Торн.
Торн.
На довоенной географической карте Европы Торунь находился в, так называемом, «Польском коридоре»: узкой полосе польской территории, отделявшей Германию от Восточной Пруссии и обеспечивавшей Польше выход к морю.
Город находится на правом берегу Вислы, железная дорога, товарная станция и вокзал - на левом, застроенном складами и пакгаузами. За железнодорожными путями, пристанционными постройками и дорогой, проходящей вдоль них, возвышаются пологие, поросшие лиственным лесом, холмы. У подножия одного из холмов находился (существует ли он сейчас?) Форт 17, сохранившийся остаток укреплений, построенных в прошлом веке. Таких фортов вокруг города было много, с некоторыми из них связаны и эти воспоминания.
От построек форта улица отделялась высоким каменным забором, надстроенным металлической решеткой, обвитой колючей проволокой. с раздвижными металлическими воротами. Рядом с воротами – высокое средневековой постройки здание комендатуры с многочисленными каминными трубами и крутой черепичной кровлей. За оградой – большой двор, в склоны холма врыты несколько гротов полуцилиндрической формы, уходящие в глубь холма и запирающиеся металлическими глухими дверями. Вероятно, раньше эти гроты использовались, как складские помещения. Вдоль нависающих, сходящихся полукругом над головой стен, сооружены нары, застланные соломой. Туда нас и загнали по прибытии.
Разместив нас в этих гротах, пересчитав и назначив старост, разрешили выйти во двор. Огляделся и обошел, где позволялось, новое место жительства. По сравнению с лагерем в Хохенштайне, здесь было несравненно хуже. Двор, окруженный высокими стенами, тесен для такого количества людей, двор - посыпанная песком площадка, на которой ни травинки. С одной стороны двора - переплетение каких-то деревянных лестниц, ведущих к расположенным на разной высоте наглухо закрытым металлическим дверям. На них сидят, греясь на солнышке, пленные - «старожилы».
Разговорился с теми, кто пребывал здесь до нас, узнал распорядок дня: он ничем не отличался от принятого в Хохенштайне. Отличие лишь в неопределенности времени раздачи баланды, это зависело от времени возвращения с работы, и в отсутствии в «рационе» чая. Лагерь - рабочий, работать выгоняют на станцию - разгружать и погружать вагоны. Иногда возят на работы в другие места. Бывает, что удается разжиться чем-либо съестным, «спереть» что-нибудь и потом поменять на съестное. Периодически формируют команды направляемых на работы по заявкам с заводов или сельскохозяйственных предприятий. Последнее - наиболее желанное для всех.
Однажды уже через много лет после войны мне попалась в руки брошюрка с рассказом бывшего военнопленного о лагере в Форте 17. Описание лагеря и порядков в нем полностью совпадало с тем, что увидел я. Описывался и эпизод лагерной жизни, случившийся незадолго до моего появления там, о котором мне рассказывали «старожилы», хотя и в несколько иной, чем в книжке, интерпретации.
Начальником лагеря был офицер, которого никто из лагерников никогда не видел - он управлял своим хозяйством через ефрейторов и унтер-офицера, крикливого и суетного, отлично говорившего по-русски. При всей своей суетливости и взбалмошности, этот унтер, те не менее, отличался своеобразной справедливостью. Помню случай, когда после возвращения с работы двое пленных, не поделив между собой украденную добычу, подрались. Унтер растащил их и собственноручно разделил украденное между ними, не подумав отобрать, что казалось бы естественным.
Так вот, у начальника лагеря была собака - короткошерстый большой пес, вроде дога. Его выпускали во двор, и он бродил между пленными, добродушно ласкаясь к ним. Угостить его было нечем, да и пища военнопленных была для него несъедобна: вареная брюква из баланды и черствый хлеб довоенной выпечки. С ним охотно играли, в шутку дразнили, он рычал, делая вид, что сердится, хватал зубами за руки, не сжимая челюстей.
И вдруг он исчез. Через некоторое время его хватились, впервые немецкий офицер появился на крыльце комендантского дома, звал пса, погнал на поиски своих ефрейторов, но - тщетно.
Он заподозрил что-то неладное. Стал группами вызывать к себе на допрос. Допрашивали с пристрастием, избивали, сажали в карцер. Наконец, кто-то проболтался: несчастного пса заманили в одну из казарм, убили и съели. Серией жестоких допросов выбили показания на нескольких похитителей. Их забрали и куда-то увезли. Прошел слух, что их расстреляли, якобы при попытке к бегству.
