Еще жив!

Первый раз пришел в себя на бетонном полу под струями горячей воды. Второй раз, очевидно, после того, как меня чем-то укололи или дали что-то понюхать, прислоненным к стеклу рентгеновского аппарата, к которому меня пытались приставить два санитара, а я всякий раз сползал на пол.

И окончательно пришел в себя, обнаружив лежащим голым на нижней полке двухэтажной койки на шинели, прикрытым сверху своим тряпьем. Почувствовал даже некоторое блаженство от того, что меня не жрали вши.

Прежде всего, стал осматривать и ощупывать себя. Обнаружил, что не могу двигаться. Кости спины болели от жесткого ложа, но повернуться или подоткнуть под себя шинель нет сил. К ногам как будто привязаны пудовые гири, поднять которые нет возможности. Руки, также отягощенные неимоверной тяжестью, движутся с огромным напряжением сил.

Ног по-прежнему не чувствую, ступня правой ноги и пальцы левой - черные, очевидно отмороженные. Кто-то сунул мне под нос кусок стекла. В нем я увидел отражение своего лица и не узнал в нем себя. В стекле на меня смотрел череп, глазами, провалившимися в ямы глазниц. Вместо носа - узкая полоска хряща, нет ни щек, ни губ, ни подбородка. На костях черепа болтается морщинистая серая кожа. Ощупывая себя, убедился, что все тело - голый скелет, на который напялена такая же серая морщинистая кожа, не скрывающая очертаний костей. Вместо «пятой точки» - кости таза с провалом между ними. Нога у тазобедренного сустава обхватывается кистью руки так же, как рука у запястья.

Чувства голода я не испытывал, однако все время хотелось закрыть глаза и вновь провалиться в небытие, я останавливал себя напряжением воли.

Вокруг себя стал слышать голоса разговаривающих между собой соседей. Они обсуждали в этот момент мое возвращение к жизни. Я подал голос, он тоже был не мой, какой-то хриплый дискант.

Выяснил, что происходит вокруг меня.

Попал я в очередной лагерь, Stalag X-B, расположенный у местечка Sandbostel неподалеку от Гамбурга. Этот лагерь был интернациональный, в нем содержались военнопленные, наверное, из всех европейских стран. Был в нем и небольшой блок, предназначенный для русских военнопленных, изолированный ото всех и отличавшийся особо строгим режимом..

Лагерь этот был, как говорили, единственным, находившимся под непосредственной опекой Международного Красного Креста, который через свое Швейцарское представительство организовал очень хорошо оборудованный госпиталь. Из Швейцарии сюда доставляли медикаменты и перевязочные материалы. Вот в этом госпитале я и оказался.

Пришли два врача, оба - из военнопленных. Русский во флотской шинели, тот, которого я видел, когда он проводил рентгенологическое обследование, и итальянец, говоривший по-русски, коверкая слова так, что его трудно понять. Это, оказалось, наш палатный врач, его имя Лоренцо Градоли, он из Рима.

Русский врач, передавая меня на попечение итальянцу, рассказал, что вытащил меня из горы трупов, выгруженных из вагона, увидев, что во мне еще теплится жизнь. После того, как санитары госпиталя провели меня через санитарную обработку, он подробно меня исследовал, результаты исследования внесены в медицинскую карту, оставленную на тумбочке около моей кровати. Сказал, что дальше все зависит от моего желания выжить, шансы на это есть, и ушел.

Через много лет, кажется в 1977 или 1978 году в журнале «Новый Мир» мне попалась на глаза опубликованная в конце номера мелким шрифтом повесть «Восточные университеты». Ее автор - бывший военный переводчик, служивший после войны в лагере для немецких военнопленных из числа высших офицеров, проходивших «перевоспитание». Лагерь находился в городке, разделенном границей между Латвией и Эстонией, по-эстонски Валга, по-латышски Валка. В госпитале этого лагеря работал бывший морской военный врач, освобожденный из немецкого плена, который он отбывал в лагере Зандбостель.

По описанию я сразу узнал моего спасителя. Через редакцию «Нового Мира», выяснив адрес автора, я написал ему. Из ответа выяснилось, что это - доктор Дьяков, проживавший в городке Сходня, что под Москвой, умерший за несколько лет перед этим.

