VIII РАБОТА КИПИТ (1618–1622)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VIII

РАБОТА КИПИТ (1618–1622)

В мастерской кипит работа.

Вокруг главного светила — знаменитого художника — вращаются многочисленные спутники. Рядом с поварятами живописи — учениками, есть здесь и вполне сложившиеся мастера. Это в первую очередь Ян Брейгель, прозванный Бархатным, — как говорят, за его пристрастие к этой ткани. Брейгель долго жил в Италии, ездил в Германию, а с 1597 года обосновался в Антверпене. Произведения Брейгеля пользуются большим спросом и ценятся очень дорого. Поэтому художник живет на широкую ногу и с увлечением отдается своей страсти — коллекционированию. Он единственный из потомков великого Брейгеля обладает ярко выраженной индивидуальностью.

С одинаковым мастерством он пишет человеческие фигуры, животных, цветы и пейзажи. Он охотно сотрудничает с другими художниками. Он исполняет фигуры людей, животных и цветы в пейзажах Пауля Бриля и Иоса де Момпера. Но зато ему случается просить ван Балена, одного из Франкенов или Роттенхаммера[137] написать фигуры для его собственного пейзажа. Брейгель оспаривает у Амброзиуса Боссхарта[138] честь создания нового жанра — картин с изображением цветов, но живопись Брейгеля более чувственная и разнообразная, чем живопись Боссхарта. Вместе с Гиллисом ван Конинкслоо[139], Паулем Брилем и Иосом де Момпером он создает новый стиль пейзажа, которому реалистическое ви?дение и освещение придают более живой характер, задушевный и в то же время обыденный.

С 1609 года Брейгель подружился с Рубенсом и охотно поддерживает кипучий талант младшего собрата — Рубенс на девять лет моложе Брейгеля — своим утонченным дарованием. Сотрудничество этих двух мастеров приводит иногда к созданию неожиданных шедевров вроде «Адама и Евы в раю», где Рубенс, стремясь попасть в тон изысканной пейзажной манере своего друга, сумел написать две обнаженные фигуры с редким изяществом. Когда нужно составить письмо по-итальянски, Петер Пауль берет на себя роль добровольного секретаря своего собрата, и несомненно, именно Рубенс переводил письмо, в котором Брейгель обращал внимание своего итальянского корреспондента на то, что Франс Снейдерс пишет великолепные вещи — «cose miracolose». Снейдерс, автор картин, изображающих животных, и натюрмортов, — друг обоих художников и видная фигура в рубенсовской мастерской.

Снейдерс — приветливый, мягкий человек, с бледным и тонким лицом, темными волосами, остроконечной бородкой и небольшими усиками. Продолжатель Питера Артсена и Иоахима Бейкелара[140], создателей монументального натюрморта, он под влиянием итальянцев стал работать в более мягкой манере, но полного расцвета его талант достиг под влиянием Рубенса. Щедрому, но заземленному ви?дению своих предшественников он противопоставляет более одухотворенное, динамичное и в то же время более декоративное восприятие. Трудно даже назвать натюрмортами его полотна, которые преображают съестное — фрукты, рыбу, домашнюю птицу, дичь — в элементы патетической выразительности.

Со Снейдерсом пытается состязаться его зять, Пауль де Вос[141], брызжущий здоровьем, жизнерадостный человек. Он работает в том же жанре, что и Снейдерс, и стремится достичь такой же монументальности.

О другом своем сотруднике — Деодате дель Монте — Рубенс, несколько преувеличивая, отзывается как о человеке, «преуспевшем в живописи и в других искусствах». Это старый приятель Рубенса, с которым Петер Пауль был знаком еще в Италии, человек богатый и влиятельный; в обществе эти качества часто заменяют талант, и Рубенс заинтересован в том, чтобы дель Монте считался его сотрудником. Два пейзажиста: Ян Вилденс, который пять лет путешествовал по Италии, прежде чем попал к Рубенсу, и Люкас ван Юден [142] — талантливые живописцы, весьма искусно исполняющие пейзажные фоны в картинах. И, наконец, самый блестящий среди них, самый одаренный и рано достигший зрелости, гордость мастерской — Антонис ван Дейк.