Уже при мне произошел эпизод, также достойный описания. Однажды, раскрылись ворота и во двор въехал колесный трактор, тащивший два прицепа, наполненные доверху буханками хлеба! Прежде чем немцы успели спохватиться, прицепы окружила толпа изголодавшихся пленных, которые стали растаскивать хлеб, оказалось, он был весь покрыт, пропитан зеленой плесенью.
Немцев было мало, и они не в состоянии были разогнать толпу пинками и прикладами, в конце концов, стали палить по людям из винтовок и автоматов. Толпа разбежалась, у прицепов осталось лежать несколько десятков убитых и корчащихся раненых.
Я тоже был в числе штурмовавших прицепы с хлебом и мне достались две буханки. Это удачно совпало с тем, что накануне мы разгружали вагоны, в которых были банки с рыбьим, довольно вонючим жиром. Обломав корки и куски хлебной мякоти, покрытые плесенью, мы слопали этот горький заплесневевший хлеб, макая его в вонючий рыбий жир.
На следующий день из этого хлеба лагерные повара сварили баланду - что-то вроде густой кашицы, показавшейся вполне съедобной.
Если в лагере Hohenstein в бараке постоянно находились одни и те же люди, постепенно перезнакомившиеся между собой, то здесь состав все время менялся. Каждое утро начиналось с построения и многократного пересчитывания, происходившего с окриками и тычками. Затем по номерам вызывали тех, кого включили в команды, подлежавшие отправке в другие рабочие лагери. Ожидание вызова в формируемую команду сопровождалось переживаниями, доходившими до нервной дрожи. От места назначения на предстоящие работы зависела жизнь. Команды направлялись на шахты, где труд был невыносимо тяжелым, оттуда многие уже не возвращались живыми: на заводы и шахты, на строительство оборонительных сооружений. Ходили неизвестно как просочившиеся слухи о том, что команды военнопленных направляются и на строительство секретных подземных военных заводов, откуда уже никто не мог возвратиться живым. Специальные части "Организации Тодта", руководившие такими стройками, в целях достижения полной тайны уничтожали всех военнопленных строителей после завершения работ. Довольно часто формировались команды, направляемые на сельскохозяйственные работы («к бауэру»). Попасть в такую команду считалось верхом удачи.
Команды быстро собирались и уезжали, зато вместо них прибывали новые пленные, в том числе многие и «от бауэра». Их рассказы о сытной жизни собирались слушать, окружая тесным кольцом.
После переклички, формирования команд на отправку, следовала раздача хлеба (так же - буханка на 12 человек), дележка которого производилась по знакомой прежней процедуре. Затем приходили конвоиры за бригадами, отправляемыми в город и на станцию на различные работы. Некоторые места работы были постоянными, за ними закреплялись и постоянные составы бригад.
Места работы находились и в отдаленных от лагеря местах. Тогда за пленными присылались грузовики или колесный трактор с прицепом. Проезжали через город по мосту через Вислу, помню высокие, облицованные камнем, берега с табличками, указывавшими на уровень воды в половодье, и год, когда этот уровень был отмечен. Проезжали через расположенную вблизи моста центральную площадь с огромным средневековым костелом и памятником Копернику перед ним. Удивительно было после стольких месяцев пребывания на фронте и в лагере видеть город, живущий обычной жизнью, идущих по своим делам пешеходов, трамваи, заполненные пассажирами, стайки нарядных девушек с портфелями, бегущих в школу, булочную, из которой выходят женщины, несущие длинные аппетитные на вид батоны хлеба ... Поневоле вспоминалась военная Казань, изможденные, одетые в тряпье прохожие.
Однажды пришлось наблюдать странную картину. По середине улицы вышагивает в ногу строй высоких упитанных парней, одетых в зеленовато-коричневую спортивного типа новую отглаженную военную форму, количеством около роты. За строем, едва поспевая за его широким шагом, плетется, согнувшийся под тяжестью винтовки, пожилой фольксштурмовец - конвойный. Оказывается - военнопленные англичане. (Когда водили нас - русских доходяг, то сопровождали конвойные из расчета один к десяти, вооруженные автоматами и, часто, с собаками).
