Глава II

Глава II

Между тем Понятовский, которому эта экспедиция обещала перспективы трона, великодушно помогал императорским министрам доказать, что она опасна. Любовь этого польского князя к родине была великой и благородной страстью, его жизнь и смерть доказывают это; однако она никогда не делала его слепым в отношении истины. Он описал Литву как непроходимую пустыню; ее дворяне стали наполовину русскими, нрав жителей холодный и медлительный; нетерпеливый император прервал его: он ждал доводов в пользу предприятия, а не возражений.

Правда, наибольшая часть этих возражений была лишь слабым повторением его собственных мыслей, с которыми он жил долгое время. Люди не знают, насколько серьезно он оценивал опасность; начиная с 30 декабря 1810 года он разными способами изучал условия страны, которая рано или поздно должна была стать театром решающей войны, и слал множество эмиссаров для составления обзоров; он требовал готовить для него множество записок о дорогах в Петербург и Москву, о нравах жителей, особенно представителей торгового класса, короче говоря, обо всех ресурсах страны. Он упорно добивался этого, поскольку, ничуть не обманывая себя в отношении пределов своих сил, не разделял уверенности некоторых людей, которая, возможно, мешала им понять, насколько важным было унижение России для будущего существования Великой Французской Империи.

В таком духе он еще раз обратился к трем своим высокопоставленным сановникам[9], чьи хорошо известные услуги и верность предполагали искренность в общении с ними. Все трое, будучи министрами, эмиссарами и послами, были знакомы с Россией в различные эпохи. Он пытался убедить их в полезности, правомерности и необходимости этой войны; но один из них[10] особенно часто прерывал его с нетерпением.

Этот высший офицер, не отличаясь гибкостью, но подчиняясь порывам своей искренности, истоки которой следует искать в его характере, военном образовании и, возможно, в его родной провинции, воскликнул:

«Не нужно обманывать себя или пытаться обмануть других, Франция обладает континентом, но разве нельзя обвинить ее союзников в несоблюдении условий континентальной системы? В то время как французские армии заняли всю Европу, в чем можно упрекнуть русских с их армией? Разве теперь ваши амбиции заключаются в том, чтобы обвинить Александра в его амбициях?

Решительность этого государя такова, что если вторгнуться в Россию, то нечего ждать мира, пока хоть один француз останется на ее земле; при этом непоколебимая национальная гордость русских совершенно соответствует решительности их императора.

Да, его подданные обвиняют его в слабости, но они не правы; его нельзя судить по той самоуспокоенности, которая была проявлена в Тильзите и Эрфурте, в нем больше нет восторженности, неопытности и налета амбициозности. Этот государь любит справедливость, он хочет, чтобы правота была на его стороне, он может колебаться до определенной поры, но затем становится твердым; если сказать о его отношениях с подданными, то он навлечет на себя большую опасность, заключая позорный мир, чем ведя неудачную войну.

Более того, как можно не видеть, что в этой войне следует бояться всего, даже наших союзников? Разве вы не слышали ропота недовольных королей о том, что они лишь ваши префекты? Чтобы обернуться против нас, они, все они, только ждут подходящего случая: зачем рисковать, давая им шанс?

С 1805 года система войны, вынуждавшая даже самых дисциплинированных солдат заниматься грабежом, сеяла семена ненависти по всей Германии, которую французские войска теперь собираются пересекать. Намерены ли вы бросить собственную армию за границы государств всех этих народов, чьи раны, которыми они обязаны нам, еще не зажили? Какую ненависть и возмущение вызовет он во Франции, поступая таким образом!

И на кого, на что собираетесь вы опереться? На Пруссию, которую пять лет уничтожали и союз с которой был притворным и вынужденным? Более того, вы собираетесь провести самую длинную линию военных операций, которую когда-либо проводили, сквозь страны, чей страх был молчаливым и чья угодливость может стать предательством, страны, похожие на вулканы, зола которых прячет ужасное пламя, готовое вырваться наружу при малейшем ударе?

