Баня

Баня

Новые незнакомые люди окружают меня. Всех перемешали, перетасовали. Рядом со мной уже нет ни одного мантуровского парня, к которым я если не привык, то хоть как-то применился, притерпелся, знал, что от кого можно ждать.

Вокруг меня в основном украинцы из оккупированных областей и рязанские, горьковские парни. Все они враждуют друг с другом. Постоянно вспыхивают ссоры, драки, ругань, ежедневно происходят кражи, крупные и мелкие.

Утром нас еще раз подстригли под машинку, днем погоняли строевой, потом роту построили в вестибюле и устроили суд.

У одного парня пропали деньги — восемьсот рублей. Сержант устроил обыск и нашел деньги у Соловьева, невысокого худого паренька. Деньги вернули владельцу, а Соловьев стоит в центре, опустив светлую голову, и выслушивает проповедь офицера. Мы стоим вокруг, повзводно, образовав четырехугольник, и внимательно слушаем.

— Украл деньги, Соловьев? — спрашивает офицер.

— Украл.

— Ты что же, сволочь, — вор?

Соловьев молчит.

— А зачем украл?

Молчание.

Офицер думает. Говорит он тяжело, медленно подыскивает слова.

— Ты знаешь, что в армии воровать нельзя? Отвечай!

— Знаю.

— А зачем воруешь?

Молчание.

— В штрафную захотел?

Ответа нет. Соловьев стоит, опустив голову, и сдается мне (нет, не может быть!), что он улыбается уголками рта.

— Запомни, — голос офицера становится торжественным, — в армии воровать нельзя! Повтори!

— В армии воровать нельзя.

Пауза.

— Так будешь воровать?

— Нет! — Соловьев поднимает голову и уже открыто улыбается, глядя на офицера, и весело повторяет:

— Нет, не буду воровать! Потому в армии нельзя!

Офицер доволен.

— Становись в строй! Рота, — обращается он к нам, — сейчас пойдете в баню. Сержанты, выводите людей!

В баню! Ура! Все мы грязные как черти, не мылись уже три недели…

— Выходи! Стройся! Смирно! Шагом марш!

Весело трогаемся с моста.

— Запевай!

Несколько шагов идем молча, и вдруг звонкий голос затягивает «Священную войну». Слов почти никто не знает, подпевают нестройно, невпопад, но запевала старается вовсю и поет за всех — весело и громко. Что-то знакомое в его голосе заставляет меня приглядеться к нему. Невысокий худой парень идет впереди и во все горло выпевает торжественные слова. Его поддерживают плохо. Он оборачивается, весело взмахивает рукой и кричит:

— А ну, подтягивай!

Соловьев! Не верю ни глазам, ни ушам. Это же Соловьев — ворюга, которого только что судили…

Кто-то больно наступает мне на пятки. Оборачиваюсь со злостью.

— Ногу возьми, гад! — рычит на меня мой сосед по койке и длинно ругается.

Да, я сбился с ноги, и теперь меня учат по-армейски: если впереди идущий сбивается с ноги, меняет ногу, то идущий сзади сознательно наступает сапогами на пятки. Неписаный закон. Чем больнее, тем лучше, — наука. Строгая, но справедливая.

— У, зараза! — бросаю я и меняю ногу.

В предбаннике хаос. На скамьях сразу возникает толкотня и драка. Шумно. Холодно. Сержанты подгоняют: скорей раздевайтесь, скорей!

— Куда вещи? — Оставить их здесь невозможно — все пропадет.

— Вещи в жарилку!

— А что такое жарилка?

— Вшей там твоих жарить будут! Быстрей!

Ничего не понимаю. Смотрю, что делают другие. Одни стоят у стенки, не раздеваясь, другие на скамьях раздеваются, связывают узлы из вещей и куда-то бегут голые. Хлопает дверь мыльной, оттуда вырываются клубы пара, и голые мокрые тела с гиканьем разбегаются по предбаннику. Крик. У кого-то пропал бумажник. Двое дерутся из-за какого-то ремня…

— А ты что стоишь? Команду «раздеваться» слышал? А ну, бегом!

Присаживаюсь на освободившийся угол скамьи и расстегиваю пуговицы моего бушлата. Надо припрятать куда-то оставшиеся у меня вещи: ватные брюки, шерстяные носки… Куда же это все? Ну неужели здесь нет ни одного нормального человека, который хоть что-нибудь мне бы объяснил, помог словом, что ли?

Нормальный человек, как в сказке, появляется передо мной.

Это наш парикмахер, сержант средних лет, с усталым и добрым лицом.

— Слушайте, что вы не раздеваетесь? — спрашивает он меня.

Он назвал меня на «вы», интонации мягкие, он не лается как собака, и я хватаюсь за него, как утопающий за соломинку.

— Я ничего не понимаю. Куда вещи? Кто за них отвечает? Чем мыться? У меня нет мыла. Почему никто ничего не объясняет?..

Он мягко и с сожалением смотрит на меня.