На окраинах города было много старых сооружений крепостного типа, в которых размещались различные склады. Там постоянно что-то грузили, разгружали или перетаскивали под бдительным надзором немецких часовых, следящих, чтобы что-нибудь не сперли всегда готовые к этому голодные работники. Однажды повезло: охрану пакгауза, наполненного тюками связанных серых солдатских чулок (немцы не носили портянок, а уптребляли чулки) несли румынские солдаты, уже успевшие наполнить пазухи своих рубах и делавшие вид, что не видят, как мы потрошим тюки. Прибыли в лагерь с добычей, однако, сбыть ее или променять на съестное долго не удавалось.
Мне дважды посчастливилось попасть в постоянные бригады. Одна из них ходила на работу к лагерю английских военнопленных. Он находился неподалеку. Гряда холмов, в один из которых был встроен наш Форт 17, заканчивалась холмом с расположенным в нем Фортом 14, с которым я впоследствии я познакомился детально. В этом форте находились немецкие оружейные склады и склады боеприпасов. А рядом с ним - военный городок из деревянных щитовых домиков, окруженный деревянным забором, в нем - немецкие солдаты новобранцы, с песнями маршировавшие на большом лугу, начинавшемся дальше. Что-то вроде нашего запасного полка. За лугом - проволочные ограждения с вышками лагеря англичан. Вокруг лагеря проводили канализационный коллектор, на рытье траншей для которого и привозили нас.
В середине дня, после завершения в лагере обеда, нам выносили его остатки: рис или картофельное пюре, служившие гарниром, куски хлеба, котел с остатком горохового или бобового супа с мясными консервами. Начинался «праздник желудка». Хлеб, а иногда попадался и даже сыр!, набирали с собой, курильщики меняли его в лагере на табак.
Старшим конвоиром был пожилой штабс-фельдфебель, говоривший по-польски. Первые дни он и его подчиненные конвоиры лишь наблюдали, как мы пожираем остатки английского обеда, затем, бросив стеснение, присоединялись к нам. Особенно их радовало, когда был отварной рис, тогда они набивали им свои котелки.
От штабс-фельдфебеля я узнал о порядках в лагере. Внутри лагеря действовала собственная администрация и немцы не вмешивались в ее действия. Взаимоотношения между администрацией лагеря и немецкими властями регулировались правилами, разработанными на основе Женевской конвенции, и соблюдавшимися как немцами в отношении военнопленных стран-союзников, так и союзниками в отношении немцев, оказавшихся у них в плену.
Военнопленные англичане, как мне уже ранее рассказывал французский армянин, периодически получают повышения в звании, обмундирование, а на родине им начисляется жалование. Получая пособие от Международного Красного Креста и посылки из дома, они не только не голодают, а питаются так, что им завидуют охраняющие лагерь немцы постовые.
Это положение было действительным для всех, кроме советских военнопленных. На положение военнопленных из разных стран влияло лишь благосостояние их родины. Естественно, лучше всего было англичанам, американцам и, отчасти, французам - на продовольственном положении в их странах менее сказалась война.
Нам было обидно и стыдно перед союзниками за нашу страну, так отнесшуюся к своим военнопленным.
На работу к английскому лагерю мне пришлось ходить несколько раз, пока не вырыли траншею. Работая там, пару раз я наблюдал, как высоко в небо с огромной скоростью уходил след от ракеты. Где-то на Северо-востоке от нас запускали «Фау-2», ничем другим это явление объяснить было невозможно.
Другая удача - работа в Форте 16. Здесь я получил, однако, весьма предметный урок. Но об этом - по порядку.
Форт 16, находившийся неподалеку, представлял собой хорошо сохранившееся и, даже по меркам современной войны, весьма внушительное оборонительное сооружение. В глубине холма были выкопаны многочисленные подземные ходы, соединявшие меду собой полуврытые в землю бункера и галереи. Холм с этой «начинкой» окружен шестиугольной формы в плане глубоким (не менее 6 м) рвом, вертикальные стены которого облицованы кирпичом. За стенами шестиугольника с внутренней стороны на уровне дна были проложены сводчатые галереи, из которых открывались узкие бойницы так, что, в случае нужды, внутреннее пространство рва могло простреливаться сплошным кинжальным огнем.
Через ров были перекинуты легкие деревянные мостики.
В казематах внутри огороженного рвом островка был лагерь для англичан и французов, были также и канадцы. Во рву начали строить из силикатного кирпича одноэтажную пристройку к стене, возможно с целью расширения карцера, который уже был там.
Мы таскали кирпич, песок и работали в качестве подсобников у каменщиков из числа военнопленных англичан.
Руководил работами крикливый ефрейтор, без конца оравший: «Los, los, Mensch, Pfaulebande, Verfluchten Hunde! Schnell, schnell! »
Здесь, так же как и у английского лагеря ранее, после обеда мы получали остатки пищи, куски хлеба, галеты. В этом и состояла ценность командировки.
