Глава 7. Аид

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7. Аид

Я задумываюсь. Да, Лаврентий и банка… Проходимец отравил первое впечатление от встречи с Тэллюа. И вдруг все отодвигается куда-то, становится ненужным и пустым. Тэллюа…

Даже не закрывая глаз, вижу перед собой темный фон неосвещенного шатра и на нем яркое пятно пестрых тканей, оно блестит, как эмаль, — прекрасная оправа для живой драгоценности. Как хороша была девушка в двух халатах — желтом и голубом, как нежно отливало ее смуглое тело холодными и горячими бликами! Напрасно старался я вспомнить черты ее лица — осталось лишь впечатление чего-то яркого, переливчатого и совсем не обыкновенного.

В детстве, когда я увлекался собиранием коллекции насекомых, отец подарил мне большую коробку, устланную изнутри черно-фиолетовым бархатом. В коробке была приколота одна большая бабочка чудесной, дивной красоты. Прошли годы, я не помню теперь ни форму, ни рисунка, ни даже расцветки ее крыльев, но волшебные переливы ярких и чистых красок остались в моей памяти неизгладимо и как живые. И вот теперь — все совершенно тоже…

Так пусть Тэллюа останется для меня лишь сказочным воспоминанием!

Размышляя, я поднимался к верхней площадке и пришел в себя, когда услышал тихое ржание Антара: белый скакун уже насторожил уши.

У входа в палатку Тэллюа меня ждал сухой старичок с большими серьгами в ушах — ювелир. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что мы одни, он вынимает из-за пазухи белый шелковый платок, разворачивает его края и протягивает золотую заколку для волос, скорее брошь, с ажурным украшением из тончайшей витой проволоки, похожую на цветок. Бесспорно высокое качество работы и своеобразие рисунка.

Ювелир быстро-быстро что-то говорит, указывая на шатер и повторяя имя его хозяйки:

— Тэллюа!

Он сладко улыбается и прикладывает заколку к лысине. Искушение велико. Я вспоминаю смуглую девушку с ярко накрашенным алым ртом. И вынимаю кошелек.

Втроем мы стоим перед шатром.

— Нет, позвольте, — горячится Дерюга, — вопрос нужно решить сейчас: пригласить или нет? Экспедиции он нужен, и мне хотелось бы сделать ему приятное!

— Кто этот Олоарт? — спрашиваю я невинно.

— Туарегский вождь, главарь стоящего здесь сильного отряда. Мне нужно привлечь его симпатии: в любой момент мы можем при раскопках найти большие ценности, и тогда доброе отношение этого разбойника окажется совершенно необходимым. Что вы скажете, мсье лейтенант?

— Мне все равно, пусть решит наш гость.

— А для меня все туземцы интересны, — отвечаю я, — нечасто приходится обедать с туарегскими князьями-разбой-никами. Давайте его сюда!

И опять я с восторгом смотрю на Олоарта. На нем парадное облачение, на босых ногах розовые сандалии, у левой щиколотки серебряный обруч… Тот же пучок черно-синих блестящих косичек, змейками извивающихся по спине. Та же независимая, гордая осанка. Лицо закрыто. Но что за голова! Под повязкой легко угадываются впалые щеки и хищный орлиный нос. Холодной свирепостью блестят прямо и смело глядящие вперед глаза.

Двадцать лет русский художник Иванов работал над своей картиной «Явление Христа народу». Кто не помнит его Иоанна Крестителя — упитанного и холеного, поставленного в холодную академическую позу. Волосы расчесаны, как у модной дамы, лицо благообразно, от фигуры веет напомаженной красивостью… И это — пустынник, питавшийся насекомыми, фанатик — огненный проповедник! Пророк! Провозвестник Мессии! Нет, таким он быть не мог. Олоарт — вот настоящий вождь и пророк! Я не сводил с него глаз, мысленно ставя его в разные позы, окружая подобающей средой и прикидывая композиции на разные сюжеты. Что за глупец этот Иванов! Десятки лет погубить на слащавую мазню с римских натурщиков, когда под боком Палестина или Африка. Такой типаж! Олоарт как будто создан для ивановской темы. А еще лучше — дать его Иисусом Навином, на поле боя кричащим солнцу «Остановись!» Вот где можно обыграть каждую деталь — от пламенных налитых кровью кровавых глаз до сверкающего меча!

— Прошу обедать! — с поклоном говорит рабыня, таклитка Тата, и мой пророк направляется в шатер. Мы следуем сзади, ощущая вдруг прилив здорового аппетита.

Ложе убрано, вернее, сделано ниже и расширено так, что вокруг могут полулежать человека четыре. Мы обедаем. Белоснежный Дерюга, красный Лионель, черный Олоарт и, увы, песочный я.

«Определенно проигрываю в такой блестящей компании, — мелькает у меня в голове. — Особенно хорош Лионель: к юному лицу так идет алый бурнус, небрежно наброшенный поверх мундира. Что сказали бы парижские девушки, видя такого зуава?»

