Глава XIV Дама сердца. Графиня Мария Валевская
Глава XIV Дама сердца. Графиня Мария Валевская
Кто не произносит имени этой молодой польской аристократки с известным состраданием, говоря о ней в связи с именем Наполеона? Еще и теперь на графиню Валевскую смотрят, как на жертву Минотавра, который безжалостно набросился на свою добычу и подчинил ее своей грубой силе, несмотря на все ее отчаянные мольбы, несмотря на ее ужас и слезы. Это весьма распространенное мнение обязано своим происхождением главным образом мемуарам г-жи Ремюза, которая первая пустила в ход, будто Наполеон, через посредство Мюрата, выбрал себе эту возлюбленную среди высшей польской знати, без всяких обиняков заставил привести ее к себе и предложил ей ужин, ванну и свою постель. Клевета или выдумка, – это все равно одно и то же.
При ближайшем расследовании мы убеждаемся, что знакомство императора с этой молодой женщиной, единственной, кроме Жозефины, которой он отдал больше, чем мимолетное увлечение, завязалось если не вполне идеальным, то во всяком случае не настолько грубым образом. Мы встречаемся здесь во всяком случае с чувством, какого ни раньше, ни впоследствии Наполеон не дарил женщине. Он сам впервые здесь встретился с существом, которое чувствовало как он, которое отвечало его нежности от всего бескорыстного сердца, которое было всецело предано ему и жило только им и для него. Правда, брак с эрцгерцогиней положил предел этой страсти, этой любви, не знавшей ни препятствий, ни границ, но вполне она не прекращалась никогда.
Конечно, было бы совершенно неправильно окружить начало этой связи ореолом сентиментальности. Мечтательность и чувствительность не были свойственны характеру Наполеона. Он увидел женщину, – она понравилась ему и возбудила желание обладать ею. Его первое движение было чувственность. Если он позднее открывал в избранной им женщине и душевные качества, то тогда начинало говорить и его сердце. Его натура, его темперамент требовали прежде всего обладания телом женщины. Вся идеализация, весь тот сентиментализм, которого мы, северяне, не можем избежать даже в самых банальных любовных приключениях, у него, в жилах которого текла горячая кровь его корсиканских предков, все это при начале страстного увлечения отходило на задний план и, смотря по обстоятельствам, иногда отсутствовало совершенно. Мечтательное стремление к идеальной любви было знакомо лишь Наполеону-юноше, когда он был под впечатлением чувствительных романов Руссо, когда он знал женщину только платонически, когда он любил впервые. И даже тогда его сентиментальность идет рука об руку с чувственной страстностью.
Позднее чистая чувственность все ярче и ярче выступает на первый план у этого человека, сотканного из самых разительных противоречий Но нужно принять во внимание все внешние обстоятельства, его исключительное положение среди других людей, толкавшее его скорее на чисто чувственные, нежели сентиментальные переживания. Прекраснейшие женщины бросались в объятия властелина, слава и могущество которого захватили полмира. И он брал их, как они отдавались ему. Они-то разве искали в нем души?
Перенесемся назад, ко времени польского похода Наполеона. Он был тогда в зените своего могущества. Для поляков он, употреблявший все усилия, чтобы разбудить воинственный дух народа, устраивавший им празднества, балы, концерты, дававший им прекраснейшие обещания и возбуждавший в них надежды на независимость отечества, – для поляков он был если не бог, то полубог. Он один казался им избранником провидения, способным восстановить в прежней славе и могуществе древнее польское государство. Его маршалы и генералы в глазах поляков были величайшими воинами всех времен и народов. С их помощью император французов хотел освободить поляков от тягчайшего рабства, когда-либо выпадавшего на долю народа. Он хотел вновь сделать их той гордой нацией, какой они были во времена последних польских королей. Кто знает поляков, тем известно, насколько для них жгучий вопрос гордости и чести быть независимым народом.
