, к фукуямовскому «концу истории», сформулированному Сашей Соколовым по-русски, как «уже было» и есть его личная капитуляция перед мировым глобализмом? Весь роман «Палисандрия» при неизбывчивой ироничности, пародийности, веселой мифологичности погружен в цитатное прошлое, в историческое прошлое, в свое личное прошлое. Это как воспоминания стариков, которые живут уже одним прошлым и не интересуются будущим. Даже над своей собственной русскостью автор начинает потешаться. И говоря самые серьезные и сокровенные слова, явно авторские, сам же писатель окружает эти слова пародийными заставками и сносками. Мол, не верь написанному. Вот я и не знаю, верить мне или нет, когда Саша Соколов пишет: «За что мы столь возлюбили Россию, что и оставив её пределы – оставив надолго, если не навсегда, – все никак не можем о ней не терзаться, не маяться – ну за что? … За лихость её лихачей, палачей и разбойников? За расхристанность братьев её Карамазовых и хулиганов Раскольниковых?.. Ведь там-то, в зыбких мирах, на досугах, чего бы, казалось, не выбрать Отчизну теплее, уютнее, плоть постройнее, поглаже, приятней наружностью. Нет. Даже и там, в непочатом краю свобод, сызнова мы выбираем русские судьбы, сызнова возвращаемся на родные круги… Ибо русскость есть антологическое качество наших душ, которое неиссякаемо…»

Нет, я всё же предпочитаю верить наивно и природно звучащим словам русского писателя, как бы он сам не пробовал по-европейски потом выползти из своего русского логова. Также и Дмитрий Галковский прикрывается в своих сокровенных мыслях неким Одинцовым. Но прикрывают-то они свои национальные русские откровения не от нас, своих соотечественников, а от тех же чужеземцах, коими окружены. А если и лукавит Саша Соколов, то, может быть, перед европейцами? Перед нами-то зачем лукавить? Его и так природный русский национальный читатель не знает, вряд ли друзья-егери после рюмки-другой садятся за чтение его мудреных книг. А те, кто любит и ценит в России его книги, вполне обойдутся без клятвенных заверений в русскости. Значит, всё-таки, написано для себя, для своих сокровенных единомышленников, а лукавство и заморочки – для других, для чужих, дабы быть допущенным в круг избранных. Ведь и «Палисандрию» можно прочитать как грубоватую утопию о сталинском рае…

Конечно, мудреные соколоведы скажут, что все образы у автора многозначны, все выражения – пародийны, и вообще нечего искать в книгах Саши Соколова какого-то смысла. Я и не ищу, он сам лезет наружу при внимательном чтении.

Лучшей книгой Саши Соколова я считаю его второй роман «Между собакой и волком». Это образец русской фольклорной речи. Смелое соединение еще большего предельного авангардизма с русским сказом, с фольклорными преданиями. Это, несомненно, самый русский роман Саши Соколова и самый новаторский. Слова льются, как вода в его Итиле, то бишь в матушке-Волге. Поражает его фольклорное знание русского языка, личутинско-балашовский уровень. Сам писатель считает, что «…опять же, мне очень повезло. Семья путешествовала по России. Родители очень увлекались фольклором. Моя мать из Сибири, и она привнесла огромное собрание своих знаний, именно фольклора. Это человек, который говорил пословицами, поговорками…» Вот и роман «Между собакой и волком» построен как сборник русского фольклора, вне всякого сюжета. Работа егерем в охотничьем хозяйстве, какие-то отголоски истории егеря, погибшего до твоего появления здесь. Всё перетекает из одного в другое. Перетекают и главные герои: охотник Яков Паламахеров (почти Паламарчук), точильщик Илья Петрикеич. Автор пишет записки в стихах и посылает их в бутылках по воде. Сказочная Заитилыцина.

«Вы Заитильщину знаете, спорам и прениям здесь предел, хотя б и сравнительный, положить невозможно: заспорили про любовь – кто, мол, она, мадама эта, всецело прекрасная. Всяк свое утверждал; одни – подобно Василию Карабану – что Вечная жизня зашла погостить, одни – напротив: раздор, недород, события…»