Но, видно, и африканская девушка не могла остаться равнодушной. Тэллюа, прислуживавшая нам с помощью двух служанок, все время поглядывала на молодого офицера, я ловил эти быстрые взгляды и чувствовал за него радость и странную горечь, которая злила меня, потому что была похожа на зависть. Обед был сытный и приятный, вполне приспособленный к климату: прохладная простокваша из верблюжьего молока, запеченое в золе вяленое мясо — абатул, мэльфуф — шашлык из печени и почек козы, кискис с горячими кефами, яичница из черепашьих яиц и свежими помидорами, отварные бобы с пряным сыром, горстью аира, таркит — мятые финики в молоке и свежим сливочным маслом, юэльсан с фати — нежный сливочный сыр с тончайшими хрустящими лепешечками.

— А почему ни хозяйка, ни вождь не притронулись к яйцам?

— Спросите Тэллюа!

— Мы не едим ящериц, рыбы, птиц и птичьих яиц. Рыб мы не видим и не знаем, птицы забыты на земле иджабаррена-ми нашими предками, а варан — наш дядя по материнской линии, — важно ответила девушка.

— Наверное, половина яиц — змеиные! Я не буду есть эту гадость! — пробурчал Лаврентий.

Лионель сделал гримасу и предложил включить в меню наши запасы. Я запротестовал — черт возьми, раз в жизни выбрался в эти места, и я не намерен искажать себе впечатление фальсификацией!

Оба европейца откинулись на подушки. Олоарт едва прикасался к пище и не сводил с хозяйки глаз, я же храбро пробовал все, что подавали служанки. Разговор не клеился.

— С чего это у вас такой усталый вид? — спросил Дерюга, закуривая сигарету и передавая портсигар Лионелю.

Офицер махнул рукой.

— Все тоже, без конца. С утра судебные дела.

— Украденные куры и изнасилованные женщины. Обычный ассортимент!

— В том-то и дело…

— Поручили бы судебные функции Сифу. У него для судьи отличные манеры и наружность.

— Пробовал. Сиф был доволен, как козел в огороде, — морда так и сияла. Но это опасно, такой судья может вызвать серьезное недовольство населения.

— Небось, любит подношения?

— Хуже! Вот послушайте. Недели три тому назад в становище около Джебель-Казара приходит ко мне туземец и жалуется, что, пока он отлучился к колодцу за водой, легионер изнасиловал его жену. Я говорю Сифу: «Разберите это дело точнее, я сейчас зайду в палатку за трубкой и табаком». Через пять минут выхожу, смотрю — жалобщик уже покачивается на пальме, а Сиф рапортует: «Разобрался, мой лейтенант. Этот человек не следил за своей женой, в назидание всем мужчинам я его немного наказал». Ну, не подлец?

— Остроумно! — хохочет Дерюга. — Из него вышел бы великолепный капитан пиратского корабля. Пират божьей милостью — Сиф! Просто родился не вовремя! Как вы думаете, ван Эгмонт?

— Я весьма мало думаю о Сифе. А вы не боитесь восстания такого геройского народа, как туареги? — спросил я у Лионеля.

— Нисколько. У них еще не сформировалось политическое понятие единства и свободы. Процесс борьбы за освобождение на севере уже начался. Его начали тщедушные и молчаливые арабские рабочие и интеллигенты. Геройские на вид обитатели Хоггара получат свободу из чужих рук.

Молчание. Я разглядываю поданное блюдо: сладкий рис с мелконарезанными полосками яичницы и какими-то белыми семечками.

— Личинки муравьев. Добавлены для остроты. Кушайте на здоровье, дорогой мсье ван Эгмонт, вы любите романтику!

— Не у себя в тарелке, мсье де Рюга.

Снова пауза.

— Слушай, Тэллюа, как же туарегские девушки выбирают себе мужей — ведь они никогда не видят лиц женихов?

— И мужей тоже. Всю жизнь до смерти. Зачем лицо? Мы судим мужчин по делам. Хорошая девушка ищет хорошего жениха. Хороший жених должен быть ауакка!

— Что это такое?

— Вот ауакка, смотри, — девушка показала на Олоарта.

Он сидел неподвижно, прямо и спокойно, ни одного лишнего слова, ни одного грубого движения. Он поднял глаза, и я вздрогнул: сколько в них было спокойной жестокости. «Напрягшийся и готовый к прыжку лев», — мелькнуло у меня в голове.

— Что же значит это слово, Тэллюа?

— Лев.

Я еще раз взглянул на вождя. Да, да, конечно, лев…

— Что же, граф, — лениво начинает Лионель, — раскопки подходят к концу, и надо полагать, что скоро вы получите свое золото?

— Я не ищу золота, — сухо отвечает Дерюга, — для меня существуют лишь археологические ценности.

Лунный двор предстал у меня перед глазами и силуэт Бонелли, и я едва удержался от смеха.

— А какой клад вы ищете, граф?

