Глава II

Глава II

Между тем Смоленск был в руках врагов, Наполеон находился в Вязьме, Москва была охвачена тревогой, и хотя великая битва не была проиграна, но население уже начало покидать столицу.

Генерал-губернатор граф Ростопчин говорил женщинам в своих прокламациях, что он не держит их, поскольку чем меньше страха, тем меньше опасности; но их братья и мужья должны оставаться, или они покроют себя позором. Он добавил описание вражеской армии, которая, по его утверждению, состоит из 150 тысяч солдат, которые вынуждены поедать конину. Император Александр намерен вернуться в свою верную столицу; 83 тысячи русских, рекруты и полиция, вместе с 80 пушками идут в сторону Бородина, чтобы присоединиться к Кутузову.

В заключение он сказал: «Если этих сил недостаточно, то я скажу вам: идемте, мои друзья, жители Москвы, идемте в поход! Мы соберем сто тысяч человек: мы возьмем образ Богоматери и 150 пушек и разом покончим с этим делом».

Это совершенно оригинальное произведение, большинство прокламаций были написаны в библейском стиле и возвышенной прозой.

В то же время недалеко от Москвы, по приказанию Александра и под руководством одного германского фейерверкера, сооружали чудовищный воздушный шар. Этот громадный аэростат, снабженный крыльями, должен был парить над французской армией и, выбрав какого-нибудь командира, поразить его дождем из огня и железа. Сделано было несколько попыток, но они потерпели неудачу, так как постоянно ломались пружины, приводящие в движение крылья. Но губернатор Ростопчин, делая вид, что он не намерен покидать города, велел, как говорят, приготовить множество ракет и всяких воспламеняющихся веществ. Москва должна была превратиться в громадную адскую машину, ночной и внезапный взрыв которой должен был поглотить императора и его армию. Если бы даже враг избежал этой опасности, то всё же у него не осталось бы ни крова, ни ресурсов, а весь ужас этого страшного бедствия пал бы на него, так как его обвинили бы в нем, как это уже сделали в Смоленске, Дорогобуже, Вязьме и Гжатске, и тогда взрыв негодования заставил бы подняться всю Россию.

Таков был страшный план этого благородного потомка одного из самых великих завоевателей Азии. Этот план возник у него без особенных исканий, он был тщательно обдуман и приведен в исполнение безо всяких колебаний. Потом видели этого знатного русского в Париже. Это был вполне порядочный человек, хороший супруг и превосходный отец. Он был образован, и общество его доставляло удовольствие. Но, как и у многих его соотечественников, в нем соединялись современная культура и какая-то древняя отвага.

Отныне его имя принадлежит истории. Во всяком случае, он принимал наибольшее участие в этом великом жертвоприношении. Но оно было начато еще в Смоленске, и он только докончил его. Это решение, как и всё носящее такой величественный и целостный характер, великолепно. Мотивы, побудившие к нему, могли считаться достаточными и были оправданы успехом. Самоотвержение же было настолько неслыханным и необыкновенным, что историк невольно останавливается перед этим фактом, стараясь в него вникнуть, понять и поразмыслить о нем[23]!

Этот человек, среди великой империи, почти уже разрушенной, один твердым взглядом смотрел в глаза надвигающейся опасности. Он ее измерял, оценивал и осмелился решить, быть может, без всякого полномочия, какая громадная часть общих и частных интересов должна быть принесена ей в жертву. Подданный государства, он решал его участь без согласия своего государя. Сам дворянин, он обрекал на разрушение дворцы всех дворян, не спрашивая на это их согласия. Покровитель, вследствие занимаемой им должности, многочисленной толпы богатых коммерсантов в одной из самых больших столиц Европы, он приносил в жертву все эти богатства, все эти учреждения и весь город. Он сам отдал в жертву пламени один из своих самых богатых и самых красивых дворцов и, гордый, спокойный и удовлетворенный, остался непоколебимым среди всех этих людей, пострадавших в своих интересах, разоренных и возмущенных.

Какой праведный и сильный мотив придал этому человеку потрясающую уверенность? Решив разрушить Москву, он думал в первую очередь не о том, чтобы уморить врага голодом, и не о том, чтобы лишить французскую армию крыши над головой. Пожар должен был сделать вражеский поход в Москву бесцельным.

В этом великом кризисе, переживаемом Россией, Ростопчин видел главным образом две опасности: одна, угрожавшая национальной гордости, — это подписание позорного мира в Москве, к которому будет принужден император, другая — скорее политическая, нежели военная. Тут он боялся обольщений врага больше, нежели его оружия, и революции боялся больше, нежели завоевания.