В итоге, каким может быть результат столь многих завоеваний? Сделать маршалов королями, которые, будучи более амбициозными, чем генералы Александра, станут, возможно, действовать по их примеру, разве что не желая смерти своего монарха, — смерти, которая однажды неизбежно случится на одном из многих полей сражений и, возможно, до соединения ваших трудов в единое целое, причем каждая война возрождает внутри Франции надежды различных партий и дискуссии, уже законченные.

Желаете ли вы знать мнение армии? Военные считают, что лучшие солдаты находятся в Испании; что полкам, слишком часто формируемым за счет рекрутов, не хватает сплоченности; что солдаты даже не знают друг друга и не уверены, могут ли они положиться друг на друга в случае опасности; что первая линия маскирует слабость двух других, что уже, из-за молодости и слабости, многие из них пали во время первого марша под тяжестью ранцев и оружия.

Тем не менее, в этой экспедиции в большей степени не любят страну, в которой нужно вести войну, чем саму войну. Литовцы, говорят, хотят нашего прихода, но какие условия их ждут? Мы слишком хорошо их узнали во время кампании 1806 года! Где наши солдаты должны квартироваться, среди плоских равнин, непохожих на места, где позиции и укрепления создаются самой природой?

Разве неизвестно, что все стихии защищают эти страны с первого октября по первое июня? Что это время, за малым исключением, представляет собой пору, в которую армия, оказавшаяся в этих пустынях из грязи и льда, должна погибнуть там полностью и бесславно?

Наконец, когда армии сойдутся лицом к лицу в этих пустынях, то какие разные мотивы будут ими двигать! На стороне русских — страна, независимость, интерес частный и общественный, даже тайные пожелания наших союзников. На нашей стороне — одна слава, не подкрепленная даже желанием приобретения.

И каков итог множества усилий? Французы более не будут узнавать друг друга, находясь в центре страны, не ограниченной никакими естественными преградами, где разнообразие нравов, людей и языков столь огромно».

По этому поводу самый старший из высокопоставленных сановников, Сегюр, добавил: «Такие испытания никогда не преодолеваются без истощения соответствующей степени; это не позволит Франции слиться с Европой; когда Франция должна будет стать Европой, она больше не будет Францией. Разве задуманный поход не оставит ее одинокой, пустынной, без главы, без армии, доступной для любой агрессии? Кто тогда должен ее защищать?»

«Моя слава, — ответил император. — Я оставляю свое имя и страх, внушаемый вооруженной нацией».

Он не хотел, чтобы его решение было поколеблено столь многими возражениями, и объявил, что собирается организовать в Империи когорты народного ополчения и доверить французам защиту Франции, его короны и его славы.

Что касается Пруссии, то он обеспечил ее спокойствие, лишив возможности двигаться, даже в случае его поражения или высадки английского десанта на берегах Северного моря и в его тылу; он держит в руках гражданские и военные власти этого королевства, он владеет Штеттином, Кюстрином, Глогау, Торгау, Шпандау и Магдебургом, он разместил офицеров в Кольберге и армию в Берлине и с помощью этих средств и при поддержке верной Саксонии не боится прусской ненависти.

Что касается остальной Германии, то политическая система и недавно заключенные брачные союзы с дворами Бадена, Баварии и Австрии связали ее с Францией, а короли обязаны ему своими новыми титулами. Подавив анархию и связав себя с королями, он стал еще сильнее, а последние не могут на него напасть, не заразив свои народы принципами демократии, и едва ли возможно, чтобы монархи стали союзниками естественного врага всякого трона, — врага, который если бы не был за него, сверг бы их, и против которого он один может их защитить.

Кроме того, немцы — медлительные и методичные люди, и имея с ними дело, он всегда должен располагать временем; он господствует над всеми крепостями Пруссии, а Данциг является вторым Гибралтаром[11]. Россия должна вызывать опасения всей Европы своим военным и захватническим правительством, так же как и своим диким населением, уже столь многочисленным, которое ежегодно прирастает на полмиллиона. Разве ее армии не видели во всех частях Италии, в Германии и даже на Рейне? Требуя вывода войск из Пруссии, она требует невозможной уступки; оставить морально разрушенную Пруссию — значит отдать ее в руки России, что обернется против Франции.