Поэтому радости и ликованиям не было конца, когда в январе 1807 года Наполеон со своей гвардией расположился на квартире в варшавском замке. Его офицеры и солдаты одерживали бурные победы над сердцами польских красавиц. И неужели он, их командир, их император, должен был быть исключен из участия в этих если не военных, то все же не менее славных триумфах! «Все эти польки – те же француженки», – писал он 2 декабря Жозефине уже из Позена. Какое же впечатление должен он был получить от настоящих полек в Варшаве? И однако ему пришлось пустить в ход весь талант завоевателя, чтобы выйти победителем из борьбы с гордым и чистым, но не враждебным сердцем юного, неиспорченного существа.
Это было на балу, устроенном городом Варшавой в честь французского императора, когда Наполеон в первый раз увидал графиню Валевскую. Ее нежная, белокурая красота юной восемнадцатилетней женщины [31] , почти ребенка, ее кроткие голубые глаза напомнили ему далекие дни Египта, его первую возлюбленную, тоже светловолосую, юную и свежую. Но эта здесь, в польской земле, была более благородный цветок, нежели Беллилот, дочь простой кухарки. Графиня происходила из старинного, но обедневшего рода Лещинских. Она вышла замуж за семидесятилетнего богатого графа Анастасия Колонна-Валевич-Валевского, известного всем своей строгой моралью и своей холодной, жесткой натурой. Мария Лещинская была его третьей женой и была почти на десять лет моложе самого младшего из его внуков. Она приехала с ним в Варшаву из своего поместья Валевич, где она вела почти затворнический образ жизни, для того, чтобы посмотреть на героя, в руки которого Польша намеревалась вверить свою судьбу.
Эта юная, миловидная графиня, едва, казалось, вышедшая из детского возраста, была полна неизъяснимой прелести. Ее улыбка была бесконечно привлекательна, взгляд ее фиалковых глаз был кроток и невинен, и все ее нежное, как весенний цветок, личико было обвеяно, как легким траурным флером, выражением грусти, что делало ее еще привлекательнее. Ее маленькую, но хорошо сложенную грациозную фигурку охватывало простое белое атласное платье, покрытое белым же тюлевым тюником, а на белокурых локонах не было другого украшения, кроме цветов. Среди всех блестящих, разряженных дам она казалась воплощением самой невинности и скромности.
И тем не менее Наполеон заметил скромную красоту Марии Валевской. Она показалась ему живым воплощением грации и нежности. Все сильнее разгоралось в нем желание обладать этим нежным цветком. Что он мог натолкнуться на сопротивление, этого ему не приходило в голову. Никогда еще ни одна женщина не противилась его желаниям – желаниям императора! И он знал, что польские женщины особенно преклонялись перед ним и смотрели на него с благоговением, как на спасителя их отечества.
Когда Талейран произнес в бальной зале магическое слово «император», извещающее о прибытии Наполеона, то на лицах всех собравшихся здесь прекрасных полек отразилось величайшее напряжение. Двери распахнулись, и император французов предстал перед представителями и представительницами польской аристократии. Орлиным взором он быстро окинул все блестящее собрание, и затем начался обход.
Не одно женское сердце билось в этот момент сильнее от одушевления и восхищения перед человеком, во власти которого было и от воли которого зависело сделать счастливым польский народ. Тонко чувствующая графиня Анна Потоцкая, урожденная графиня Тышкевич, говоря о своих переживаниях, рассказывает нам то, что чувствовали вместе с ней многие из ее соотечественниц, когда они увидали в первый раз Наполеона. «Трудно объяснить, – говорит она, – насколько глубоко и неожиданно было впечатление при первом взгляде на него. Я лично испытала нечто вроде столбняка, какое-то немое замешательство, подобное тому, какое можно испытать при виде чуда. Мне казалось, точно его голова окружена сияющим ореолом. Единственная мысль, которая родилась в моем уме после того, как я пришла в себя от своего изумления, была та, что подобное существо не может быть смертным, что такой могучий ум, такой великий гений никогда не может перестать существовать. И в самой глубине моей души я наделила его двойным бессмертием». Когда после этого Наполеон заговорил с ней, она была так смущена, что не могла потом припомнить ни одного слова из его речи, обращенной к ней. Только его улыбку она не могла забыть, – «эту улыбку, свойственную только ему, когда он говорил с женщиной, улыбку, уничтожавшую всю строгость выражения его лица, которую ему придавал его пронзительный взгляд».