Не желая заключения договора, Ростопчин предвидел, что в такой многолюдной столице, как Москва, которую сами русские называют оракулом и примером для всей империи, Наполеон должен будет прибегнуть к революционному оружию, единственному, которое останется у него для окончания дела. Вот почему Ростопчин и решил воздвигнуть огненную преграду между этим великим полководцем и всеми слабостями, откуда бы они ни исходили, со стороны престола или со стороны его соотечественников, дворян или сенаторов. В особенности же нужна была эта преграда между народом-рабом и солдатами свободного и обладающего собственностью народа, между французами и массой ремесленников и купцов, образующих в Москве зачатки среднего класса, — того самого, ради которого совершилась Французская революция.

Вся подготовка велась в тиши, о ней не знал ни народ, ни собственники всех классов; вероятно, о ней не ведал и император. Нация не знала о своем самопожертвовании. Это настолько верно, что когда настал момент действия, то мы слышали, как жители, хлынувшие в церкви, его проклинали. Самые богатые дворяне, наблюдавшие события на расстоянии, ошибались наряду со своими крестьянами и обвиняли нас в этом разрушении. Короче говоря, те, кто давали приказы, обращали ненависть в нашу сторону и при этом мало думали о проклятиях со стороны множества несчастных существ.

Молчание Александра оставляет в неизвестности вопрос, одобрял он или осуждал это великое решение. Роль его в этой катастрофе — тайна для русских. Они или не знают, или умалчивают — это результат деспотизма, предписывающего неведение или молчание.

Некоторые думают, что нет человека во всей империи, кроме правителя, который осмелился бы принять столь тяжелую ответственность. За время, прошедшее с той поры, он ни в чем не признался и не осудил это действие. Другие считают, что оно является одной из причин его отсутствия: не желая быть в местах событий, чтобы приказывать или защищаться, он не стал свидетелем катастрофы.

Русские бросали свои дома на всем нашем пути от Смоленска. Их военные описывали нас как злодеев, которые всё разрушают. Крестьяне, проживающие вблизи большой дороги, бежали по проселочным дорогам в деревни, принадлежащие их хозяевам, где им давали приют.

Чтобы построить русскую бревенчатую избу, достаточно топора; внутри избы — скамья, стол и образ; покидая дом, крепостные крестьяне приносят малую жертву; у них нет ничего своего, и сами они себе не принадлежат, являясь для хозяев собственностью и источником дохода.

Уходя, они забирают с собой телеги, инвентарь и скот; большинство из них способны обеспечить себя жилищем, одеждой и всем необходимым; эти люди до сих пор находятся на первой стадии цивилизации и далеки от разделения труда, отличающего высокоразвитое общество.

Но в городах и особенно в столицах, как они могут бросить дома, отказаться от многих удобств и наслаждений, от движимого и недвижимого имущества? В Вене, Берлине и Мадриде знать при нашем приближении раздумывала, покидать ли свои дома, поскольку остаться значит предать. Здесь же торговцы, ремесленники, наемные работники — буквально все считают своим долгом бежать вслед за самыми влиятельными вельможами. Эти люди пока неспособны судить сами и видеть различия: примера знати для них достаточно. Немногие оставшиеся в Москве иностранцы могли их просветить, однако некоторые из них были высланы, и ужас прогнал остальных.

Кроме того, несложно вызвать страхи осквернения, грабежа и разорения в умах людей, живущих изолированно от других народов, и жителей городов, которые часто разграблялись и сжигались татарами. Помня об этом, они не могли спокойно ждать прихода нечестивого и беспощадного врага и думали лишь о сопротивлении; другие, объятые ужасом, помышляли исключительно о бегстве и о спасении в этой и будущей жизни; послушание, честь, религия, страх — всё подвигало их к тому, чтобы бежать вместе с тем, что они могли унести.

За две недели до нашествия французов были вывезены архивы, общественные и государственная кассы, а также имущество дворян и именитых купцов, выехавших из Москвы со всем, что у них было самого драгоценного. Это указывало остальным обитателям города, что им следует делать. Губернатор, торопившийся поскорее опустошить столицу, ежедневно приказывал наблюдать за этим исходом.

Третьего сентября одна француженка, рискуя быть убитой разъяренными мужиками, решилась все-таки выйти из своего убежища. Она долго бродила по обширным кварталам, безмолвие и пустынность которых ее поражали, как вдруг до нее донесся отдаленный и зловещий шум, и ужас охватил ее. Точно гимн смерти этого огромного города! Француженка остановилась и увидела приближающуюся громадную толпу мужчин и женщин, охваченных отчаянием. Они несли свое имущество, свои иконы и тащили за собой детей. Впереди шли священники в полном облачении, несли священные хоругви, взывали к небесам в своих молитвах, выражавших скорбь.

Эти несчастные, подойдя к городским воротам, не без мучительного колебания прошли их. Их взоры постоянно обращались к Москве, как будто они прощались со святым городом. Но мало-помалу их унылое пение, их рыдания затихли вдали, теряясь на обширных равнинах, окружающих Москву.