Лаврентий самодовольно откинулся на подушку.

— В середине прошлого века англичане и французы нос к носу встретились при дележе Мадагаскара. Остров огромный и богатый, первоклассная добыча, или, как говорится официально, «достойный объект для приобщения к цивилизации». Представьте себе, хе-хе-хе, аппетиты! Вы не обижайтесь, мсье д’Антрэг, я ведь только шучу! Французы «признали» королем Радаму I, но он оказался англофилом. Этот дикарь прекрасно понял задачи времени, послал молодых людей учиться в Англию и стал вводить европейские порядки, но по английскому образцу. Ведь англичане уже захватили соседний Занзибар, и король должен был искать их дружбы. Французская агентура расправилась с Радамой, и на престол возвели его вдову Ранавалону, давшую профранцузское направление политике правительства. Для укрепления своего влияния французы затем посадили на престол Радаму II, он был немедленно убит английской агентурой, которая сделала королевой его вдову Разогерину. Французы не остались в долгу: их агентура убила Разогерину и вернула к власти Ранавалону. Французы получили решительный перевес, и англичане признали это. Дорога к цивилизации была теперь открыта, оставалось сделать последний шаг, и он был сделан: французы инсценировали восстание, министры были ложно обвинены и расстреляны, а королева Ранавалона свергнута и выслана сначала на остров Реюнион, а потом в Алжир. Мадагаскар стал колонией, и можно было приступить к выполнению «цивилизаторской миссии». Однако мальгаши — не негры: это гордая и сильная раса. Они собрали золото и другие драгоценности и решили тайно вернуть свою королеву, подкупив в Алжире охрану. Секретная миссия отправилась из Абиссинии к южным границам Алжира, но в Сахаре все ценности попали в руки разбойников и переходили от одной банды к другой, пока, наконец, не очутились в Хоггаре. Где они спрятаны, никто не знал, но один человек догадывался. Он умер и перед смертью лишь приблизительно указал место. Вся история могла бы казаться вымыслом, если бы герр Балли не получил от умирающего мальгашское золотое кольцо. Сомнений быть не могло, и мы отправились в Хоггар. Мы методически, по квадратам, обыскиваем горы и сейчас находимся в последнем квадрате. Клад найдут именно здесь, вблизи нас, и я надеюсь, что Лувру и швейцарским коллекционерам будут переданы большие этнографические, исторические и культурные ценности!

Между тем Тэллюа принесла амзад — музыкальный инструмент, похожий на нашу скрипку, с одной струной, сбросила шитый блестками красный халат, чтобы его длинные и широкие рукава не мешали игре, и осталась в узком белом платье. Легким жестом она приказала поднять полог шатра. Горячий свет хлынул внутрь, девушка в белом платье, опоясанном золотым шнурком, казалась античной статуей. Минуту она стояла, выпрямившись, устремив взор в дальние вершины гор, как бы ожидая порыва вдохновения. Потом вдруг легко повела смычком по струнам, и они зазвенели, как падающий на камень металл. Тронула их пальцами, и они в ответ мягко загудели: мне почудилась мелодия ветра в пустыне. Размеренным речитативом, как белые стихи в сопровождении музыки, Тэллюа начала приветственную песнь Большому Господину, который из далекой и сумрачной страны, где нет солнца, по воле Аллаха приехал к ней…

Гортанный голос звучал приятно и чисто, варварские слова казались древними, как Сахара. Зачарованный, я слушал, остро ощущая сдвиг времени далеко назад. Лионель, не слушая, любовался девушкой. Олоарт сидел на ковре, скрестив ноги, не поднимая опущенных глаз. Лаврентий потребовал три чашечки, извлек из карманов две бутылки и разлил коньяк.

— Забыл предупредить, — наклонился он ко мне, — после песни здесь принято делать хозяйке подарок.

— Спасибо, я готов.

Песня окончена. Я передаю всученную ювелиром золотую заколку. Девушка равнодушно произносит «танемерт» и не глядя передает подарок рабыне.

— Что это — ей не понравилась заколка?

— У них не принято рассматривать подарки. Туареги — гордый народ, она боится унижения.

Тэллюа пытливо вслушивается в наш разговор.

— Что говорил Большой Господин?

— Понравился ли тебе его подарок?

— Белые господа очень ценят золото, — уклончиво отвечает она.

— А что ценят девушки туарегов?

Глаза Тэллюа блестят, когда она молча указывает на сердце.

— Золото приходит и уходит, — переводит ее слова служанка, — человек рождается и умирает без украшений. Выше золота любовь, и сильный мужчина всегда найдет, как ее показать.

Тэллюа снимает с шеи ожерелье, которое я не заметил, простенькое, белое. Протягивает мне и, указывая на Олоар-та, говорит:

— Его подарок.

Это были зубы, нанизанные на белый шнурок.

— Это знак удачной охоты?

— Да, но только на людей, — цедит Дерюга.

— Как на людей?!

— Посмотрите получше. Ведь зубы-то человечьи!