В уже построенной части одноэтажного строения уже сидели, отбывая наказание, пленные. Они не голодали: к ним спускался повар в белом колпаке, неся на подносе вполне ресторанные блюда - тарелки с котлетами и гарниром, но курить им не было разрешено. Когда я проходил мимо, они показывали знаками, что просят огня, прикурить сигарету.
Как-то раз, я, не устояв перед просьбой, передал в окошко зажженную сигарету. Это увидел зловредный ефрейтор, засветил мне оплеуху. Но этим дело не закончилось. В наказание меня засадили в карцер, но, конечно, не к англичанам, а в подземную галерею, что выходила бойницами в ров. Оказывается, там уже находились несколько соотечественников. В галерее, так, чтобы нельзя было дотянуться до бойницы, были сооружены деревянные клетки, решетчатое дно клетки приподнято над бетонным полом, потолок клетки ниже человеческого роста, нельзя встать, чтобы разогнуться, длина и ширина - нельзя вытянуться. Несмотря на лето - сыро и холодно. И, вдобавок, - блохи. Если опустить руку ладонью к полу, они, прыгая, стучат в ладонь. Вонь от параши, которую не выносили неизвестно сколько дней.
Сидел там три дня, показавшиеся мне вечностью, без пищи и воды. Издали через узкий просвет бойницы видел своих, работавших. Кричал им, но они, даже если и слышали меня, подойти не могли.
Есть у меня мечта, попроситься к полякам, побывать в Торуне, посетить Форт 16, так же как и другие памятные места, о которых далее, и осмотреть стены камеры моего недолгого заключения в этом карцере. Дело в том, что от нечего делать я тщательно выцарапал на стене найденным на полу гвоздем из М.Ю. Лермонтова:
Молча сижу у окошка темницы,
Синее небо отсюда мне видно.
В небе летают вольные птицы,
Глядя на них мне и больно и стыдно.
Нет на устах моих грешной молитвы,
Нету и песни во славу любезной.
Помню я только старинные битвы,
Меч мой тяжелый да панцирь железный.
В каменный панцирь я ныне закован,
Каменный шлем мою голову давит,
Щит мой от стрел и меча заколдован,
Конь мой бежит и никто им не правит.
Быстрое время - мой конь неизменный,
Шлема забрало - решетка бойницы
Каменный панцирь - высокие стены
Щит мой - чугунные двери темницы.
Мчись же быстрее, проклятое время,
Душно под новою броней мне стало,
Смерть, как приедем, подержит мне стремя,
Слезу и сдерну с лица я забрало!
Писал по памяти, по прошествии многих десятилетий не ручаюсь за точность. Однако проверять по первоисточнику не буду, пусть будет написано так, как это сохранилось в моей памяти. Думаю, не обиделся бы Михаил Юрьевич.
Выпустили из карцера, и больше мне уже не удалось побывать в этом злополучном Форте 16.
Время шло к осени. Фронт все ближе придвигался с Востока, немцы переселяли к нам все больше военнопленных из лагерей, оставляемых на территории, освобождаемой советскими войсками. Прибывали и новые. Так, кажется в августе, поступила большая группа только что захваченных в плен где-то под Варшавой.
Территория лагеря расширилась за счет соседних дворов, где построили наспех деревянные бараки. Каждый день по заведенному порядку проходили переклички и пересчитывания, выезды на работы, но столь же удачных больше не случалось. Как-то вдруг утром я услышал, что вызывают мой номер. Комплектуется команда на отъезд. С дрожью в коленях (куда пошлют?) cобрались во дворе, захватив свое имущество. Подвели нас к сараю, открыли и предложили выбрать себе, что получше из кучи лежавшего тряпья. Мне попался почти новый френч солдата какой-то из уже несуществующих армий, то ли греческой, то ли чешской, такие же штаны, почти целые ботинки. На спине френча и коленях штанов, как водится, белой краской выведены большие буквы «SU» (Soviet Union). Долго стояли, гадая, что же нам предстоит. Наконец, подошли шестеро конвойных в полном снаряжении (с рюкзаками, обшитыми телячьей шкурой), вооруженные винтовками. Еще раз, пересчитав и сверившись со списком, повели нас пешком на вокзал. Посадили в обычный пассажирский поезд, освободив в вагоне один отсек, поезд тронулся. Вагон заполнен пассажирами, разговаривают по-немецки, любопытно кося на нас глазами. Здесь следует отвлечься, сказав о том, что вся территория бывшего «Польского коридора» была включена в состав Германии, города приобрели немецкие названия (Торунь - Торн, Гданьск - Данциг, Шецин - Штеттин, Быдгощь - Бромберг и пр.), а говорить по-польски не разрешалось. Вывески и таблички с наименованиями улиц в Торуни были на немецком языке, даже между собой, находясь на улице, поляки говорили по-немецки.