Вот из таких горошин и выкован весь роман. Все слова – из заволжской жизни, книга в целом – для ценителей Красоты. Такая же и любовь, из самой сермяжной жизни взята, а образ Орины Неклиной врезается в память. И грязь с неё стекает, как с гуся вода. «Я сказал: Оря, дусенька, до встреч, отойди. А она: ну, а вместе-то. Не со мной, отрицаю, с околышами ты вместях. А она: об этом не злись, с ними так я, со шпингалетами – побаловаться, побывать, с тобой же мне радость выпала, было мне с тобой, как земле с травой. Говорит, и нестрогость мою запамятуй – минуло, зажило, зубы острые, хвост долгий…» То ли фольклорист сказки старушечьи записывает, то ли рыбаки былье всякое вспоминают, а заодно и проблемы нынешние решают. Это, пожалуй, природный мистический роман, и метаморфозы с его героями, это естественные природные метаморфозы. Так жили когда-то в древней Руси с лешими, с домовыми, с волками, превращающимися в богатырей, и с царевнами-лягушками. Такие же естественные метаморфозы. Его и читать надо – по слогам, по картинкам, по абзацам, и кое-где и по буквам. Так я сам и читал, с превеликим наслаждением, по кусочкам, по страничкам, вплетая в читательские впечатления и свои собственные раздумья на схожие темы. И как ни парадоксально, в нем, в романе «Между собакой и волком» меньше всего литературности и пародийности, меньше всего книжных ассоциаций, литературных реминисценций. Это чисто Соколовский роман. Слова, как камушки в Итиль-реке, промываются водою. Может быть, этот роман можно и петь на разные голоса. Первый роман чересчур грустен и ассоциативен. Третий – «Палисандрия» – осознанно пародиен. На мой взгляд, это та пародия, которой прикрывается автор, скрывая свой уход в массовую литературу. Он забавляется цитатами, смешит читателя, но жадно хочет, чтобы его прочитали. По сути, он повторяет путь своего учителя Владимира Набокова, писавшего блестящие психологические романы, но абсолютно никому из широкой публики неинтересного. Ему хотелось, как это ни грешно, но ворваться в массовую культуру. «Лолита», какие бы глубины в ней не открывали, нужна была Набокову для завоевания и издательств, и прессы, и публики. То же самое и для Саши Соколова. Его первый роман стал интересен лишь немногочисленным русским и европейским эстетам. Второй, лучший его роман, вообще почти не был никем замечен, и даже не был переведен на английский язык. С точки зрения читательского рейтинга – это был полный провал. И вот, с издевкой и злой иронией он пишет пародию сразу на все жанры романа, пользующиеся популярностью у западного читателя и издателя: на исторический роман, на мемуары знаменитого человека, на эротический роман, на детективный. Он цитирует явно и тайно сотни классических произведений от Радищева до Аксенова, от Достоевского до Каверина. Чем больше пародий, тем лучше. Он издевается и над сюжетом, и над историческими деятелями, и над самим главным героем. По сути, Саша Соколов издевается над самим собой за свое самоунижение. Но своего он добился, эту грубую эротику о том, как трахали жену Брежнева, о похождениях Юрия Андропова и Лаврентия Берии, этот откровенный китч для западного мира перевели на все языки, издают гораздо больше, чем два других романа вместе взятых, именно о «Палисандрии» литературоведы пишут самые замысловатые тексты и защищают докторские диссертации.

Я уже знаю, читая новую статью о Саше Соколове, так, мельком пробегутся по первому роману, лишь упомянут второй и развернутся на третьем. Тут и Борис Гройс выскажется о сталинском рае, тут и подробные интерпретации Петра Вайля и Александра Гениса (подобное чтиво они читать обожают), тут и американский философ Жолковский, вплоть до Вячеслава Курицына, вдруг понявшего, что «Палисандрия» – «тоже грандиозное творение рук человечьих». Хотя какое же в «Палисандрии» чистое искусство? Сколько ни изобретай новых положений, а эротика останется эротикой, и гениталии никак не изменятся, даже у гермафродита. И читать его будут те же самые низменные читатели, которым плевать на все ассоциации и реминисценции.

Саша Соколов замечательно высказался о Владимире Сорокине: «Сорокин же копиист, он эклектичен, он мешает стили, писатель без лица. Он прекрасный подражатель, стилист… Он пишет, и он сам же себя разрушает. Кроме того, я думаю, что ему нередко изменяет вкус…»

Но это же мнение Саши Соколова о себе самом, как об авторе «Палисандрии».

Эта пародия вывела его в известные в Европе писатели, но она же и надолго заставила замолчать самого автора. Я думаю, нынешнее молчание Саши Соколова, его осознанное писание текстов в стол, ни для кого, это убийственный результат публикации «Палисандрии». Писатель сам себя же и наказал. Дал почти монастырский обет многолетнего молчания в прессе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.