Я поглядел. Точно — зубы были человечьи. Тридцать штук, передние верхние резцы, взятые не менее чем у пятнадцати человек.

— Где он их добыл? У кого?

Тэллюа взглянула на князя, но тот молчал, не поднимал глаз и не шевелился.

— В бою! У тех, кто при жизни были его врагами, — тихо ответила она.

Я подержал странное ожерелье в руках. Олоарт, не поднимая головы, вдруг вскинул вверх глаза: они блестели, как раскаленные угли. Не говоря ни слова, он обвел всех пылающим взглядом и потом остановил его на Лионеле. «Ведь и Олоарт должен был заметить влюбленность Тэллюа», — подумал я. Точно дополняя мои мысли, Лаврентий произнес со смехом:

— Мсье лейтенант, берегите ваши зубы!

В продолжение всего обеда юноша едва ли сказал десяток фраз. Пошлости Лаврентия вызывали у него явное отвращение, а экзотическая обстановка обеда была знакома. Он только в меру приличия смотрел на девушку — очень сдержанно, но так, что она читала эти взгляды, как открытую книгу. Когда Тэллюа подала мне ожерелье, он поднял голову и стал наблюдать. При словах Дерюги лейтенант даже не взглянул на Олоарта, но поймал блестящий взор девушки и улыбнулся ей. Она улыбнулась ему в ответ, так они смотрели в глаза друг другу, может быть, в этот момент позабыв о нас.

Не зная, как прервать их немой разговор, все напряженно молчали. Потом Олоарт резко поднялся и низко поклонился гостям и хозяйке. Видимо, он с трудом сдерживал себя. Не проронив ни слова, он вышел. Я не мог сдержать вздоха облегчения. Лаврентий, покручивая усы, холодно и в упор рассматривал влюбленных. Только они ничего не заметили, как потерянные с удивлением посмотрели вслед удаляющемуся разбойнику.

— Он ушел? — спросила Тэллюа.

— Пора, — поднялся Дерюга.

Я последовал его примеру. Молча мы вышли из шатра.

Лионель обернулся:

— До скорого свидания, Тэллюа, — внизу на плато. Через час, да?

Девушка подошла к нему.

— Не надо идти!

— Как не надо?

Если часа два тому назад при выходе из шатра наш обмен взглядами был дуэлью, то теперь Лионель и Тэллюа молча, одними глазами, исполняли песнь, её юноша воплотил в своей музыке и назвал «Торжествующей любовью».

— Вот так, не надо!

Тэллюа еще держала в руках свое ожерелье и вдруг одним движением набросила на шею офицеру тридцать зубов, добытых Опоартом после его победы над врагами. Потом, взволнованно улыбаясь и не отводя горящих глаз от взора зачарованного юноши, назад потянула ожерелье, дальше и дальше, пока растерянный и счастливый Лионель не скрылся с нею в шатре.

Дрожащими руками я зажег сигарету.

— Цветок пустыни сорван, — яростно прошипел Дерюга, повернувшись ко мне спиной. — Атласные халаты и цветные платки не дают осечки. Я это вижу. Но остается посмотреть еще кое-что другое: осечки не бывает, если…

Не отвечая, я начал спускаться вниз…

Без сомнения, Лаврентий потерял надежды на девушку и сталкивает других претендентов. Недаром он так старался добиться приглашения Олоарта к обеду… Бонелли запретил ему интригу против Лионеля, но если зависть и злоба возьмут верх над рассудком, то… Что произойдет тогда? Кстати, о каких осечках он начал говорить? Не может быть… Сорвалось словцо от злости… А если нет…

Становище отдыхает после обеда. Ни одного человека у шатров. Я лежу в палатке один. Сквозь входное отверстие видны розовые зубья вершин и широкая спина моего сенегальца. Основную массу сенегальских стрелков французские колонизаторы набирают из племени бамбара, живущего на реке Нигер, и мой Бамбара сидит на траве: скрестив ноги, подперев голову и закрыв глаза, что-то тихо поет, мыслями улетев на свою далекую родину.

Мне больно и вместе с тем стыдно своей боли. Больно потому, что прошла юность, что я — Большой Господин, которому отдают дань почета, но любят другого. Стыдно же потому, что я понимаю ненужность и бессмысленность своих ожиданий. На что мне Тэллюа? Она — как дикий цветок на моем пути… Полюбовался, вздохнул и дальше в дорогу… не протягивая руки. Рвать без смысла — низко, но еще хуже — хотеть сорвать и не смочь. Только не для Донжуана, и в особенности небитого. Смеяться над собой не позволю даже себе самому.

Я встаю, снова беру фотоаппарат и поднимаю Саида.

— Людей не будет, мсье. Жара. Ничего интересного. Все спят. Через полчаса — начало праздника, — уговаривает он.

— Не ленитесь, капрал, пока никого нет, мы заснимем горы.

