Глава III

Глава III

Армия была в последней степени физической и моральной подавленности, когда первые ее беглецы достигли Вильны.

Вильна! Склады, первый богатый и населенный город, который они встретили после вступления в Россию! Девятого декабря большая часть этих несчастных увидела, наконец, этот город! Тотчас все — одни едва волочась, другие бегом — устремились в его предместье и так упрямо лезли вперед, что скоро образовали одну сплошную массу людей, лошадей и повозок, неподвижную и неспособную двигаться.

Продвижение этой толпы по узкой улице стало почти невозможным. Следовавшие сзади, руководимые глупым инстинктом, лезли в эту кашу, не подумав проникнуть в город через другие ворота, хотя были и такие; но всё было так неорганизованно, что за весь этот тяжелый день не появился ни один штабной офицер, чтобы указать им путь.

В течение десяти часов, когда морозы достигли 27 или даже 28 градусов, тысячи солдат, считавших себя в безопасности, умерли от холода или удушья, как у ворот Смоленска и на мостах через Березину. Шестьдесят тысяч человек перешли через эту реку, и двадцать тысяч рекрутов присоединились к ним; из этих восьмидесяти тысяч половина уже погибла, в основном за последние четыре дня, между Молодечно и Вильной.

Литовская столица еще не знала о наших бедствиях, как вдруг сорок тысяч голодных человек наполнили ее криками и стонами! При этом неожиданном зрелище жители испугались — они заперли двери. Печальное зрелище представляли тогда группы этих несчастных, бродившие по улицам, одни в бешенстве, другие отчаявшиеся, угрожая или умоляя, стараясь проникнуть во дворы домов, складов или тащась в больницы; и отовсюду их гнали!

Солдаты смешались, всякая упорядоченная раздача еды была невозможна. В городе было на сорок дней муки и хлеба и на тридцать шесть дней мяса для ста тысяч человек. Ни один начальник не осмелился отдать приказания распределять эти припасы между всеми, кто явится. Одни боялись ответственности; другие опасались крайностей, которым предались бы голодные солдаты, если отдать им всё.

В казармах, в больницах они также не находили приюта, но здесь гнали их не живые, а царившая там смерть. Там еще дышало несколько умиравших солдат; они жаловались, что уже давно не имеют кроватей, даже соломы, что почти заброшены. Дворы, коридоры, даже залы были завалены массой тел; это были склады трупов.

В конце концов благодаря стараниям некоторых военачальников, таких как Евгений и Даву, а также сострадательности литовцев и жадности евреев, открылись некоторые убежища. Непередаваемо было изумление этих несчастных, увидевших, наконец, себя в обитаемых домах.

Какой изысканной пищей казался им печеный хлеб! Какое невыразимое удовольствие находили они в том, чтобы есть его сидя, и в какое восхищение потом приходили они, видя какой-нибудь слабый батальон еще с оружием, в порядке, в мундирах! Казалось, что они вернулись с края света…

Но едва они начали вкушать эту сладость, как пушки русских загудели над ними и над городом. Эти грозные звуки, крики офицеров, барабаны, призывающие к оружию, стоны всё еще прибывающих сюда толп несчастных наполнили Вильну новым смятением. Это был авангард Кутузова.

Однако французы больше думали, как защитить свою жизнь от голода и холода, чем от неприятеля. Тогда послышались крики: «Казаки!» С давних пор это был единственный сигнал, которому повиновалось большинство; он тотчас разнесся по всему городу, и началось отступление.

Сам Мюрат испугался; не считая себя больше командующим армией, он потерял самообладание. Видели, как он пробивался сквозь толпу и бежал из своего дворца и из Вильны, не давая иных приказов, кроме собственного примера, и оставив Нея ответственным за всё, что могло случиться. Он остановился у последнего дома на окраине, по дороге на Ковно, где ждал наступления дня и армию.

Можно было бы продержаться в Вильне на сутки дольше, и множество людей было бы спасено. В этом фатальном городе осталось около двадцати тысяч человек, в числе которых было триста офицеров и семь генералов. Большинство было сильнее ранено зимой, чем торжествовавшим неприятелем. Другие еще были невредимы, по крайней мере с виду, но их моральные силы исчезли.

Правда, литовцы, которых мы покинули, так скомпрометировав их, подобрали и помогли некоторым из них; но евреи, которым мы покровительствовали, оттолкнули многих. Они сделали больше: вид наших страданий раздразнил их алчность. Всё же, если бы их гнусная жадность довольствовалась тем, что на вес золота продавала самую слабую помощь, история не стала бы пачкать своих страниц такими отвратительными подробностями; но они затаскивали наших раненых в свои дома, чтобы ограбить их, а потом, при виде русских, выбрасывали несчастных, голых, умирающих через двери и окна; они безжалостно оставляли их умирать от холода на улицах; в глазах русских эти гнусные варвары даже заслуживали похвалы за то, что так мучили страдальцев. Такие подлые преступления должны быть известны и настоящему, и будущим векам! Сейчас, когда наши руки бессильны, может быть, наше негодование против этих чудовищ будет единственным наказанием им на земле; но когда-нибудь убийцы, наконец, присоединятся к своим жертвам и, несомненно, в справедливости неба мы найдем себе отмщение!