Так и в вагоне, кругом слышалась только немецкая речь. Кто-то из наших, обратившись к парнишке пассажиру, спросил его что-то по-польски, тот по-польски же ответил. К разговору присоединилась молодая полька, и постепенно разговор с соседями по вагону развязался, немецкие конвоиры этому не препятствовали. Поляки расспрашивали о том, откуда мы родом, где и как оказались в плену. Один, судя по воротничку - духовного звания, пристал с расспросами о Егорове, Тухачевском и причинах их ареста. Отвечали принятыми у нас штампами - «они, дескать, работали на иностранные разведки», что вызвало у поляков многозначительные усмешки.
На станции Deutch Eilau предстояла пересадка в другой поезд. После недолгого ожидания в зале вокзала погрузились в поезд и через несколько минут (не больше часа) езды вышли на маленькой станции под названием Gabelndorf (по-польски Габловицы). Теперь уже стало ясно, что нам повезло: мы едем "к бауэру".
Конвойные повели нас по широкой дороге, обсаженной с двух сторон яблонями со свисающими с них розовыми плодами. Хорошо было бы подкрепиться ими, в наших желудках давно уже было пусто. Но наши конвоиры были настроены весьма решительно, угрожая винтовками при попытках выйти из строя и приблизиться к краю дороги. Вскоре показался типично немецкий фольварк, окруженный кирпичным забором, за которым виднелись хозяйственные постройки. Невдалеке от него - небольшая деревня - несколько приземистых одноэтажных домов, покрытых камышом и соломой с огородами на задах, хлевами и сараями.
Вошли в ворота и оказались на небольшой площади, размещавшейся перед большим двухэтажным кирпичным домом, увенчанным парадным входом с широкой лестницей и портиком с полуколоннами. По сторонам площади - нежилые служебные постройки, несколько в стороне - двухэтажное строение, первый этаж его занят складом, на второй ведет наружная деревянная лестница, огражденная с боков колючей проволокой. Лестница завершается небольшой, также огражденной площадкой, на которую выходит дверь, обитая железными листами. Окна снаружи закрыты стальными решетками. Это было подготовленное для нас жилище.
На площади нас передали другим конвоирам, остающимся здесь, и хозяину поместья «Шефу» - толстому румяному немцу, одетому в галифе, сапоги и штатский пиджак, в петлице которого сверкал круглый значок члена НСДАП, в шляпе с пером.. Он опирался на толстую желтого дерева полированную палку с изогнутой ручкой.
Новые конвоиры привели нас наверх в помещение казармы. Оно состояло из двух больших комнат: проходной, в которой была большая печь с вмурованным в нее котлом, наполненным дымящейся вареной картошкой, в углу комнаты картошка была навалена большой кучей. В другом углу стояла параша. В центре комнаты - большой стол со скамьями.
В другой комнате - спальня с двухэтажными нарами, застланными соломой, покрытой мешковиной, мешки из полотняной ткани, набитые сеном, в качестве подушек и одеяла.
Вместе с нами поднялся пожилой поляк, представленный нам, как переводчик. Звали его Кинзел, говорил он по-польски, коверкая слова на русский манер, но его можно было понять: «Панове, тшеба робить, але пшинде шеф та бенде кшичал» – запомнился образец его речи.
Первым делом мы накинулись на еду: вареной картошки сколько угодно, налили нам также по стакану жидкого, наверное снятого, молока и выдали по кусочку маргарина.
Пока мы насыщались, конвоиры сидели рядом. Один из них, очевидно, старший, был унтер-офицер, второй довольно пожилой - рядовой солдат.
С помощью Кинзела, смешившего нас своей манерой говорить, нам разъяснили порядок дня. Подъем - в 6 часов утра, завтрак, после чего - работа, назначение на которую бригадир из поляков выдает по поручению шефа. Возвращение с работы - в семь часов вечера. В течение дня часовой обеденный перерыв, следует захватить еды с собой: кусок хлеба и отварной картошки.