Косой предвечерний свет подчеркнул изрезанность склонов нашего уэда. Я делаю пару любопытных пейзажных снимкой. Хорошо бы забраться на площадку Тэллюа, но сейчас неудобно. При одном взгляде на цветной шатер игла ревности и сожаления колет сердце, и я поворачиваюсь в другую сторону.

— Заберемся по этой тропинке, Саид, и заснимем становище сверху!

Мы поднимаемся до небольшого уступа высоко над плато. В тени скал на груде камней сидят Лаврентий и Олоарт. Очевидно, они горячо спорили и только при нашем появлении подняли головы, смолкли и отодвинулись друг от друга.

— Прохаживаться изволите, милейший мсье ван Эгмонт?

— Как и вы, дорогой граф!

Надо предупредить Лионеля… Пока не поздно…

От мала до велика все население аррема собралось у края плато, вдоль большой дороги. Впереди копошатся и галдят голые ребятишки, всклокоченные и темные, как чертенята. Дальше в несколько рядов толпятся женщины — одетые, полуодетые и на четверть одетые, увешанные безделушками общим весом до одного килограмма. Позади всех стоят и вытягивают шеи мужчины — туареги, несколько белоснежных арабов, пестрые харатины и хауса, горстка разнузданных легионеров, с которыми все боятся стоять рядом, мой моказни в белой чалме и синем плаще — красочная, шумная, всклокоченная толпа, несколько эффектных фигур в диковинных национальных костюмах, а общий фон — неописуемое театральное рванье, обнаженные и прекрасные тела, искрящиеся на солнце украшения. Сиденья знатных гостей сложены из камней и покрыты тканями. Позади стоят наши персональные слуги с зонтами. Забавно, в Африке зонт — показатель степени человеческого величия: над сиденьем Дерюги возвышалось два пестрых местных зонтика и один большой холщовый, взятый у рабочих экспедиции и похожий на зонт базарной торговки, а над центральным сиденьем, предназначенным для меня, живописная группа рабов держала три зонта, а позади них тянулась изо всех сил с видом неописуемого довольства и гордости молоденькая служанка Тэллюа — она высоко поднимала черный английский зонтик. Как он мог попасть в руки Тэллюа?

Уж не забыл ли его после знойной африканской ночи любви проезжий английский священник? Теперь зонт красуется над моей головой, напоминая о вздорности всех сожалений! «Вехой, после которой начнется старость, будет не поражение, а сожаление о нем, — думаю я. — Молодость беспечна: она выигрывает с радостью, но и теряет без печали». И в наилучшем расположении духа я занимаю свое место между Лаврентием и Лионелем.

Тэллюа, одетая в белое платье и шитый блестками алый халат, очень яркая и красивая, привлекает общее внимание и держится с большим достоинством. У нее такой же равнодушно-недоступный вид, как и у наших львиц, украшающих своим присутствием скачки в Long Champs или поло в Ranelagh. Но здесь не Париж и не Лондон: мы разваливаемся на коврах, а девушка стоит позади, как хозяйка, готовая ответить на вопрос или удовлетворить пожелание гостей. Она делает вид, что всецело занята моей персоной и даже слегка наклоняется ко мне, но я прекрасно вижу, что немой диалог с Лионелем продолжается, и юноша полулежит в сладкой истоме, неудачно стараясь придать себе подчеркнуто суровый вид. Нахмурившись, офицер хочет обвести толпу взглядом сурового начальника, но по дороге его взор видит яркую улыбку девушки, он смущается, радостно вспыхивает и отворачивается, чтобы через минуту снова под каким-нибудь предлогом взглянуть на нее. «Как хорошо, что пока нет Олоарта, — приходит мне в голову. — Как бы в деликатной форме предупредить Лионеля? После праздника приглашу его пройтись со мной… не забыть бы только»… Лаврентий смотрит то в землю, то на девушку, и я не могу определить его чувства. Не принадлежит ли он к тому типу людей, которые в обществе любимой женщины ведут себя нарочито грубо, неприятно и вызывающе? Обычно это слабые и неуверенные в себе неврастеники… Пожалуй, Лаврентий именно такой: его развязная пошлость может прикрывать глубокое чувство к девушке и сознание своей неполноценности. Мне вспоминается тяжеловесный немецкий термин — Minderwertig keitskomplex.

Толпа волнуется от нетерпения. Тэллюа делает знак — и на арену выезжает герольд: маленький седой негр в красной феске и живописных лохмотьях. Он верхом на осле. По бокам седла висят барабаны — большие деревянные котлы, сверху обтянутые кожей. Герольд громко объявляет о начале айда — праздника в честь приезда Большого Господина, и в такт словам стучит кулаками в барабаны. Будут юю, будет илуган, будут улед наил и многое другое. Стена зрителей плотнее жмется к арене, мужчины, балансируя на грудах камней, еще выше вытягивают шеи. Особо шумных ребятишек успокаивают родители. Порядок утверждается, все стихают.