Десятого декабря Ней, который вновь добровольно взялся командовать арьергардом, покинул этот город; следом туда хлынули казаки Платова и начали убивать всех бедных и несчастных, которых выбросили евреи. Во время этой резни вдруг появился пикет из тридцати французов, которые ранее находились у мостов через Вилию, где они были оставлены и забыты. При виде этой свежей добычи тысячи русских кавалеристов окружили их с громкими криками.

Однако офицер, командовавший пикетом, уже построил своих солдат в круг. Не колеблясь, он вначале приказал им стрелять, а затем пойти ускоренным шагом со штыками наперевес. Все тут же разбежались, и он овладел городом. Не рассчитывая более на трусость казаков, он совершил резкий поворот и успешно соединился с арьергардом, не понеся никаких потерь.

В этом городе, как и в Москве, Наполеон не дал никакого приказа об отступлении: он хотел, чтобы наше отступление было неожиданно, чтобы оно удивило наших союзников и их министров, и думал, что, воспользовавшись их первым удивлением, он сможет пройти по их землям раньше, чем они смогут присоединиться к русским, чтобы уничтожить нас.

Вот зачем были обмануты литовцы, иностранцы и вся Вильна, вплоть до самого министра. Они не верили в наше поражение, пока не увидели его; и на этот раз почти суеверная убежденность в непогрешимости гения Наполеона послужила ему на пользу против его союзников. Но эта же самая вера усыпила самих французов, которые были совершенно уверены в своей безопасности: в Вильне, как и в Москве, никто не приготовился ни к какому передвижению.

В этом городе была огромная партия армейского обоза и его казны, продовольственных запасов, масса огромных фургонов императора, много артиллерии и большое количество раненых. Наше отступление свалилось на них, подобно урагану. При этом известии одних ужас заставил бежать, других приковал к месту: солдаты, люди, лошади, повозки — всё перепуталось!

Среди такой сумятицы командиры вывели из города всех, кого они смогли еще заставить двигаться; но через лье по этой дороге их встретили Панарские высоты и лощина.

При завоевательном марше этот поросший лесом скат показался бы нашим гусарам только счастливым местоположением, откуда они могли бы обозревать всю Виленскую равнину и неприятеля. При правильном отступлении он представлял бы прекрасную позицию, чтобы повернуться и остановить врага. Но при беспорядочном бегстве, когда всё, что могло бы служить прикрытием, при спешке и беспорядке обращается против отступающих, этот холм и ущелье сделались непреодолимыми препятствиями, ледяной стеной, о которую разбивались все наши усилия. Он задержал всё — обоз, казну, раненых. Несчастье было довольно большое, так что в этом длинном ряде неудач оно составило эпоху.

И на самом деле, деньги, честь, остаток дисциплины и силы — всё окончательно было потеряно. После пятнадцати часов бесплодных усилий, когда проводники и солдаты эскорта увидели, что король и вся толпа беглецов обходит их по бокам горы, когда, обернувшись на шум пушечной и ружейной стрельбы, приближавшейся к ним с каждым мгновением, они увидели самого Нея, уходившего с тремя тысячами человек, остатками корпуса Вреде и дивизии Луазона, когда, наконец, перенеся взор на самих себя, они увидели, что вся гора покрыта разбитыми или перевернутыми повозками и пушками, распростертыми людьми и лошадьми, умиравшими друг на друге, — тогда они перестали думать о спасении чего-нибудь, а просто старались предупредить алчность врагов, растащив всё сами.

Открывшийся денежный ящик послужил сигналом: всякий спешил к этим повозкам; их разбивали, вытаскивали оттуда самые дорогие предметы. Солдаты так ожесточенно отнимали добычу друг у друга, что не слышали свиста пуль и крика преследовавших их казаков.

Говорят, что эти казаки даже смешались с ними, и те не заметили ничего. В течение нескольких минут французы и татары, друзья и враги, слились в общей жадности. Русские и французы, забыв о войне, вместе грабили один и тот же сундук. Исчезли десять миллионов золотом и серебром.

Но рядом с такими ужасами была и благородная самоотверженность. Находились солдаты, которые бросали всё, чтобы вынести на своих плечах несчастных раненых; другие, не имея сил вырвать из этой толчеи своих наполовину замерзших товарищей по оружию, погибли, защищая их от нападений своих же соотечественников и от ударов неприятеля.

На самой незащищенной стороне горы офицер императора, полковник граф Тюренн отбросил казаков и, не обращая внимания на крики и стрельбу, распределил у них на глазах средства императорской казны среди гвардейцев. Эти мужественные люди успешно их сохранили. Впоследствии они вернули всё доверенное им. Ни одна монета не была потеряна.