И то, что испытывала графиня Потоцкая, то испытывали сердца многих и многих польских дам. Многие из них, наверное, были готовы, подобно Моне-Ване, принести себя в жертву полководцу, который держал в своих руках судьбу их родины. Только здесь полководец не был врагом и возбуждал скорее восхищение, нежели страх.
Может быть, Наполеон, увидя юную графиню Валевскую, подумал, как Уриель Акоста, что «у женщины удивление и любовь одно и то же». Во всяком случае, он знал, что она была одной из самых ревностных и страстных патриоток, он знал, что она преклонялась перед его гением, его славой и его величием, и он знал также, что она была замужем за стариком. Он полагал, что она несчастлива в своем браке; выражение грусти на ее милом личике укрепляла его в этом мнении и усиливало его страсть.
На этом первом балу Наполеон мало говорил с Марией Валевской, хотя и танцевал с ней одну кадриль. По своему обыкновению он спросил ее имя, ее фамилию, кто ее муж и т. д., и, наконец, сделал ей замечание по поводу ее платья. Он нашел, что белый тюль не достаточно выгодно выделяется на белом атласе. Мария отвечала на все его вопросы с неподражаемой грацией и природной застенчивостью, что бесконечно восхищало императора. Ее раскрасневшееся личико и нежная головка, напоминающая воздушные создания Греза, совершенно очаровали его своей невинной красотой. Пока он говорил с министрами и сановниками о политике и делах, его мысли неотступно витали около нее. Он видел только ее, он слышал только ее кроткий, нежный голос, произносивший с милым чужестранным акцентом французские слова, и ее робкий мелодичный смех.
На следующее утро Наполеон находился в состоянии странного возбуждения. Его камердинеру стоило большого труда одеть его, потому что император не мог постоять или посидеть спокойно пяти минут. Он большими шагами расхаживал по комнате, подошел потом к столу с газетами, которые он начал перелистывать беспорядочно, читая то тут, то там и не понимая написанного. Наконец, он не мог больше выдержать неизвестности. После завтрака он возложил на преданного Дюрока поручение положить к ногам графини его чувства и его желания. «Я видел только вас, любовался лишь вами и жаждал только вас! – писал он ей. – Дайте мне скорее ответ, способный утишить сжигающее меня пламя. Наполеон».
Подобное прямолинейное заявление должно было, естественно, возмутить молодую женщину. Она не привыкла к подобного рода любовным признаниям. Она была глубоко оскорблена в своих чувствах чести и стыдливости. Поэтому посол императора был только лишь вежливо принят и, к своему великому удивлению, вернулся ни с чем. Никогда в его практике с ним не случалось чего-либо подобного; никогда ни одна женщина не противилась императору, если он удостаивал ее своим вниманием. Но эта маленькая полька была так не похожа на всех женщин, которых Наполеон знал до сих пор, как несходны между собою небо и земля. Позднее Наполеон говорил о ней своему брату Люсьену: «Она была чудная женщина, настоящий ангел. Можно вполне утверждать, что ее душа была так же прекрасна, как и ее лицо».
Он не потерял надежды, несмотря на первую неудачу. Он, который никогда с тех пор, как стал императором, не писал женщинам сентиментальных писем, он пишет теперь графине Валевской слова, которые если и не содержат в себе выражений безграничной нежности, как в любовных письмах к Жозефине, то, во всяком случае, делают честь Наполеону, всесильному императору.