Продолжая с еще большим оживлением, Наполеон воскликнул: «Есть ли угроза со стороны различных партий, которые предположительно существуют внутри Империи, во время моего отсутствия? Где они? Я вижу только одну враждебную мне партию — это роялисты, главная часть старой знати, престарелые и неопытные. Но они боятся моего падения более, чем желают его. Именно это я сказал им в Нормандии. Меня превозносят как великого военачальника, как способного политика, но почти не говорят обо мне как об администраторе; между тем самое трудное и самое полезное, что я сделал, — я остановил революционный поток, который мог поглотить всё, Европу и вас. Я объединил партии, противоположные друг другу, смешал враждебные классы, однако среди вас были твердолобые дворяне, которые этому противились, они отказывались от моих благодеяний. Очень хорошо! Мне-то что? Ради вас, вашего благополучия я это предлагал. Что бы вы делали в одиночку и без меня? Вы просто горстка людей, противная массам. Разве вы не видите, что нужно уничтожить противостояние третьего сословия и дворянства путем полного слияния лучшего, что сохранилось в этих двух классах? Я предлагаю вам руку дружбы, а вы ее отвергаете; но зачем вы мне нужны? Когда я поддерживал вас, я причинял себе вред в глазах народа; раз так, то я король только третьего сословия — разве этого не достаточно?»

Спокойно переходя к другому вопросу, император сказал, что вполне осведомлен об амбициях своих генералов, но война всё расставляла по местам, и французские солдаты никогда не одобрили бы крайностей — они слишком гордятся своей родиной и слишком привязаны к ней. Если война опасна, то и у мира есть свои опасности: если вернуть армии домой, то проявится много слишком дерзких замыслов и страстей, которые сегодня дремлют, но могут пробудиться, и он более не сможет удерживать их в определенных пределах, поскольку всем этим стремлениям нужно давать свободный выход; короче говоря, он боится их меньше за пределами Империи, чем внутри нее.

Наполеон закончил так: «Вы боитесь войны, поскольку она создает угрозу моей жизни? Так было во времена заговора, когда пытались запугать меня Жоржем; он был везде, чтобы найти мой след, это несчастное существо собиралось в меня стрелять. Хорошо! Положим, он сделал бы это! Самое большее, он убил бы моего адъютанта, но невозможно было убить меня! Выполнял ли я в то время предначертания судьбы? Я чувствую, что иду к цели, о которой не ведаю. Поскольку скоро я ее достигну, то стану более не нужен, и будет достаточно атома, чтобы меня низвергнуть; но до этого времени все человеческие усилия против меня бесполезны. Совсем неважно, нахожусь я в Париже или в армии. Когда мой час наступит, то лихорадка или падение с лошади во время охоты сразит меня, словно пуля: наши дни сочтены».

Этот взгляд, зачастую полезный в миг опасности, не дает завоевателям понять цену их завоеваний. Они слишком верят в предопределенность — или потому, что больше других знают о том, что является самым неожиданным в человеческой судьбе, или потому, что это освобождает их сознание от слишком тяжелого груза ответственности. Это было словно возвращение во времена крестовых походов, когда слова «это воля Божья» являлись достаточным ответом на все возражения благоразумной и мирной политики.

В самом деле, экспедиция Наполеона в Россию имеет печальное сходство с походом Людовика Святого в Египет и Африку. Эти нашествия, одно из которых было предпринято в целях небесных, а второе — в интересах земных, закончились похожим образом; и эти два великих примера указывают всему миру на то, что обширные и глубокие расчеты в век разума могут привести к тем же результатам, что и порывы религиозного фанатизма во времена невежества и суеверий.

Однако нельзя даже сравнивать возможности двух экспедиций или их шансы на успех. Последняя была необходимой для завершения великого плана в высшей его точке: цель не была недостижимой, средства не были неадекватными. Может быть, момент был плохим или направление выбиралось порой неосмотрительно, а то и нетвердо; но факты расскажут обо всем, они всё определяют.