Слишком поздно и случайно я узнал об этом.

Доктор Градоли с помощью санитара сделал мне перевязку прямо в палате, считая, что таскать меня в операционную опасно. Расспрашивая меня, долго пытал, есть ли у меня «Трия сушька». Я никак не мог понять, чего он хочет.

Тогда он сунул мне под нос немецко-русский словарь, открытый на слове « Tryasutscka =Трясучка, лихорадка». Я ответил, что озноба (трясучки) у меня нет, но ощущаю постоянное жжение в груди.

При перевязке на правой ступне отвалились отмороженные черные пальцы, остались торчать оголенные кости стопы. Доктор сказал, что подождет, если не будет проявляться гангрена, то он не станет ампутировать стопу, она может мне еще пригодиться. Сделал мне внутривенный укол, от которого вдруг стало жарко в горле, и я уснул.

Разбудили меня тем, что принесли обеденную баланду. Она была нисколько не лучше, чем в прежних лагерях, и я ее выпил даже без аппетита. Вскоре вновь пришел доктор Дьяков в сопровождении, судя по форме, француза. Сказал, что у меня крайняя форма дистрофии, когда желудок не вырабатывает сок, необходимый для переваривания пищи. В то же время, мне необходимы жиры, которых не хватает в лагерном рационе. Француз, пришедший вместе с ним, принес мне банку жира, который мне нужно съесть за два дня. Если желудок справится, и я не умру от голодного поноса, то выздоровление мне обеспечено. Он считает, что шансов выздороветь у меня все же больше.

Оставив француза около меня, он ушел. Француз оказался французским армянином (второй раз мне встретился армянин из Франции), его, которому я обязан жизнью, я запомнил, как зовут: Месроп Аветисян. Он оказался моим земляком по Ростову: в двадцатых годах он эмигрировал из Ростовского пригорода - Нахичевани во Францию.

Невольно вспомнились особенности военного быта - культ землячества. Первый же вопрос, который задавали друг другу при встрече солдаты - "откуда ты?".

Помню характерную картину.

К пересыльному пункту (лагерю) приближается колонна солдат (пленных). Из колонны и из-за ограды лагеря звучат возгласы: "Рязанские (курские, ростовские и т.п.) есть?" И после того, как вновь прибывшие смешиваются со "старожилами", идет активный поиск земляков. Земляки в этих условиях - почти родственники, они считают себя обязанными помогать друг другу в меру своих возможностей.

Таким "богатым" земляком я обзавелся в лагере "Занд-бостель", ему, вслед за доктором Дьяковым, я обязан жизнью.

Открыл банку я на следующий день. Это оказался, по-видимому, смальц - топленое свиное сало. Утром принесли хлеб, я намазал на него толстым слоем сало, днем – несколько ложек разболтал в баланде.

В отличие от других лагерей, здесь давали утром кроме обычной порции хлеба, кусочек маргарина, ложку сахарного песку и кубик консервированного мяса, размером грани в 1 см. За два дня банку я прикончил, вероятно, не без помощи лежавшего надо мной коллеги. Ирония судьбы: он скончался от голодного поноса уже после освобождения в апреле 1945 года.

Месроп приходил еще несколько раз, пока его не "засекли" охранники, приносил мне куски хлеба.

Откуда-то появился человек, попросивший у меня разрешения сделать мой портрет. Он сказал, что имеет уже много рисунков, которые, в дальнейшем, расскажут потомкам о пережитом нами во время войны. Чтобы придать мне удобное для позирования положение, он подтащил меня к спинке кровати, оставив в полусидячем положении. Было очень неудобно и больно опираться на несуществующие ягодицы, но, ради искусства, я терпел. Поработав некоторое время, так и не показав мне свое «творение», он удалился, оставив меня в том же положении. С невероятным трудом я сполз, вновь кое-как улегшись на подостланную шинель.

Разглядел медицинскую карту, оставленную доктором Дьяковым на тумбочке. Не разобрав написанные по-латыни медицинские заключения, обратил внимание на показатели измерений, вес - 26 кг!. На схеме грудной клетки заштрихована часть правого легкого.