«Неужели я имел несчастье не понравиться вам? Я, однако, был в праве рассчитывать на обратное. Неужели ваше чувство ослабело? Мое же, наоборот, растет с каждым часом. Вы отнимаете у меня весь покой. Ах, дайте моему бедному сердцу, готовому боготворить вас, немного радости, немного счастья! Неужели же так трудно дать ответ? За вами их уже целых два».
Но и на это письмо не последовало ответа, хотя оно и не осталось непрочитанным. И только третье достигло, наконец, цели. Наполеон просит и молит о милости эту молодую женщину, и, наконец, у него вырывается магическое слово «отечество».
«Есть в жизни такие моменты, – пишет он ей, – когда слишком высокое положение давит человека. Это я теперь с горечью чувствую на себе. Как может найти себе покой любящее сердце, готовое упасть к вашим ногам, но удерживаемое высшими соображениями, парализующими самые пламенные его желания? О, если бы только вы захотели!.. Вы, только вы одна можете преодолеть препятствие, разделяющее нас. Мой друг Дюрок сделает все, чтобы облегчить вам это.
О, приходите, приходите! Все ваши желания будут исполнены. Ваша родина станет для меня еще дороже, если вы сжалитесь над моим бедным сердцем. Н.».
Да, он сам написал это! Он хочет все сделать для ее отечества! Мария Валевская как в бреду слышала все советы своих друзей и знакомых. И все они советовали ей не отвергать чувства французского императора, а ловить случай для того, чтобы принести пользу своему отечеству. Тут была и госпожа де-Вобан, возлюбленная князя Иосифа Понятовского, наблюдавшая при дворе Людовика XVI всевозможные любовные истории сильных мира сего; тут была и страстная патриотка госпожа Абрамович, тут был брат Марии, граф Лещинский, – и все они советовали ей сделать этот шаг на благо родины. Г-жа Абрамович прочла ей вслух письмо, подписанное выдающимися польскими аристократами и патриотами, в котором было написано: «Неужели вы думаете, что Эсфирь отдалась Агасферу из любви? Разве тот трепет, который охватил ее при взгляде на него так сильно, что она лишилась сознания, не есть доказательство, что нежные чувства не играли никакой роли в этом союзе? Она пожертвовала собой, чтобы спасти свой народ, и она покрыла себя славой, действительно спасши его!».
Тогда, наконец, Мария решилась исполнить желание могущественного человека. Она пошла к нему. Два разнородных чувства боролись в ее груди. Любовь к родине говорила ей: «Ты должна принести жертву. Ты должна это сделать ради угнетенного польского народа. От тебя зависит восстановить его в прежней славе, в прежней независимости». А ее набожная вера, догматы ее религии запрещали ей совершить нарушение брака, хотя она и не была счастлива со своим мужем. Но она не чувствовала отвращения к Наполеону. Она видела в нем героя и преклонялась перед ним; а перед кем преклоняются, того не могут ненавидеть и чувствовать к нему отвращение. Если бы она была свободна, может быть, она оказала бы ему меньше сопротивления. Но она не была свободна. У нее был сын, которого она любила, у нее были муж и семья, которым она никогда не давала повода быть недовольными ею в смысле благонравия. Кроме того, сдаться так, без всякой борьбы, противоречило ее женскому инстинкту. Много жестоких, мучительных часов провела Мария Валевская, прежде чем решилась отринуть все эти соображения. Наконец патриотизм одержал над ней победу. Она обещала прийти.