Предложили выбрать повара и старшего. Договорились, что повар будет по совместительству еще и старшим.
В день приезда на работу нас не погнали, и мы, наевшись до отвала, коллективно начистив картошки на следующий день, улеглись на мягкие постели и заснули в ожидании лучших времен.
Так началась наша служба «у бауэра».
Работа была разнообразной. Молотили уже убранный до нашего приезда хлеб на паровой молотилке, подтаскивая к ней снопы, убирая солому и оттаскивая наполненные зерном мешки. Копали картошку вручную лопатами, шеф ходил сзади, разглядывая раскопанные рядки, ковыряя в них палкой. Если находил оставленную картофелину, подзывал конвоира и ругал его. Конвоир, в свою очередь, отчитывал того, в чьем ряду оказывалась найденная картофелина.
Конвоиров нам было жалко. Они оказались очень приветливыми и доброжелательными. Один, унтер-офицер, оказывается, был австриец, второй, вскоре заговоривший почти по-русски, казался «фольксдойчем» - поляком с примесью немецкой крови. Однажды у меня нестерпимо заболел зуб. И австриец унтер-офицер повел меня в неподалеку находящийся городок, по-немецки называвшийся Graudenz, Там у какого-то частного врача мой больной зуб благополучно выдрали.
Стараясь не допускать до нотаций шефа конвоирам, мы пытались тщательно подбирать выкопанную картошку. Ее собирали в большие корзины и таскали к повозке, запряженной лошадьми.
Особенно тяжелым был труд по сбору сахарной свеклы. Она очень крепко сидит в земле. Ее нужно было вытаскивать, взявшись за ботву и поддевая под корень специальной двурогой вилкой. Вилка плохо втыкалась в твердую глинистую почву, загоняя ее в землю с размахом, часто попадаешь в плод свеклы и часть его остается в земле. Это вызывает страшное негодование шефа. Он орет на конвоиров, размахивая палкой.
Рядом с нами работают поляки, занимаясь тем же делом: в основном, пожилые женщины, девушки и молодые парни. Если шеф обнаруживает у них огрехи (оставленную в борозде картофелину или осколок сахарной свеклы), то прохаживается своей тростью по спине виновного.
Во время обеденного перерыва греемся у костра, беседуем с поляками. Они очень доброжелательны к нам, расспрашивают о житье в России, жалуются на жизнь, которая с приходом немцев стала для них невыносимой. Они и раньше работали поденщиками у этого же шефа, бывшего здесь помещиком, хозяином большого земельного участка, но относился он к ним гораздо лучше, чем сейчас. За работу платил деньгами и частью урожая, благодаря чему они могли держать свой скот на домашнем подворье. С приходом немцев их превратили в крепостных, и они были обязаны отработать у шефа определенное количество дней, не спрашивая о величине вознаграждения за труд. Он платил им, но очень мало.
На плантации работали также несколько женщин, привезенных из Литвы. Среди них одна, очень симпатичная, совмещала работу в поле с исполнением обязанностей наложницы шефа.
Выбранный нами повар, он же старшина, проштрафился: заснул ночью, потухла печка и картошка, варившаяся в котле, задубела, став несъедобной. Пришлось его прогнать, выбрали другого, к сожалению, я не запомнил, как его звали. Это был удивительный человек. Еще молодой, он до войны работал парикмахером где-то на Украине. Приняв на себя обязанности повара, он стал проявлять о нас всех почти материнскую заботу. Он стриг и брил нас, пытался лечить полученные на работе травмы, следил за чистотой в помещении и чистотой одежды. Он добился от шефа «санитарных» дней, когда мы не только могли бы сами помыться, но и постирать свои шмотки.
Так как мы поедали огромное количество картошки, ее начистить одному было не под силу. Вечерами перед сном мы садились в кружок и чистили ее коллективно под песни. Пели русские народные песни (Лучинушку, Эй, ухнем, Шумел, горел пожар Московский, Ванька-ключник, По Дону гуляет, Хазбулат удалой и пр.,), а также и советские военные (Вставай, страна огромная, Тачанка, Каховка, Волочаевские дни и др.). Конвоиры сидели и слушали наши песни, иногда даже подпевая. Делали вид, что не понимают, слушая «...с фашистской силой темною, с проклятою ордой». Под окнами собирались поляки и сидели, слушая наше пение.