Миша окликнул меня из другого угла палаты, он оказался здесь же. По его словам, у него так же, как и у меня, сильно отморожены ноги, врач, опасаясь гангрены предполагает ампутацию части ступни. Лежащий справа от меня сосед оказался моим земляком по Москве. Анатолий Иванов, он до войны играл на виолончели в оркестре Большого театра. Мы с ним разговорились, тем для бесед хватало: вспоминали Москву, Третьяковку, Парк Культуры с его аттракционами, который славился в Москве не меньше, чем теперешний Дисней Лэнд в США. Вспоминали о музыкальных спектаклях Большого театра, которые я слышал по радио. Побывать мне пришлось только на Дубровском и Красном маке. Я пытался насвистывать знакомые арии, он поправлял меня. Он подробно рассказывал о содержании спектаклей, о мизансценах и декорациях, о нарядах актеров, об исполнителях. Это было интересно и помогало преодолевать тягучее время.

Принесли пробирки для взятия мокроты - проверка наличия в ней палочек Коха. Говорили, что у кого найдут, тому будет положено дополнительное питание. Анатолий попросил меня сплюнуть в его пробирку, не сомневаясь, что у меня найдут бациллы туберкулеза. Я это сделал, и действительно, через несколько дней мне и ему объявили о том, что нам положен дополнительный паек: три отварных картофелины в мундире и стакан снятого молока. Это было очень существенное дополнение к лагерному рациону. Не могу на прерваться, забежав вперед. В 1947 году, оказавшись в отпуске в Москве, я отправился разыскивать его по оставленному им мне адресу: ул. Маркса-Энгельса, 6 (или 10). Легко нашел эту улицу за зданием библиотеки им. Ленина, противоположная зданию библиотеки сторона - старомосковские дворы с деревянными двухэтажными домами, ныне снесенными. Вошел во двор, стал спрашивать про Анатолия Иванова. Кто-то из жителей, взглянув на меня удивленно, показал квартиру. Позвонил, меня впустили, узнав, кто я и зачем пришел. Жена Анатолия сказала мне, что несколько месяцев назад он умер от туберкулеза. Мне оставалось только посочувствовать горю родных и рассказать им о днях, проведенных вместе с ним в лазарете немецкого лагеря для военнопленных. Вот, как удивительно и трагично складывается судьба!

Один за другим побежали дни, похожие друг на друга так, что ими трудно отмечать движение времени. Большие неприятности стали доставлять расплодившиеся клопы. От них просто не было спасения. Ножки кроватей установили в банки, залитые водой. Но проклятые насекомые пикировали с потолка.

Я стал испытывать невероятные муки голода. Такого не было даже в самые голодные дни моего существования. Очевидно, выздоравливающему организму требовалось дополнительное питание. Как-то раз, не в силах удержаться, я слопал ломтик маргарина с сахарным песком, принадлежавшие моему соседу сверху, тому самому, который помог мне очистить банку с салом. Это было замечено соседями и мне пришлось рассчитаться с ним пайкой хлеба.

Только некоторые события выделяются в этом потоке однообразно текущего времени. Главное - это гангрена у Миши. Ему сначала удалили стопу правой ноги, но гангрена стала распространяться дальше, ампутировали ногу выше колена. Но и это не помогло. Всего за несколько дней до освобождения, его унесли в палату для умирающих.

Я стал быстро поправляться. Доктор Градоли, проходя как-то мимо меня, сказал: «О! Ви - толстой!» (с ударением на последнем слоге). Действительно, кости стали понемногу обрастать мясом, я стал иногда передвигаться по палате, держась за стены и, опираясь на костыли (уже не помню, откуда они у меня появились).

Однажды, кажется, около середины марта вечером неподалеку раздалась пулеметная и автоматная стрельба. Оказалось, в части лагеря, отведенной для русских военнопленных, была попытка мятежа. Зная о постепенном приближении фронта с Запада, (союзники не очень спешили), они решили вырваться на свободу. Попытка оказалась неудачной, всех поймали, многих расстреляли.