Наполеон ожидал желанную женщину в состоянии величайшего возбуждения. Даже и теперь он не мог считать дело выигранным окончательно. Мария приехала к нему вечером, между десятью и одиннадцатью, в ужаснейшем душевном состоянии. Она горькими слезами оплакивала тот шаг, который решилась совершить. Дюрок, который привез ее в закрытом экипаже, должен был почти на руках внести ее на лестницу, – так она рыдала и так дрожали ее колени. И когда наверху, в покоях императора, она очутилась перед ним и он взглянул на нее тем глубоким, проницательным взглядом, который привык повелевать, но который в этот момент был полон нежности и участия, то Мария Валевская хотя и не лишилась сознания, как Эсфирь, но не могла ничего сделать, как только заплакать еще сильнее. Он заботливо усадил ее в кресло и дал ей время успокоиться. Как мог он в подобный момент быть грубым по отношению к ней? Какое чувство мог он испытывать к этой разбитой женщине, кроме чувства сострадания? Здесь перед ним было существо, совершенно целомудренное по своим чувствам. Мария была совсем другая, чем Элеонора Денюэль, чем мадам Дюшатель, чем прекрасная Джузеппина Грассини и многие другие, и он сумел найти тот тон, которым он должен был разговаривать с молодой женщиной, чтобы заслужить ее доверие. Он понял, что там, где льются слезы, улыбка Юпитера неуместна. Он постарался утешить Марию. Она должна была рассказать ему историю своего брака, и часы бежали незаметно в излияниях и уверениях с обеих сторон. Не переставая плакать, графина еще и еще раз старалась уверить императора, что она пришла к нему только потому, что питает полную веру в его обещание вернуть полякам прежнюю свободу. И когда в два часа ночи она уходила от него, она все еще не переставала плакать.
Но Наполеона не оттолкнули от нее ее слезы и жалобы. Глубокая симпатия к молодой женщине, казалось, проникла в его сердце; теперь он желал не только ее тела, но ему хотелось завоевать и ее сердце. Она должна была, уходя, обещать ему, что это посещение не будет последним. Уже на следующее утро к ней полетело письмо с букетом цветов и с драгоценным украшением. Всю любовь и страсть, которые он испытывал к ней, он вложил в свои слова. «Мария, моя кроткая Мария, первая моя мысль летит к тебе! Мое первое желание – это вновь увидеть тебя. Не правда ли, ты придешь ко мне? Ты ведь мне сама это обещала. Если нет, то орел сам прилетит к тебе. Я увижу тебя на обеде. Это говорит друг. Возьми, умоляю, с собой этот букет: он должен быть тайным посредником между нами среди чужой толпы. Под перекрестными взглядами присутствующих мы поймем друг друга. Если я положу руку на сердце, это будет значить для тебя, что оно всецело занято тобой, и в виде ответа прижми к себе этот букет. О, люби меня, моя чудная Мария! О, если бы твоя рука не покидала букета!»
Двадцатилетний влюбленный юноша не мог бы написать иначе своей возлюбленной. Войны и битвы не заставили закаленного солдата забыть вечно новый язык любви и даже язык условных знаков влюбленных. Однако Мария приняла письмо, но не приняла бриллиантов; не большей милости с ее стороны удостоились и цветы. Она появилась на обеде без «посредников чувств императора». Одни лишь страстные слова любви произвели на нее впечатление. Три дня спустя она снова была у него. На этот раз она не плакала. Правда, ее глаза хранили еще следы недавно пролитых слез, но они были сухи, и невыразимая грусть лежала на ее нежных чертах. И наконец ее сопротивление было сломлено, когда она осталась одна с Наполеоном.
На этот раз Мария Валевская оставалась у императора до раннего утра. Она была побеждена. Побеждена обещанием, что он вновь восстановит царство польское, побеждена всем его привлекательным, полным обаяния существом и тем искренним, неподдельным чувством, которое он питал к ней. Ее ночные визиты стали с этого времени частым явлением и продолжались до тех пор, пока русские не позвали возлюбленного на поле битвы. Но ему было недостаточно видеть почти каждый вечер Марию у себя, он хотел, чтобы она появлялась на каждом балу, на каждом концерте, на каждом празднестве, которые он удостаивал своим присутствием. У него была потребность видеть ее постоянно. И тогда он говорил с нею языком взглядов и условных знаков, который был ей теперь вполне понятен и на который она могла ответить тем же. И всегда это были одни и те же слова, которые ему хотелось сказать Марии. Каждый взгляд, каждый жест говорили ей: «Я люблю тебя, я думаю лишь о тебе и хочу беспрестанно повторять это тебе!».