До этого я видел жителей становища поодиночке, так сказать, в быту, но здесь они стояли передо мной в массе, принарядившись, оживленные нетерпеливым ожиданием удовольствия. Я взглянул на толпу и ахнул. Ах, что за типаж!

— Саид, быстро! За мной! Волоките кассеты!

Я схватил киноаппарат и потащил его на арену, в одну минуту мы установили треножник и зарядили камеру. Нацелился объективом на первый ряд зрителей и, приложив глаз к видоискателю, повернул ручку. Когда в тишине раздался легкий треск, в толпе кто-то взвизгнул. Не обращая на это внимания, я вертел ручкой, медленно обводя объективом ряды туземцев. Тут получилось нечто неожиданное: толпа дрогнула, заревела и пустилась наутек! Дети и женщины, подобрав полы юбок и халатов, смяли и опрокинули мужчин. Они, прыгая через камни, неслись в деревню, оглашая воздух проклятиями. Только с полдесятка храбрецов остались у дороги, они стояли, окаменев и с ненавистью пожирая меня налитыми кровью глазами.

— Вы погубите и себя, и нас! — Дерюга вскочил и замахал руками. — Ваш аппарат они приняли за пулемет! Саид, живо объявите об ошибке! Тэллюа, пошли этого старого дурака на осле, пусть скорее растолкует, что никакого пулемета нет!

Еще полчаса уходит на восстановление порядка. Камера убрана. Зрители на месте. Праздник, наконец, начинается.

На арену выходит длиннобородый, белый как лунь старичок в тюрбане, халате и туфлях с загнутыми кверху носками. Он точно сошел с иллюстрации к сказке Шехерезады. На плечах у него коромысло с двумя крытыми корзинами. Старик ставит корзины в том месте, где травы нет, садится на песок и вынимает дудочку. Закрыв глаза и слегка покачиваясь, он играет тонкую, однообразную мелодию. Проходит минута. Вдруг из отверстий в крышках корзин показываются маленькие серые головки, с любопытством оглядываясь вокруг. Потом одна за другой на песчаную площадку выползают с полдюжины змей. Они выстраиваются перед старичком полукругом, приподнимаются на хвостах и начинают покачиваться в такт музыке. Заклинатель встает, продолжая играть, идет по арене, делает замысловатые петли. Зачарованные змеи торопливо ползут за ним, в точности повторяя его извилистый путь. На песке получается фраза — благословение Аллаха собравшимся: «Бисмилла хиррахман ниррагим», — усердно пишут змеи. Старик снова усаживается и вдруг меняет мотив. Змеи, поколебавшись в нерешительности, подползают к хозяину, взбираются к нему на колени, лезут за пазуху и в широкие рукава. На песке остается одна гадина, в толпе с ужасом произносят какое-то слово.

— Это самая опасная, таких здесь особенно боятся, — шепчет мне Саид. — Рогатая гадюка.

Старик протягивает к змее руку, та вокруг нее обвивается, подползает к плечу и заглядывает в лицо хозяину. Старик раскрывает рот, и змея вползает в него, из-под седых усов некоторое время торчит пыльный серый хвост, потом он исчезает. Старик показывает толпе пустой рот, хлопает себя по животу, и головка змеи высовывается изо рта. Фокусник открывает ей пасть, показывая зрителям, что ядовитый зуб не выбит, он цел. Толпа одобрительно гудит.

Едва заклинатель уходит, как раздается топот. Начинаются молодецкие скачки, они по-кавказски называются джигитовкой, а по-арабски — фантазией. На горячих поджарых верблюдах-скакунах двумя рядами имгады Олоарта ак-Дуа выезжают на арену. Впереди всех сам феодал на своем дымчатом красавце. Отъехав подальше, они скачут мимо и на полном скаку делают телом рискованные движения и стреляют в воздух. Сквозь топот и пальбу они нестройным хором кричат: «Мы любим войну», «Мы любим любовь!» Все это создает вместе со зрителями эффектную картину. Но мастерство езды у русских казаков выше, и джигитуют они куда отчаяннее, да и лошадь, конечно, не сравнить с верблюдом. Я смотрю на скачку довольно равнодушно.

— Большой Господин не любит фантазию? — интересуется внимательная хозяйка.

— Красивая игра, — отвечаю я, — но в ней мало жару!

Тэллюа пытливо глядит на меня и кивает головой, потом встает. Маленьким фотоаппаратом я фотографирую скачки и не замечаю, как приводят Антара и как девушка садится в седло. Ловя движущих всадников видоискателем, я неожиданно вижу перед ними белую фигуру на белом скакуне и в изумлении отрываюсь от фотоаппарата.

— Что за черт! — вскрикивает Лаврентий и впивается в бинокль глазами.

Тэллюа делает по полю широкий круг. Белоснежный скакун, распустив по ветру хвост и гриву, легко, точно играя, перебирает тонкими ногами. Девушка, садясь в седло, сбросила красный халат — на ней только белое платье, опоясанное золотым шнуром. Длинные волосы вьются над смуглой головой. Сделав круг, она сближается с разбойниками… нагоняет их сзади… и вдруг на всем скаку срывает со спины Олоарта желтый щит.