— Вы впервые в армии, и это все, конечно, давит, я понимаю… Вещи отнесите в жарилку, вон туда, свяжите их узлом, чтобы ничего не отвязалось. Обувь внутрь. Объяснять вам ничего не будут вообще. Мыло раздают в мыльной, но вам, — он критически оглядывает меня, — вам может не достаться. Возьмите мое. — И он протягивает мне коричневый брусок.

— Спасибо большое… Хорошо, что вы хоть все объяснили…

Начинаю быстро раздеваться.

— А из жарилки вещи пропасть не могут?

Он усмехается:

— Всякое бывает…

Я останавливаюсь.

— А как же? Что же делать?

— Послушайте, — говорит он, наклоняясь ко мне, — у вас хороший бушлат. Из жарилки вы его не получите — факт. Если хотите, я вам его сохраню. Помоетесь, выйдете и получите свой бушлат. Все остальное — может быть, а бушлат наверняка!

— Конечно, берите. Спасибо… Вы меня так выручите…

Он сворачивает бушлат, а я, запихав лапти и все остальное в рубашку, сдаю узел в жарилку и бегу в мыльную.

Гул в облаках пара. Ничего не видно. Голые мокрые тела. Вонь. Гомон. Из одной шайки моются по трое. Пытаюсь пристроиться к одной компании, но на меня орут, и я отхожу, скользя по мокрому полу. Еще две моих попытки начать совместное мытье из общей шайки оканчиваются неудачей; меня отталкивают, облаивают, и я продолжаю ходить голый с куском мыла, зажатым в кулаке. В углу из шайки моются двое. Это роскошь. Подхожу и сую руки в воду. Меня пытаются оттолкнуть, но я вдруг, неожиданно для себя, взрываюсь бешеным матом, выхватываю шайку и бью ею одного из моющихся по голой груди. Грязная вода выплескивается на меня, парень вопит и куда-то убегает, а я подскакиваю к другому и что-то ору ему, размахивая шайкой. Через минуту мы моемся вместе и даже трем друг другу спины.

Кажется, начинаю учиться жить.

Намыливаюсь. Напарник выливает на себя воду. Встаю в очередь за новой. Собственно говоря, это не очередь, а свалка. Каждый рвется с шайкой к крану, отталкивая других. Ну что же — с волками жить, по-волчьи выть… Кидаюсь в свалку скользких тел. Меня толкают, ругают, кто-то сзади бьет по спине, но все же я добываю полшайки теплой воды.

— Кончай мыться! Вылетай! Вещи выкидывают из жарилки!

Баня мгновенно пустеет.

Едва успеваю вылить на себя воду и выбегаю в предбанник.

Летят в общую кучу узлы из жарилки. Общая свалка. Все тянут что-то к себе, у кого-то развязались узлы, какой-то ботинок бросают со смехом через все помещение, многие, получив свое, лихорадочно одеваются.

— Выходи строиться! Быстрей!

Снова бросаюсь в бой. Где мое? На коленях раскидываю узлы. Кто-то голый наваливается сзади. Из-под рук что-то выхватывают. Крики. Ругань. Вот мое! Хватаю, выкарабкиваюсь, одеваюсь. Все цело. Ура!

— Выходи строиться!

Одетые выбегают во двор. Оттуда слышатся команды построения. Ищу глазами моего парикмахера. Что-то его не видно. Баня пустеет, вокруг меня остались единицы, остальные строятся на улице. Где же парикмахер? Я бегаю и спрашиваю оставшихся. Всем не до меня, отмахиваются.

— Быстрей, вашу в душу! — влетает сержант. — Кончай копаться! Выходи!

— А где парикмахер? — спрашиваю его.

— Какой парикмахер? Ты что, сдурел? Выходи!

— Наш парикмахер, который стриг нас… Он взял мой бушлат на сохранение!

Сержант стоит, выпучив глаза.

— Выходи, сказано! Ты что, не видишь — последний остался!

— Не пойду я на улицу без бушлата! — ору я и сажусь на скамью. — Где мой бушлат? Где парикмахер?

В предбаннике я и сержант. Вбегает офицер.

— Сержант, в чем дело? Почему задерживаете?

— Да вот бушлат пропал у этого недоноска!

— Какой бушлат? — строго спрашивает офицер. — Встать!

Я вскакиваю и объясняю, в чем дело.

— Сержант, беги в каптерку, возьми шинель б/у и выдай этому дураку. Бегом!

Мне приносят шинель, и я облачаюсь в нее. Ну и шинель! Рваная. На груди рыжее пятно. Крючков нет — застегнуть нельзя.

Неумело, кое-как запахиваюсь и выбегаю во двор.

— Становись! — командует сержант. — Из-за одного охломона на двадцать минут задержали роту! Шагом марш! Бегом марш!

Мы бежим по ночным улицам, и мостовая гулко отвечает нам. Куда бежим? Куда торопимся? Спрашивать нельзя. Не положено. Офицер наверстывает время, потерянное из-за меня, — охломона, недоноска, дурака…

Улицы кончаются. Пути. Шпалы. Гудок паровоза… Как? Опять? А как же курсантская рота? Синие одеяла?

Так и есть. Темнеет товарный эшелон.

— По вагонам!

Темнота.

Стук колес.

Зябко в «новой» шинели.