Тем временем в Майнце Жозефина ожидала с нетерпением позволения от мужа приехать в Варшаву. Но он умел всячески отговаривать ее от этого путешествия, ссылаясь на скверные дороги, на суровое время года и на тысячи других неприятностей. Впрочем, ему самому уже недолго оставалось быть в Варшаве. Кровопролитная битва под Эйлау, эта ужаснейшая резня, где тысячи и тысячи нашли себе смерть, не принесшая, однако, решительных результатов, стояла уже на пороге. После этого сражения Наполеон перенес свою главную квартиру в Остероде.
И среди всех этих масс раненых и убитых, среди безграничного страдания и мучений вокруг него он думал о любви, о Марии, об ее красоте нежного цветка. Как когда-то Жозефина, возлюбленная должна была быть около него, хотя бы пули летали над его головой. Однако Остероде, страшно расстроенный войной, представлял собой мало удобств для приема возлюбленной. И поэтому Наполеон был очень счастлив, когда в начале апреля смог перенести главную квартиру в прекрасный, огромный замок Финкенштейн в западной Пруссии. Он принадлежал бургграфу Фридриху-Александру Дона-Шлобиттен, который в то время находился в Мемеле с прусским королем. В этом замке, устроенном со всеми удобствами, французский император обитал в так называемых королевских комнатах, то есть в тех, где, по его мнению, жил когда-то Фридрих Великий. Больше всего ему нравилось в обитаемых им комнатах обилие печей и каминов, потому что он был очень чувствителен к холоду. По этому поводу он писал Жозефине 2 апреля 1807 года: «Я перенес свою главную квартиру в прекрасный замок. Он похож на замок Бесьера. У меня в комнате много каминов, что мне очень приятно, так как я люблю, если мне приходится встать ночью, видеть топящийся камин». И несколько дней спустя опять: «Я живу теперь в прекрасном замке, в котором много каминов. Это очень приятно. Здесь еще очень холодно и все кругом замерзло». Также и в письмах к другим, как, например, к Талейрану и Камбасересу, он выражал свое удовольствие по поводу своего приятного местопребывания.
Но в этом прекрасном замке Наполеон долго не выдержал одиночества. В конце апреля или в начале мая туда приехала графиня Валевская, ночью, в сопровождении своего брата и с соблюдением величайших осторожностей. В течение трех недель она пробыла там с Наполеоном; ни ее, ни его любовь не ослабела за время разлуки. Рядом со своей спальней, посреди которой возвышалась огромная кровать с малиновым шелковым на белой подкладке пологом [32] , он устроил для нее комнату с примыкающей к ней уборной, откуда она не выходила в течение целого дня. Если ей хотелось подышать чистым воздухом, то она шла прогуляться под таинственным покровом ночи. Ни слуги в Финкенштейне, ни обитатели деревни, ни кто-либо из свиты императора никогда не встречали графиню Валевскую лицом к лицу. Даже Бертье увидал ее только один раз случайно, когда она выходила из комнаты Наполеона, где она завтракала вместе с ним. Влюбленные завтракали, обедали и ужинали всегда вместе, – преимущество, которое графиня Валевская имела даже перед Жозефиной. За столом прислуживал только Констан, который не находит достаточно похвал для обаятельного, бескорыстного существа молодой женщины. Видно было, что она нежно любила императора, и сказала однажды преданному слуге: «Все мои мысли исходят от него и возвращаются к нему. Он для меня все, вся моя будущность, вся моя жизнь!».
