Бунтарство художников
Бунтарство художников
Наступила осень 1911 года.
1 сентября в одном из театров Киева давали оперу «Сказка о царе Салтане» в честь посетившего город императора Николая Второго. В антракте после второго действия к главе правительства Петру Аркадьевичу Столыпину почти вплотную подошёл молодой человек, вынул пистолет и произвёл два выстрела.
Владимир Джунковский:
«После того, как Столыпина увезли в больницу, Государь появился в царской ложе. Это появление Государя вызвало неудержимый взрыв восторга, оркестр заиграл гимн, повторенный по требованию публики много раз; крики „ура“, пение "Спаси, Господи "потрясали театр. Государь несколько раз раскланялся с публикой и покинул театр, спектакль был прерван».
5 сентября Столыпин скончался.
Его убийца, Дмитрий Григорьевич (Мордко Гершкович) Богров, был схвачен на месте преступления и приговорён военно-полевым судом к смертной казни. В ночь на 12 сентября он был повешен.
Покушение на главу правительства и его кончина взбудоражили российскую общественность. Гонения на бунтарей-революционеров стали ещё более жёсткими. Суд над находившемся во Франции Дмитрием Мережковским был назначен уже на 18 сентября. На границе у возвращавшегося на родину писателя конфисковали заключительные главы его романа «Александр I» и ознакомили с текстом выдвинутых против него обвинений. Впрочем, суд Мережковского оправдал – «за отсутствием состава преступления».
Владимир Маяковский, которому уже исполнилось 18 лет, тоже стал проявлять некоторое бунтарство. Его мать, Александра Алексеевна, о тогдашней ситуации писала:
«Художники разделились на группы. Одни поддерживали новое искусство, другие – старое. Одни стояли за буржуазное искусство, другие – против него.
Володя был против буржуазного искусства».
Заметим ещё раз, что сказать иначе она просто не могла – её воспоминания писались в советское время и в рабоче-крестьянской стране, граждане которой обязаны были быть против всего «буржуазного».
Сам Маяковский (в «Я сам») ничего об этом не говорил, отметив лишь свои занятия в Училище:
«Работал хорошо.
Удивило: подражателей лелеют – самостоятельных гонят. Ларионов, Машков. Ревинстинктом стал за выгоняемых».
Приставка «рев» в слове «ревинстинкт» никакого отношения к «рёву» не имеет, а означает «революционный» — ведь автобиография тоже писалась в советское время.
Что же касается Ильи Ивановича Машкова и Михаила Фёдоровича Ларионова, исключённых из Училища живописи, ваяния и зодчества, то их изгнали из «храма классического искусства» за отклонение от реалистического стиля письма – за то, что они были участниками авангардистской выставки «Бубновый валет».
За участие в той же выставке не хотели принимать в Училище и Давида Бурлюка. Но всё же приняли – он стал учеником натурного класса.
Бурлюк был на одиннадцать лет старше Маяковского. Учился в Казанском и окончил Одесское художественное училище. Изучал живопись в Германии и Франции. Говорил по-немецки и по-французски. В 1904 году увлёкся театральными постановками, познакомившись с Всеволодом Мейерхольдом, который возглавлял в Херсоне труппу «Товарищество новой драмы». Активно участвовал в выставках новой живописи. Писал стихи. Стал застрельщиком-организатором группы «будетлян-гилейцев», выпустившей в апреле 1910 года стихотворный сборник «Садок судей».
В автобиографии Маяковского об этом человеке сказано так:
«В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались».
С лорнетом Бурлюк ходил потому, что в детстве во время игры один из его братьев (их у Давида было два) выстрелил ему в глаз из игрушечного пистолета. Пришлось всю оставшуюся жизнь смотреть на мир одним глазом (другой был искусственный). И ходить с лорнеткой, которая, по преданию, принадлежала когда-то сподвижнику Наполеона, участнику похода на Россию, маршалу Луису Николасу Даву.
О своей первой встрече с Маяковским сам Давид Бурлюк вспоминал так:
«Моё личное знакомство с Маяковским произошло в первых числах сентября 1911 года…
Какой-то нечёсаный, немытый, с эффектным красивым лицом апаша верзила преследовал меня своими шутками и остротами «как кубиста». Дошло до того, что я готов был перейти к кулачному бою… Но случись это столкновение, и мне, с таким трудом попавшему «кубисту», не удержаться в академии Москвы (за это по традиции всегда исключали)».
Но никакого «столкновения» не произошло. Было, по словам Бурлюка, другое:
«Мы посмотрели друг на друга и помирились; и не только помирились, а стали друзьями…».
Внешний облик тогдашнего Маяковского описала и Мария Никифоровна Бурлюк, жена Давида:
«1911 год, сентябрь месяц…
Голова Маяковского увенчана густыми тёмными волосами, стричь которые он начал много позже, лицо его с жёлтыми щеками отягчено крупным, жадным к поцелуям, варенью и табаку ртом, прикрытым большими губами, нижняя во время разговора кривилась на левую сторону. Это придавало его речи внешне характер издёвки и наглости. Губы всегда были плотно сжаты. Уже в юности была у Маяковского какая-то мужественная суровость, от которой при первой встрече становилось даже больно… Из-под надвинутой до самых демонических бровей шляпы его глаза пытливо вонзались во встречных, и их ответное недовольство интересовало юношу».