Толпа вскрикивает от удивления. Имгады придерживают скакунов, поняв, что началась другая игра, более отчаянная и серьезная. Дымчатый скакун вождя несется вперед как ветер, едва касаясь земли. Так скачут они, как будто щеголяя своей красотой, — девушка в белом платье на белом скакуне с желтым ахрером, поднятым над головой как знамя, и сзади на сером скакуне черный Олоарт, в эти мгновения похожий на Гагена, зловещего рыцаря из германских саг.

Тэллюа делает круг. Олоарт бьет своего скакуна, и расстояние между ними начинает сокращаться… Клочья пены летят с яростных животных…

— Олоарт!! Олоарт!! — ревут имгады.

— Тэллюа!! Тэллюа!! — вопит толпа.

Особенно усердствуют женщины, их визг покрывает все. Порядок нарушается. Увлекшиеся зрелищем люди вне себя выбегают на арену, топают ногами и орут имя девушки, словно бросая этим вызов чужим всадникам, которые съехались в кучу и издали наблюдают за исходом борьбы.

Олоарт уже близко… Склонившись к седлу, он начинает вытягивать вперед правую руку…

— О-о-о-о-о-о-о… — ревут имгады.

— А-а-а-а-а-а… — визжит толпа.

Олоарт настигает девушку и, как будто, хватает ее. Но в последний момент она делает резкое движение телом, Антар прыгает в сторону, и Олоарт тяжело проносится мимо с пустыми руками.

Теперь люди окончательно вне себя. Они колотят о землю палками, прыгают и, схватив себя за волосы, воют от возбуждения. Неожиданно я вижу перед собой хорошенькую девушку из своей свиты: она визжит имя хозяйки и кружит по воздуху чопорным английским зонтом.

Сделав поворот, Тэллюа выходит на прямую дорогу, идущую мимо нас. Мне видно, что Олоарт сорвал ей белую ткань с левого плеча, она развевается в воздухе как крылья, смуглая грудь открыта, по ней неширокой алой полосой стекает кровь.

— Он ранил ее?

— Нет… царапина… в руке у него оружия не было, — роняет Лаврентий, не отрываясь от бинокля.

Вот они как вихрь несутся на нас — животные и люди, вне себя от напряжения, в воздухе кружатся гривы и волосы, клочья одежды и хвосты, а высоко кверху тонкая смуглая рука девушки держит отчаянно вьющийся ярко-желтый щит, которым она дразнит феодала… Зрелище необыкновенное — это всадники Апокалипсиса!

Тэллюа с топотом проносится мимо. Ахрер, описав в воздухе дугу, падает к ногам Лионеля. Освободившись от тяжести, девушка легко скачет дальше. Но этого не нужно: Олоарт осаживает своего скакуна. Скакун становится на дыбы и, чтобы сохранить равновесие — танцует, камни летят из-под его тонких ног.

Олоарт подъезжает к нам. Одно мгновение смотрит на свой щит, который валяется в пыли у ног офицера. Затем отъезжает прочь к своему отряду.

— Ну, как?

Тэллюа тяжело дышит, волосы в диком беспорядке, глаза горят. Одной рукой она зажимает рану, другой поддерживает сорванное платье. Вокруг волнуется довольная толпа.

— Что скажет Большой Господин теперь?

Я любуюсь девушкой, ее прекрасным лицом, которое одухотворено победой.

— Ты была сегодня бабочкой и Сапфо, а сейчас вижу тебя предводительницей амазонок — Пентезилеей! Кем ты покажешься еще?

Тэллюа скалит ослепительные зубы.

— Ничего не понимаю!

И набрасывает на смуглые плечи пурпурный халат.

На арене появляются четыре совсем молоденькие девушки.

Это танцовщицы из Улед-Наил, лучшие в Северной Африке исполнительницы танца живота. Длинные волосы закинуты за спину, переплетены пестрыми лентами и монетами, они цветным хвостом свешиваются почти до земли. Груди прикрыты бархатными тарелочками. Торс обнажен, на ногах широкие прозрачные шальвары и цветные туфельки на высоких каблучках. Тоненькие и гибкие, как лозинки, они выстраиваются в ряд с большими бубнами в руках. Старый араб берет инструмент, похожий на гусли, и танец начинается.

Разгоряченная и возбужденная толпа жадно разглядывает нежные девичьи тела. Они слегка дрожат — еле заметной дрожью, пробегающей по телу снизу вверх и сверху вниз. Чуть слышно звенят бубенцы. Постепенно музыка ускоряется, звучит громче и веселее — танцовщицы оживают, поднимают бубны высоко над головами и хором вскрикивают в такт мелодии. Их желтовато-бронзовые тела змеино вьются, каждая мышца пляшет свой особенный танец, груди трепещут — это целая буря страсти, которая разжигает уже взволнованную толпу. Я тоже чувствую возбуждение — очень странное возбуждение, вызванное сочетанием вихря движений верхней части тела при полной неподвижности нижней: хочется вскочить и схватить, заставить двинуться эти замершие на месте змеино-вьющиеся тонкие девичьи тела. Змеино… Ну, да — вот они выстроились полукругом перед сидящим на песке стариком, как те, настоящие, которые только что плясали перед своим заклинателем!