Наполеон был очень счастлив этой любовью. Скромность Марии, ее кротость и сердечная доброта день ото дня приобретали над ним все больше и больше власти. Она была той женщиной, о которой он мечтал всю жизнь, той тихой, идиллической подругой, единственным желанием которой было скрасить, насколько возможно, его интимную жизнь. Те часы дня, когда ее возлюбленный был занят, она проводила в одиночестве в своей комнате, занятая каким-нибудь рукоделием или чтением книги. Время от времени она глядела украдкой из-за спущенных занавесей на замковый двор, где император устраивал парад своей гвардии. И тогда ее сердце наполнялось горделивым чувством от сознания, что она принадлежит этому единственному человеку, навстречу которому так радостно улыбаются все эти обветренные лица и несутся могучие, единодушные клики: «Veve l'empereur!», когда ее «маленький капрал» обходит ряды своих воинов.
Но какую цель преследовал император, окружая такой необычной таинственностью пребывание Марии Валевской в Финкенштейне? Хотел ли он скрыть от Жозефины то, о чем та давно уже догадывалась? Во всяком случае, в одном письме она делала ему ревнивые упреки по поводу того, что он переписывается с дамами. В своем ответе от 10 мая он пишет ей:
«Я не знаю, что ты хочешь этим сказать, упрекая меня в том, что я переписываюсь с какими-то дамами. Я люблю только мою маленькую, милую, надутую и капризную Жозефину, которая ссорится так же грациозно, как делает и все остальное. Потому что она всегда мила и очаровательна, кроме тех случаев, когда она пускается в ревность. Тогда она становится маленькой ведьмой.
Однако вернемся к дамам. Если я действительно и мог бы заинтересоваться какой-нибудь из них, то только под условием, чтобы она была свежа и прелестна, как розовый бутон».
Лицемер! Но ведь этим «розовым бутоном» он делал половинное признание, скрытый намек на свою юную подругу, которая украшала своим присутствием его пребывание в Финкенштейне. Эта идиллия окончилась только тогда, когда Наполеон снова должен был выступить в поход против русских и пруссаков, которых он окончательно разбил при Фридланде. Затем он отправился в Тильзит, где произошла его встреча с благородной прусской королевой, и, наконец, вернулся во Францию, не исполнив своего обещания, данного графине Валевской, восстановить царство польское.
Говорят, что она была глубоко оскорблена и опечалена этим и отказалась последовать за своим возлюбленным в Париж, что было его заветным желанием. Неужели же она действительно так мало знала человека, которому отдала все, с которым столько времени прожила в тесной интимности, чтобы не сообразить, насколько для него было невозможно исполнение подобного обещания? Неужели Наполеон никогда не говорил с ней об этом? Неужели он не высказывал ей, что его политика не может зависеть от желания его возлюбленной? Кроме того, Мария уже давно была его возлюбленной не из политических соображений, а из личного чувства, и мысль об отечестве уже имела мало общего с ее любовью к Наполеону. Если же она действительно почувствовала себя оскорбленной, то во всяком случае это длилось недолго, потому что в начале 1308 года она была уже у него, в столице Франции. Там, на улице Победы, № 48, он устроил для нее прелестное гнездышко, куда он по большей части и приходил навещать ее. И на этот раз, как с Элеонорой, поручение покупки и устройства дома для возлюбленной императора было возложено на дворцового маршала Дюрока.