Здесь я подружился с Михаилом, назвавшим себя фамилией Ходжаев. Он попал в плен уже летом 1944 года где-то под Варшавой. До призыва в Армию он жил в Узбекистане, куда его семью эвакуировали из Харькова. Обладая большими способностями к языкам, он быстро выучился говорить по-узбекски, и заявил о себе, как о мусульманине. Несколько узбеков из нашей бригады признавали его своим и говорили с ним по-узбекски. На самом деле он был евреем, о чем мне сказал. Он был очень умен и начитан, у нас с ним оказалось много общего в восприятии окружающего мира. С ним мне пришлось пройти почти до конца пребывания в плену.
Слишком мягкое обращение с нами наших конвоиров, не понравилось шефу, и, по его требованию их сменили. Но лучше шефу от этого не стало. Один из прибывших был также австрийцем, как он себя называл «Kleinbauer’ом». Отличался крайними проявлениями «донжуанства»: гонялся за польскими девицами, не давая им прохода. Как только кто-нибудь из женщин отлучался за кустики по естественной надобности, он бросался туда же вслед.
Второй - был уже полным инвалидом. Многократно раненый, он еле плелся вслед за нами и, приведя на место работы, валился на траву. Но во время переходов с места на место он проявлял бдительность: требовал, чтобы мы шли точно по указанному им направлению, невзирая на лужи, угрожая винтовкой, иногда лупил прикладом. Мы сказали Кинзелу, чтобы он передал шефу: «если этого психованного не заменят, то вскоре кого-либо из нас не досчитаются». Это возымело действие, вскоре обоих конвойных опять заменили.
Тем временем дело шло к осени. Урожай, в основном, был собран, шла сдача его на станции, куда возили конными упряжками зерно, картофель, сахарную свеклу. Немцы явно нервничали: фронт упорно двигался на Запад. Союзники, высадившиеся в Нормандии, также не спеша, продвигались в глубь Германии, одновременно подвергая массированным безжалостным налетам авиации немецкие города. В газетке Заря появилась удивительная заметка. В ней говорилось о том, что германские войска, разгромив Красную Армию, захватили всю европейскую часть России, Украину и Белоруссию, уничтожили весь промышленный потенциал России. Тем не менее, русский народ нашел в себе силы и отбросил вермахт за пределы российской территории.
Теперь же, наоборот, Красная Армия штурмует границы Германии, становясь захватчиком, российские войска превращаются в оккупантов. У немецкого народа также есть силы для противостояния агрессии. Кроме того, готовится к применению новейшее оружие, сила которого не имеет себе равных. Как только Фюрер прикажет ввести его в действие, победа Германии будет предопределена. Как и раньше, в этой заметке сквозила чуть заметная ирония.
С завершением уборочных работ шеф решил, что пора отказаться от даровой рабочей силы: она уже не оправдывала затрат на ее содержание. Нам приказали собираться в дорогу. Сборы были невелики, но мы успели напечь лепешек из украденной муки, нагрузив ими свои вещмешки. В подкрепление к двум нашим конвоирам прибыло пополнение, и мы отправились тем же путем обратно в Торунь.
Привезли нас уже не в Форт 17, а в другой лагерь.
Во время нашего отсутствия, Форт 17 настолько переполнился, что немцы организовали новый, пристроив его к большому международному лагерю, находившемуся за Северо-Западной чертой города на правом берегу Вислы. В этом лагере содержались англичане, бельгийцы, поляки, итальянцы, югославы, появились уже и американцы. Все они жили в каменных одноэтажных казармах, в отдельных зонах.
К лагерю наскоро присоединили большую территорию, на которой построили щитовые деревянные бараки. Территория эта, предназначенная для русских военнопленных, отделялась от лагеря союзников узкой, огороженной колючей проволокой полосой, дорогой, заканчивавшейся въездными воротами. С этой дороги открывались ворота в несколько зон русского лагеря.
Жизнь в лагере шла по единому порядку, от утренней раздачи хлеба до отправки на работы. По возвращению с работы направлялись к общей кухне, где раздавалась баланда после долгого движения очереди к раздаточному окну. Баланду выпивали на ходу, пока нас разводили по своим зонам. Лепешки, привезенные из командировки «к бауэру», быстро закончились, быстро истощились накопленные там "килограммы здоровья", и я вскоре вошел в обычное полуголодное состояние. Лагерь был плохо обустроенный, в бараках, где почему-то стояли не привычные нары, а двухэтажные деревянные койки, было холодно, редко расставленные печки, топившиеся брикетами из угольной пыли, плохо согревали продуваемое помещение.
