Попытки сопротивляться

Попытки сопротивляться

В Охранном отделении знали, что Маяковский сочиняет стихи и записывает их в тетрадку. Поэтому вели с юным стихотворцем беседы о тех поэтах, что были тогда в моде. И предлагали Маяковскому познакомиться с их сочинениями поближе.

Вспомним ещё раз, что сказано в «Я сам» о том, что Маяковский читал в Бутырке:

«Перечёл всё новейшее. Символисты – Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни. Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое – нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво».

Обратим внимание, что Маяковский талант символистов оценил – признал, что пишут они «хорошо».

И снова возникают уже встававшие перед нами вопросы. Во-первых, откуда у заключённого Маяковского могли взяться книги Бальмонта, который, опасаясь ареста, бежал из страны и проживал в эмиграции? Очень сомнительно, чтобы творения поэта, призывавшего к убийству императора России, можно было свободно получить в тюремной библиотеке.

Откуда же они тогда у «товарища Константина»?

Только с разрешения Охранного отделения.

Между прочим, кто-то из жандармов вполне мог похвалить какое-то его стихотворение – из тех, что были записаны в тетрадке. И эта похвала стала толчком к активному творчеству.

Второй вопрос: поскольку Бальмонт, как мы помним, тоже сидел в своё время в Бутырке, какие именно его стихи позволялось читать заключённому эсдеку Маяковскому? Было ли среди них стихотворение «В тюрьме» из сборника «Горящие здания»? Вот это:

«Мы лежим на холодном и грязном полу,

Присуждённые к вечной тюрьме.

И упорно и долго глядим в полумглу, —

Ничего, ничего в этой тьме…

Нас томительно стиснули стены тюрьмы,

Нас железное давит кольцо,

И, как духи чумы, как рождения тьмы,

Мы не видим друг друга в лицо!»

Давали ли читать «товарищу Константину» стихотворение Андрея Белого «В темнице»? Ведь в нём говорилось:

«Мне жить в застенке суждено.

О да – застенок мой прекрасен.

Я понял всё. Мне всё равно.

Я не боюсь. Мой разум ясен.

Мне говорят, что я – умру,

Что худ я и смертельно болен,

Но я внимаю серебру

Заклокотавших колоколен…

Да – я проклятие изрек

Безумству ввысь взлетевших зданий.

Вам не лишить меня вовек

Зари текущих лобызаний…».

Не этим ли строкам подражал Маяковский, когда сочинял свои – те, что привёл потом в автобиографии:

«В золото, в пурпур леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней»?

Когда пришли советские времена, Владимир Владимирович уже не мог признаться в том, что его поэтические способности открыли жандармы из Охранного отделения. Не мог сказать, что это они благословили его на творческую деятельность, дав ему (как стали говорить в начале 30-х годов) путёвку, по которой он попал в страну Поэзию. Об этом в советскую пору говорить было опасно. Но то, что начало «работы» над словом, над стихом произошло именно в 1909 году (в пору самой продолжительной «сидки»), Маяковский ни от кого не скрывал.

У Маяковского, как постоянно говорили ему сотрудники охранки, была блестящая возможность сделать прекрасную карьеру в живописи или в поэзии. А он вместо этого добровольно опускался до уровня рвавшихся к власти «хамов» — бросил учёбу в гимназии.

Такие (или подобные им) разговоры велись с Маяковским постоянно. И доводы жандармов звучали очень убедительно. Параллельно с созданием увлекательной картины жизни на воле весьма живописно расписывались ужасы, которые ожидали его в том случае, если он не послушается добрых советов: три года ссылки в Нарымском крае! Подобная перспектива не могла не пугать – она устрашала.

Играли свою роль и судьбы других арестованных революционеров, о которых Маяковскому тоже наверняка не раз рассказывали.

Кстати, Николай Бухарин, которого арестовали в 1911 году, находился в заключении не слишком долго. И ссылка ему была назначена в места не очень отдалённые. Разве это не дает основания предположить, что он согласился на сотрудничество с Охранным отделением?