В наших бараках лазарета немцы и русские полицаи не появлялись. Иногда заходил одетый в форму немецкого унтер-офицера капеллан, русский священник протестантской церкви. Давал читать тоненькие брошюрки религиозного содержания, написанные слишком примитивно, в расчете на малограмотных читателей. Как-то раз раздали по банке сгущенного молока на двоих, - подарок от народа Швейцарии русским военнопленным, так было сказано в листовке, обертывавшей каждую банку.

Стало явно ощущаться приближение фронта. Вокруг лагеря (из окна барака была видна внешняя проволочная многорядная изгородь с вышками и часовыми на них) появились высокие шесты с белыми флагами с нанесенными на них красными крестами. Повязки с красными крестами появились и у немецких часовых на рукавах. По баракам прошел представитель только что организованного лагерного комитета. Почитал написанное комитетом обращение к командованию союзников, в котором описывалось бедственное состояние тысяч военнопленных (можно ли назвать бедственным положение англичан и французов, страдавших лишь от разлуки с родными?). Это обращение должно было быть отправлено со специальным посланником, которому будет организован побег. Через несколько дней, я даже удивился, как быстро, над лагерем пронесся английский истребитель и сбросил вымпел. По баракам стали носить и читать сообщение, примерно следующего содержания:

- Ваш посланный прибыл. Командование союзных войск знает о вашем положении и принимает меры для скорейшего вашего освобождения. Ждите и не предпринимайте попыток побега: они затрудняют действия наших войск. Уничтожайте фашистских агентов. Командующий 4 Армейской группой союзных войск генерал (кажется - Монтгомери или Кларк.)

В середине апреля грохот фронта стал явственно слышен. Над нами проносились английские самолеты, где-то неподалеку сбрасывавшие бомбы.

Как-то раз предупредили, что этой ночью нужно оставить открытыми окна барака: будет взорвана электростанция, могут вылететь стекла. Взрыва, однако, не было.

В окно барака за внешней оградой лагеря виднелся небольшой немецкий хуторок. Его жители стали копать траншеи у самого проволочного ограждения, было непонятно, зачем им это нужно. Мы почувствовали приближающиеся перемены. Вместо хлеба выдали по кучке галет. Это было сытнее, чем кирпичи «образца 1939 года». Затем, что было уже похоже на предпраздничный сюрприз, нам выдали американские пакеты дополнительного пайка по одному на двоих, залежавшиеся невостребованными на продовольственном складе. Вот когда стало понятно, почему наши союзники, находясь в плену, выглядят, как на курорте. Пакет, предназначавшийся каждому на неделю, содержал такое количество продовольствия, что и две недели можно было вполне обойтись без немецкого пайка. В нем было: две банки порошка какао, две банки сухого молока, пакет сахарного песка килограмма два, несколько банок концентратов (супы, овсяная каша), коробка бульонных кубиков, пачки галет и печенья, сухой компот, банка яичного порошка, жевательная резинка (которую мы приняли за непонятно почему такой твердый мармелад), несколько банок с сигаретами «Кэмел», туалетная бумага.

26 апреля фронт подступил вплотную. Знакомые звуки рвущихся и воющих на подлете мин и снарядов, пикирующих бомбардировщиков, фонтаны разрывов. Все это вплотную к ограде лагеря. Но ни одна мина, снаряд или бомба, пущенные с той или другой стороны, в лагерь не залетели. Только «шальные» пули свистели и шлепались изредка о стены бараков. Три дня с 26 по 29 апреля лагерь находился на ничейной полосе между позициями немецкой и союзников. Подобравшись к окну, я имел редкую возможность, практически не рискуя жизнью, вплотную наблюдать за ходом боя. Стало понятно, зачем жители хуторка вырыли себе убежище у стен лагеря: здесь они были в относительной безопасности. Я пытался представить себе, что было бы, если б лагерь находился между нашими и немецкими позициями!

Все эти три дня англичане методично и беспрерывно обрабатывали немецкий передний край артиллерийским, минометным огнем, бомбежкой и штурмовкой с воздуха. Сначала немцы отвечали им довольно интенсивно, затем их огневые средства были подавлены. 29 апреля, англичане решились на атаку, шли, даже не пригибаясь, поливая впереди себя огнем из автоматов. Если еще и оставался у немцев кто-нибудь живым в полуразрушенных блиндажах, то он был оглушен и полностью деморализован от такой плотности огня.