Музыкант еще более ускоряет ритм.

— Ай! ай! ай! — вскрикивает толпа.

Внезапно девушки широко разводят руки и откидываются назад, выгнувшись на зрителей животами. Груди, каждая в отдельности, весело приплясывают, и трепетная судорога пробегает волнами по обнаженным животам. Порядок в толпе снова нарушается, но когда первый потерявший голову человек выскакивает на арену — музыкант делает громкий аккорд и обрывает мотив. Девушки убегают, разгоряченная толпа недовольно рычит.

На арене новая перемена. Заклинатель змей снова здесь: четырьмя досками он вместе с помощниками быстро отгораживает маленькую площадку. Потом вносят две корзины, долго тычут в них палками и, наконец, вытряхивают на площадку двух разъяренных змей.

Змеи приблизительно одинаковы по размерам. Сначала они делают движения в стороны, но их палками бросают одну на другую, и вот рассвирепевшие гадины нападают друг на друга и начинают бой не на жизнь, а на смерть. Толпа издает хриплый крик жестокой радости и стихает. В напряженной тишине слышен отвратительный шелест пресмыкающихся. Они приподнимаются на хвостах и медленно начинают сближение — рывками, по сантиметрам. Сделают движение вперед и замрут на месте, покачивая маленькими головками. Пасти широко раскрыты, тонкие язычки торчат вперед. «Х-х-х», — шипят обе от ярости и предсмертной тоски… и снова рывок… и снова покачивание.

Толпа молчит. Глаза у всех выпучены, рты раскрыты… точно каждый сейчас тоже должен выиграть бой или умереть!

Гадины сближаются… ближе… еще ближе… «Х-х-х», — слышится в мертвой тишине их мерзкое шипение. Платком я вытираю со лба крупные капли пота…

Молниеносно одна из змей вытягивается вперед, хватает другую за челюсти и втягивает ее голову в свою раскрытую пасть. Это происходит мгновенно, почти неуловимо для глаз: две змеи раскачиваются на хвостах друг против друга. Рывок, и вот уже обе лежат на песке… Одна заглатывает другую и в тишине слышен хлюпающий и сосущий звук… Отдохнет, полежит неподвижно и снова всасывает торчащее из пасти тело другой… Та в смертельном отчаянии вьется кольцами, подбрасывается кверху, завязывается узлами, цепляется за выступы почвы и все-таки глубже и глубже лезет в глотку. Минуту у растянутой пасти судорожно дергается тонкий хвостик — совсем как только что у рта заклинателя, потом скрывается и он. Гнусно раздувшуюся гадину загоняют в корзину.

Толпа неистовствует. Только теперь я вижу действие чувственности, умноженной на жестокость — настоящей африканской смеси, превращающей человека в зверя. Люди рычат и наступают на арену.

— Зверинец заволновался! — говорю я, оглядываюсь и вижу дико возбужденные лица.

— Хорошо! Это хорошо! — бормочет Тэллюа и выступает вперед.

Никогда бы себе я не представил эту девушку такой — с трепещущими ноздрями и хищной усмешкой ярко накрашенных губ: она была похожа на фурию. Глаза светились убийственным жаром пустыни, волосы, растрепавшиеся в скачке, теперь змеями крутились вокруг головы. Левой рукой девушка все еще сжимала кровавое пятно на груди, правой — золотую перевязь на талии: тонкие цепкие пальцы лихорадочно трепетали, как будто стараясь развязать узел…

— Сейчас, смотри, Большой Господин… Будет самое большое… — с трудом хрипит она сквозь стиснутые зубы.

«Неужели она сорвет с себя одежду?» — мелькнуло у меня в голове.

Danse macabre… я встал и, сам не зная зачем, шагнул ей навстречу.

Толпа в ожидании замерла.

Объятые порывом возбуждения и загипнотизированные друг другом, мы не услышали ни топота, ни звука шагов. Я вдруг как будто бы вышел из внезапно надвинувшегося горячего, багрового тумана, медленно оглянулся, увидел притихшую толпу и бледные лица Лионеля и Дерюги.

По арене прямо к нам шел араб-рабочий. Откинувшись назад, он прижимал к груди кубок, чашу, браслеты — груду золота… За ним двигались двое рабочих. На самодельных носилках они несли безжизненное тело европейца — его бледная голова свесилась вниз, льняные волосы мели песок.

Подойдя к нашим сиденьям, носильщики осторожно опустили на землю тело и положили рядом волшебно искрившееся на солнце сокровище.

— Золото! — не своим голосом взвизгнул Лаврентий. — Наконец-то!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.