Глава V

Глава V

Мюрат во главе кавалерии, вытянувшейся в длинную и сомкнутую колонну, въехал в Москву и уже в течение часа объезжал ее. Он проник со своими кавалеристами в этот город, представлявший как будто гигантское тело, еще нетронутое, но уже не живое. Пораженные видом этого пустынного города, французы отвечали таким же торжественным молчанием на величественное безмолвие этих современных Фив. С тайным содроганием в душе кавалеристы Мюрата прислушивались к стуку копыт своих лошадей, проезжая мимо пустынных дворцов. Они удивлялись, что не слышат никаких других звуков среди этих многочисленных жилищ! Никто из них не думал останавливаться, не помышлял о грабеже — оттого ли, что их удерживало чувство осторожности, или оттого, что великие цивилизованные нации должны соблюдать чувство уважения к себе в неприятельских столицах.

Молча рассматривали они этот могучий город, который нашли бы замечательным даже в том случае, если бы встретили его в богатой, населенной стране. Но здесь, среди этой пустыни, он показался им еще более удивительным. Их поразил сначала вид стольких великолепных дворцов, но они тотчас же обратили внимание, что эти дворцы перемешиваются с лачугами. Это указывало на недостаточную разобщенность классов и на то, что роскошь развилась здесь не из промышленности, как в других местах, а предшествовала ей, тогда как при естественных условиях она должна была бы явиться лишь более или менее необходимым последствием развития промышленности.

Но тут в особенности царило неравенство — это зло всякого человеческого общества, являющееся результатом гордости одних, унижения других и испорченности всех. А между тем такое благородное самоотречение и отказ от всего дорогого указывали, что эта чрезмерная роскошь, столь недавнего происхождения, еще не изнежила русских дворян.

Французы продвигались, обуреваемые различными чувствами: то удивлением, то состраданием, но чаще всего благородным энтузиазмом. Многие вспоминали великие завоевания, о которых рассказывала история. Но делалось это ради самовозвеличения, а не из предусмотрительности, потому что себя они ставили слишком высоко и вне всяких сравнений. Все завоеватели древности были оставлены позади! Слава кружила головы. Но следом возникало грустное чувство, вызванное, быть может, утомлением после стольких ощущений. Или оно явилось у нас результатом одиночества из-за чрезмерного возвышения и пустоты, окружавшей нас на этой вершине, откуда мы видели беспредельность и бесконечность, среди которой мы терялись; потому что чем больше возвышаешься, тем больше расширяется горизонт и тем заметнее становится собственное ничтожество.

Вдруг среди этих размышлений, которым благоприятствовал медленный шаг лошадей, раздались выстрелы. Колонна остановилась. Последние лошади еще находились вне города, но центр колонны уже вступил в одну из самых длинных улиц города, а голова касалась Кремля. Ворота крепости казались запертыми, и из-за ее стен доносился какой-то свирепый рев. Несколько вооруженных мужчин и женщин, отвратительного вида, показались на ее стенах. Они были пьяны и изрыгали ужасные ругательства. Мюрат обратился к ним со словами мира, но всё было напрасно. Надо было пробить ворота пушечными выстрелами.

Волей-неволей пришлось проникнуть в толпу этих бездельников. Один из них чуть было не бросился на Мюрата и пытался убить одного из его офицеров. Думали, что достаточно будет просто обезоружить его, но он опять бросился на свою жертву, повалил на землю и хотел задушить. Когда же его схватили за руки, он пытался кусаться. Это были единственные московские жители, дождавшиеся нас, которых нам оставили, по-видимому, как дикий и варварский залог национальной ненависти.

Однако можно было заметить, что в этих взрывах патриотической ярости не было единства. Пятьсот новобранцев, забытых на площади Кремля, спокойно смотрели на эту сцену. После первого же требования они разбежались. Немного дальше повстречался обоз со съестными припасами, и эскадрон, сопровождавший его, тотчас же побросал оружие. Несколько тысяч отставших и дезертиров неприятельской армии добровольно отдались в руки нашего авангарда, который предоставил следовавшему за ним корпусу подобрать их, а тот предоставил это другому отряду и т. д. Таким образом, они остались на свободе, среди нас, пока, наконец, начавшийся пожар и грабеж не указали им на их обязанности и, объединив их в общем чувстве ненависти, заставили вернуться к Кутузову.

Мюрат, задержавшийся в Кремле всего на несколько минут, рассеял эту толпу, вызывавшую лишь его презрение. Он остался таким же пылким и неутомимым, каким был в Италии и Египте, и, несмотря на сделанное им расстояние в 900 лье и на 60 битв, которые ему пришлось выдержать, чтобы достигнуть Москвы, он проехал через этот великолепный город, почти не удостаивая его взглядом и не останавливаясь: он хотел во что бы то ни стало настигнуть русский арьергард и гордо, без малейшего колебания, пустился по дороге во Владимир и Азию. В этом направлении отступало несколько тысяч казаков с четырьмя пушками. Там перемирие прекращалось. Мюрат, утомленный миром, продолжавшимся полдня, тотчас же приказал нарушить его выстрелами из карабинов. Но наши кавалеристы думали, что война уже окончена. Москва казалась им пределом, поэтому аванпостам обеих империй не хотелось возобновлять враждебных действий. Новый приказ Мюрата открыть огонь — и новые колебания кавалеристов! Тогда он, раздраженный, скомандовал сам, и опять возобновились выстрелы, которыми он как будто грозил Азии, но которым суждено было прекратиться только на берегах Сены!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.