КАНИКУЛЫ

КАНИКУЛЫ

Как мы ждали каникул! (Впрочем, был ли в истории человечества хоть один ученик, который с нетерпением не ждал бы каникул?)

Перед каникулами на переменке писали на доске мелом известное школьное стихотворение:

Последний день, учиться лень.

Мы просим вас, учителей,

Не мучить маленьких детей.

Они и не мучили, и двойки никому не ставили. Классный руководитель писал на доске план мероприятий на каникулы, а мы переписывали его в тетради. Теперь дети проводят каникулы дома или с друзьями, в надоевшую школу и не показываются, а у меня, помню, в каникулы почти каждый день был занят: то елка в нашей школе, то утренник, то лыжная прогулка, то экскурсия в Музей Чайковского, то в городском клубе спектакль кукольного театра, который приезжал из Ижевска. Показывали из года в год один спектакль — «По щучьему велению». Я его раз десять, наверно, видел. Спектакль хорошо поставлен, но до чего же он вредный (как и сказка, по которой он сделан)! «По щучьему велению, по твоему хотению» всё само собой делается — лес рубится, сани идут без лошади, палаты боярские возводятся. Пальцем не пошевелив, лежа на печи, во дворец царский прибывать изволишь. Думаю, у европейских народов нет таких сказок…

А как старательно, душевно и мы, и учителя, готовились в трудные военные и послевоенные годы к школьным вечерам! Литераторы и историки брали на себя художественную самодеятельность (немудрящую — но разве это так уж важно?). Илья Семенович Винник, до войны чемпион Украины по боксу (в своем весе), с деформированной левой рукой (результат фронтового ранения), учил ребят боксу и организовывал на школьных вечерах показательные бои (рассказывали: шел он вечером с учениками, а на них — двое здоровенных детин. Илья Семенович, в сущности однорукий, быстренько уложил их в снег. Красиво сказал, указывая на поверженных: «Вот этот сейчас очухается, это, ребята, называется нокдаун. А этот еще полежит, это — нокаут». После этого в секцию бокса отбою не было). Даже чертежник (тоже инвалид войны) нашел свое место — украшал стены зала лучшими из орнаментов, которые мы чертили тушью на его уроках.

Даже драматический кружок в школе работал. Никакого театра в городе не было, но каким-то ветром занесло к нам, в городской клуб, артистку (не помню ее имени). Она увлеченно готовила с нами «Белеет парус одинокий» по Катаеву, сцены из «Ревизора», «Полтавы», «Бориса Годунова». Марину Мнишек решила было сыграть сама, что нас изумило: такая-то старушенция (ей было, наверно, все тридцать!) — Марина Мнишек?! В конце концов выбор пал на девочку из соседней женской школы. В Юрке Вознюке, нашем «артисте» (я о нем уже писал), она безошибочно разглядела Хлестакова и Гришку Отрепьева. А вот со мной у нее получилась осечка. В «Борисе Годунове», в сцене в корчме мне была дана интересная роль маленького верткого выпивохи — чернеца отца Мисаила. Но… Щепкина из меня не получилось, и после первой же репетиции я был разжалован из отцов Мисаилов в «пристава» (да еще и «другого»!). У меня были две реплики по пять-шесть слов, но я аккуратно присутствовал от начала до конца на всех репетициях. Мне приятна была сама «пыль кулис» (репетировали в городском клубе, обычно почему-то на громадном чердаке, где были сложены декорации, клубное оборудование, и чего-чего, а пыли было предостаточно). На спектакле я был на высоте: за неимением слов усердно тряс бородищей и стучал по полу алебардой. А Мисаил был просто великолепен, но — нет худа без добра и добра без худа: второй чернец — разгульный шумный богатырь отец Варлаам — вдруг переключился на вкрадчивую манеру маленького Мисаила и завалил роль, к неописуемому огорчению нашей руководительницы.

Руководительница наша все-таки не поставила на мне крест. Уж очень хотелось ей использовать мою преданность театру и мои «богатые» внешние данные: маленький рост, большой нос, тоненький голос. Если не монах, так, может, шпион? И вот я — агент царской охранки, шпик по прозвищу Усатый в инсценировке по роману Валентина Катаева «Белеет парус одинокий». И снова — осечка! И снова я разжалован — на этот раз из шпиков в пламенного революционера Илью Борисовича, члена подпольного комитета (одна реплика на 9 слов, считая предлоги и союзы).

И на том моя артистическая карьера закончилась…

Елочных базаров и в войну и после войны в Воткинске и в помине не было. Но какой же Новый год без елки? Помню, мы с сестрой Любкой поздно вечером встаем на лыжи, идем в лес. «Сквозь волнистые туманы пробирается луна…», и мы пробираемся среди елочек, выбираем самую-самую красивую и относим ее домой. «Настоящих» игрушек, сохранившихся от довоенных времен, — всего несколько, и мы клеим из бумаги игрушки, гирлянды, раскрашиваем их. Потом каждый день я, как на работу, с утра прихожу к Любке. Мы с ее подругами пляшем вокруг елки, поем, играем в разные игры.

Вспоминается любимая наша игра военных времен — в базар. Скудную выделенную нам снедь — хлеб, овощи, что-то еще — делим на малюсенькие кусочки, распределяем роли: вы — продавцы, мы — покупатели. И открывается базар. Всё по-настоящему — оживленная торговля, перебранка: «Ты что недовешиваешь?» — «Да ты чо?! Разуй глаза-то! Я тебе с большим походом (перевесом) взвесил!» Ну а денег расплачиваться много, «куры не клюют» — новенькие, хрустящие «николаевские» и «керенки» из нашего клада (я о нем уже писал).

Колядки в наших краях неизвестны, а вот гадания, переодевания — случались. Помню, в зимние каникулы (в 7-м классе?) я оделся нищим, нахлобучил рваную шапку и отправился собирать милостыню в дома знакомых и родных. Иногда и прогоняли меня: «Иди, Бог подаст! Самим есть нечего!» А сердобольные мои тетки жалели нищенка и что-то ему давали. Удивительно, разоблачили меня не сразу, только сметливые мои двоюродные сестры Тайка и Нюрка. Когда я зашел к ним, они с матерью, тетей Толей, усадили меня, дали кусок горячей шаньги, спрашивали, кто я и откуда. Я вошел в роль, со слезой в голосе излагал свою заранее заготовленную «легенду»: отец на фронте, мать умерла; живу у тетки; тетка-то добрая, а вот мужик ейный — злющий, гонит меня милостыню собирать и, если мало принесу, ругает, а то и бьет. «Ну-ка, Нюрка, дай ему ишо хоть кусок хлеба!» — пожалела меня тетя Толя, но когда я протянул руку за хлебом, наблюдательная Нюрка заметила: «Мама, а руки-то у него чо-то какие белые!» (Вот так шпионы проваливаются из-за пустяковых просчетов: старательно измазав углями и сажей лицо, я забыл про руки!) Ко мне пригляделись повнимательнее: «Ой, да это же Вовка!»