Кроме Бурлюка у Маяковского появились и другие приятели. Один из них, Лев Фёдорович Шехтель (в 1915 году он взял фамилию матери и стал Львом Жегиным), потом вспоминал:
«Среди довольно серой и мало чем замечательной массы учеников в классе выделялись тогда две ярких индивидуальности: Чекрыгин и Маяковский. Обоих объединяло тогда нечто вроде дружбы. Во всяком случае, Маяковский относился к Чекрыгину довольно трогательно, иногда как старший, добродушно прощая ему всякого рода «задирания» и небольшие дерзости вроде того, что, мол, «Тебе бы, Володька, дуги гнуть в Тамбовской губернии, а не картины писать»».
В конце октября всё Училище собрали для обсуждения вопроса об устройстве 33-ей ученической выставки. Особую активность на этом мероприятии проявил ученик фигурного класса Владимир Маяковский. Он и выступал дважды (24-го и 26-го), и в протокол собрания была включена предложенная им резолюция:
«Ввиду того, что на общем собрании обнаружено два течения (за и против жюри), и что на этой выставке, являющейся отражением жизни Училища, имеют право быть представлены оба течения, мы учреждаем два отдела на выставке XXXIII – „С жюри“ и „Без жюри“».
Что же касается участия в самой выставке, то к нему Маяковский, видимо, не очень стремился. Лев Шехтель, во всяком случае, утверждал:
«Маяковский сам, вероятно, сознавал, что живопись – не его призвание. Он писал маслом, ярко расцвечивая холст, достигая внешнего весьма дешёвого эффекта.
Наши профессора – довольно безобидный и совершенно безличный старичок Милорадович и Касаткин, считавшийся «грозой» учеников, требовавший точного рисунка и знания анатомии – делали вид, что не замечают новаторских попыток Маяковского и даже похваливали его за колорит и ставили удовлетворительные отметки, кажется, немного его побаиваясь.
Маяковский подтрунивал над обоими, бормоча им вслед:
– Косорадович и Милорадкин».
ХХХIII-ю ученическую выставку посетила и 17-летняя Валентина Ходасевич, тогда ещё только мечтавшая стать художницей. Выставленные картины ей не понравились:
«Работы удручающие. Рисунки оттушёваны до полной иллюзорности, а живопись бесцветная или бессмысленно цветная. Тоска и скука висят в воздухе.
Совершенно неожиданно – гром с небес. Сверху, с хоров, несётся прекрасно поставленный голос… Я подняла голову и увидела очень бледное, необычайно белое лицо и колонноподобную, как у античных статуй, шею. Засунутые в тёмные провалы под бровями, серьёзные, гневные, повелевающие глаза. Он смотрел вниз, в зал. На нём была чёрная бархатная блуза и странно повязанный, вместо галстука, шарф, на лоб свисали прямые, очень тёмные волосы, которые он время от времени сгребал рукой назад. Он громил выставку, бесцветное, ничего не говорящее искусство, призывал к новому видению и осмыслению мира. Всё для меня звучало ново, убедительно, интересно… Он призывал бороться со всякой пошлостью и уничтожать всё «красивенькое».
Я была взбудоражена, увлечена и с ним согласна. Это был Маяковский».
В это время живший в Петербурге и сочинявший стихи 24-летний Игорь Васильевич Лотарёв, уже давно подписывавший свои произведения фамилией Северянин, объявил о том, что все его сторонники объединяются в единое движение, которое получает название «Школа Вселенского Эго-футуризма». Любопытно, что сам Лотарёв-Северянин окончил всего четыре класса реального училища в городе Череповце Новгородской губернии, то есть имел образование примерно такое же, как и Владимир Маяковский.
22 ноября 1911 года в Москве скончался один из преподавателей Училища – художник Валентин Александрович Серов.
Давид Бурлюк:
«В Училище живописи, ваяния и зодчества смерть Серова вызвала среди учеников большой отзвук. До того как нас, молодёжь начала двадцатого века, отравил «микроб нового искусства», Серов был нашим кумиром.
Был выбран на сходке в круглом зале комитет, и в него вошли от каждого класса по одному ученику. Из фигурного попал В.В.Маяковский, из натурного – я. Мы должны были озаботиться венком, подписью, а также представительством от Училища как на панихиде и в самой похоронной процессии, так и на далёком кладбище за городом…».
Владимир Джунковский:
«24 ноября его хоронили в Донском монастыре, после отпевания в Крестовоздвиженской церкви на Воздвиженке. Множество верных почитателей его таланта, вся художественная и артистическая Москва собрались отдать последний долг таланту и хорошему человеку».
Давид Бурлюк:
«Над раскрытой могилой Серова речь говорил Маяковский».
Газета «Утро России» на следующий день написала:
«Над могилой были произнесены краткие речи, характеризовавшие покойного как художника, преподавателя и человека. Говорили: В.В.Матэ, двое из учащихся в Академии художеств и один ученик Училища живописи, ваяния и зодчества».
Ученик Серова, Василий Васильевич Матэ, был тогда широко известен. А Маяковского никто не знал, поэтому газеты, упомянув о названных им художниках (Викторе Эльпидифоровиче Борисове-Мусатове и Михаиле Александровиче Врубеле) самого выступавшего по имени не назвали.
Газета «Русское слово»:
«Ученик Училища живописи, ваяния и зодчества, указав на тяжёлые потери, которые понесло российское искусство за последние пять лет в лице Мусатова, Врубеля и, наконец, В.А.Серова, высказался в том смысле, что лучшее чествование светлой памяти покойного – следование его заветам».
Пётр Келин:
«Помню, после похорон говорю ему:
– Я очень вам благодарен, что вы так хорошо отнеслись к Серову.
А он в ответ:
– Подождите, Пётр Иванович, вас мы ещё не так похороним!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.