В Париже Мария вела тот же уединенный образ жизни, что в Варшаве и в Финкенштейне. Ее не видели ни на балах, ни в театрах, ни на концертах. Она выходила из дома только для того, чтобы отправиться в тайные апартаменты тюильрийского дворца, и это случалось по большей части в ночное время. Многие из придворных того времени не имели даже понятия о том, что эта новая возлюбленная императора находится в Париже. И все же для графини Валевской всегда оставляли ложу в опере и других театрах. И все же лейб-медик Наполеона доктор Корвизар осведомлялся ежедневно о здоровье Марии. На Дюрока была возложена обязанность заботиться во всем о Марии, исполнять каждое ее желание и не допускать, чтобы она могла в чем-либо нуждаться. Но Мария не злоупотребляла своим положением. Из понятного чувства деликатности по отношению к Жозефине она всячески старалась, чтобы ее отношения к императору не получали огласки, что было очень трудно сделать при дворе, где не было недостатка ни в сплетнях, ни в недоброжелательстве. И тем более заслуживает удивления то, что это ей вполне удалось. Ее образ жизни был слишком прост и непритязателен для того, чтобы возбуждать какой бы то ни было интерес. Все ее желания и помыслы принадлежали ее возлюбленному, которому она хранила полную верность и преданность и к которому питала самую нежную привязанность. Она не была любительницей удовольствий, и в этом отношении даже легкомысленный Париж не имел на нее никакого влияния. Только в своих туалетах она позволяла себе известную роскошь. Счета у знаменитого Леруа являются этому красноречивыми свидетелями и не уступают даже счетам самой Жозефины. Ведь Наполеон так любил, чтобы женщина была хорошо одета, и Мария Валевская украшала себя для него.
Ее муж не имел больше на нее никаких притязаний. Она разошлась с ним в самом начале своей связи с Наполеоном, и, по-видимому, супруги разошлись, сохранив взаимно добрые чувства, потому что вся семья графа оставалась с ней всегда в тесных, дружеских отношениях. Сестры ее мужа, графини Яблоновская и Виргинская, были постоянными спутницами Марии в Париже. Собственно говоря, ей не нужно было никаких дуэний, потому что благодаря уже одному своему характеру она не подвергалась никакой опасности увлечения даже и в огромном, полном соблазнов городе.
Когда началась война с Австрией, графиня Валевская последовала за своим возлюбленным в Шенбрунн. Победитель при Эгмюле и Эбельсберге вступил в Вену; судьба Габсбургского дома была в его руках. Это решила битва при Ваграме. Лишь только замолк грохот пушек, лишь только рассеялся пороховой дым, как первой мыслью его было: Мария! В середине июля по его зову она приехала к нему. Тайное, очаровательное гнездышко было уже для нее давно готово. Недалеко от Шенбрунна, в одном из предместий Вены, он устроил для нее отдельный домик, перед воротами которого со времени ее приезда каждый вечер дежурил закрытый экипаж с кучером в партикулярном платье для того, чтобы отвезти графиню в Шенбрунн к императору. Ее всегда сопровождал Констан. Со всевозможными предосторожностями проводил верный слуга возлюбленную своего господина через потайную дверь в покои того самого замка, где впоследствии сын этого человека, нетерпеливо и страстно ожидавшего теперь любимую женщину, провел свою короткую, печальную юность, где он мечтал о славе и деяниях своего отца и где, наконец, он закончил свое грустное существование.
Дороги в окрестностях Шенбрунна были очень плохи и ухабисты. Преданный слуга не находил слов, чтобы изобразить всю заботливость, которой Наполеон окружал Марию. «Будьте осторожны, Констан, – каждый раз напоминал он ему, как только слуга отправлялся в путь, – смотрите, чтобы не опрокинуться. Уверены ли вы в ловкости кучера? В хорошем ли состоянии экипаж?» Один раз действительно случилась маленькая катастрофа. Однако графиня Мария так счастливо упала на Констана, что не получила ни малейшего повреждения и могла в полной целости и сохранности поспешить в объятия своего возлюбленного. Наполеон осыпал ее градом поцелуев и выражений нежности, точно она пришла к нему, спасшись от страшной опасности. Когда же ему стало известно, что Мария в Шенбрунне почувствовала себя матерью, то чаша его счастья наполнилась до краев. Теперь он окружил ее всеми заботами и попечениями, какие только может изобрести истинная любовь. Теперь он любил ее еще больше, еще горячее, чем прежде.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.