Главная забота обитателей лагеря состояла в том, чтобы при распределении по работам попасть туда, где можно чем-нибудь «поживиться». Утром, после раздачи и съедения хлеба, все работоспособное население лагеря сгонялось через ворота на улицу, смежную с союзниками, выходившую к главным воротам лагеря. Образовавшаяся толпа все время была в движении и толкотне. Нужно было до прихода конвоев занять такую позицию, чтобы вовремя выскочить по вызову на хорошую работу, и уклониться от работы невыгодной, отступив назад и смешавшись с толпой. Когда же приходил конвой, а конвоиров, водивших всегда в определенные места, узнавали, движение толпы приобретало характер свалки. Вмешивались охранники и полицаи, лупили дубинками по спинам и головам, но это помогало мало.
В теплом, по сравнению с Россией, климате Польши картофель закладывали на хранение в длинные бурты на краю полей и вдоль дорог. Эти бурты закрывали соломой и присыпали землей, оставляя отверстия (продухи) через определенное расстояние. На работах по устройству таких хранилищ можно было спереть несколько картофелин, запрятав их в складках одежды, с тем, чтобы дома сварить или испечь в печке, топившейся в бараке. На эти работы, а также на работы по перегрузке овощей в вагоны или из вагонов в телеги или грузовики, требовалось много рабочих. Туда все стремились попасть и когда приходили знакомые конвоиры, начиналась свалка. Приходили конвоиры, отводившие на работу в песчаный карьер, на рытье убежищ, на стройки и другие неприбыльные места, то тоже начиналась свалка, но уже в обратном от ворот направлении.
Из-за проволочной ограды эту картину наблюдали наши союзники, откормленные, опрятные, тепло одетые, с сигаретами или трубками в зубах.
Картина была достойной внимания, если, к тому же, представить себе внешний вид наших военнопленных -изможденных «доходяг» в грязных оборванных шинелях с оторванным хлястиком, котелком, болтающимся за поясом, в пилотках, нахлобученных на уши, с надписями «SU» на спинах. Иногда кто-нибудь бросал из-за ограды банку овсянки, начинавшаяся из-за нее драка была занятным зрелищем для скучающих англичан.
Некоторое время мне везло: я попал в постоянную бригаду, работавшую на аэродроме, рыли капониры для самолетов и убежища - щели и блиндажи. Здесь нас постоянно подкармливали: во время обеда появлялась повозка, которой управлял усатый поляк, его, в связи с выполняемой им миссией, прозвали «Микоян». Он привозил бидон эрзац-кофе и хлеб, по чашке слегка подслащенного кофе и по куску хлеба нам выдавали.
Однако везение это продолжалось недолго. То ли работы уже все были закончены, то ли они выполнялись уже не военнопленными (в Торуни были также и «цивильные», как их называли, завезенные из России работники, в основном, женщины. Мы видели их лишь издалека).
Упомяну, кстати и об отношениях с нашими союзниками. Они всегда были приветливы по отношению к нам. Часто, когда представлялся случай, помогали, передавая съестное. Однако, все передаваемое - остатки от обеда, все равно, подлежащие выбрасыванию. Они охотно торговали съестным в обмен на кустарные изделия наших инвалидов-умельцев. Французы и итальянцы проявляли больше сочувствия: когда встречались с ними на работах, они часто отдавали свои бутерброды, принесенные из лагеря. Из числа многих народов, представленных в лагерях, лишь только сербы готовы были делиться последним куском.
Читая и слушая сообщения о событиях в Югославии в последние годы, я не могу не вспоминать о сербах с великой благодарностью к ним.
Наступила зима, подморозило и при земляных работах стало трудно пробивать смерзшийся верхний слой грунта. А земляных работ прибавилось: немцы стали готовить оборонительные сооружения вокруг города.
Наступил и Новый 1945 год. Утром 31 декабря нас обрадовали: выдали буханку не на 12, как раньше, а на 6 человек! Решив, что это своеобразное новогоднее поздравление, съели хлеб, тогда и выяснилось: выдали сразу за два дня! Вот так Новый Год!
Наступило время, когда опять с Востока стали доноситься раскаты грома. Приближался фронт. Мы жили в тревоге и ожидании следующей эвакуации. За проволокой в лагере союзников постепенно пустело: англичан уже вывозили.
Неисповедимы пути Господни! Кто бы мог подумать, что в это время по другую сторону фронта вели наступление на Торунь и Быдгощь мои бывшие однополчане-кавалеристы! Я узнал об этом уже через много лет после войны, рассматривая карты боевого пути корпуса.