Этот молодой человек с тонким профилем и легкими светло-каштановыми волосами красив, как юный паж, а его чувственные губы, затененные маленькими усиками, свидетельствуют о том, что он жадно любит жизнь. Родители ван Дейка — состоятельные люди. Этому баловню судьбы все дается легко. В одиннадцать лет он поступил учеником к ван Балену, но уже в семнадцать стал самостоятельным мастером. Еще до того, как его приняли в гильдию св. Луки, Рубенс привлекал его к сотрудничеству и доверял ему ответственную работу. Ван Дейк не стал совершенствоваться в каком-либо одном жанре просто потому, что с равным блеском проявляет себя во всех. Рассказывали, будто однажды ученики Рубенса, мечтая увидеть работы самого мастера, вошли без разрешения в его кабинет, и один из них по неосторожности испортил начатую картину. Решили, что только ван Дейк способен помочь беде. И он так искусно справился с задачей, что Рубенс, хотя и заметил происшедшее, не обмолвился ни словом из уважения к мастерству своего помощника.

Вот те люди, или, во всяком случае, главные среди них, кто составляет великолепное окружение патрона. Одни из них специализируются в каком-либо узком жанре, другие переносят на полотно эскизы Рубенса. Эскизы — вот в чем главная задача самого мастера. На деревянных досках, размером редко превышающих четыре фута на три, Рубенс пишет с поразительным темпераментом и уверенностью основу своей композиции. Он одновременно рисует и пишет, кончиком кисти переводя рисунок в тон сепии. Ему достаточно нескольких быстрых ударов кисти, чтобы подчеркнуть объемы. Несколько бликов — розовых, серо-голубых, белых — и выявлена градация валеров. Смотришь на доску — как будто ничего нет, но с какой мощью все обозначено… Иногда Рубенс делает более завершенные эскизы, намечает окончательные тона. И тогда здесь уже проглядывает будущее произведение, предвосхищенное в общих чертах и обладающее удивительной непосредственностью, которая не всегда сохраняется в окончательных работах.

Снедающая Рубенса страсть к движению нигде не проявляется с такой силой, как в вихревых композициях, где люди, звери, небеса и земля как бы вовлечены в общий мощный ураган. Но Рубенса не удовлетворяет один лишь динамизм форм. Он хочет, чтобы живопись пела. От картин должен струиться свет. Они испещрены светлыми запятыми, похожими на нотный знак ферматы. То здесь, то там тени отступают, теснимые красными рефлексами. Это торжество эмоционального цвета. Над досками мастера в восхищении склоняются ученики и помощники.

Рубенс не ограничивается тем, что распределяет роли среди своих помощников и следит за исполнением задания. Обеспечить производство — дело важное, но надо еще и сбыть товар и суметь оградить себя от конкурентов. С картинами дело обстоит просто. В заказах нет недостатка, агенты многочисленных коллекционеров снуют вокруг мастерской. Жаждущие честно заработанных комиссионных, они умеют подогреть энтузиазм, подстрекнуть любопытство, а если надо, и тщеславие своих доверителей.

Гравюры требуют больших забот. А между тем гравюры — драгоценные и незаменимые посредники. Человек, жаждущий знания, узнает о научных открытиях и о том, что делается в мире, не столько из еженедельной газеты вроде «Ниве Тэйдинге», которую с 1620 года издает Абрахам Верхувен, сколько благодаря гравюрам. Робкий новатор Абрахам Верхувен каждое сообщение своей газеты заканчивает осторожной оговоркой: «Of het waer is, sal den tijdt leeren» («Время покажет, правда ли это»), — а гравюра сама говорит за себя. Именно благодаря эстампам новый итальянский стиль завоевал Европу. Лучшее доказательство этого — успех торговцев эстампами, многие из которых, как, например, династии Галле и де Иоде, сами занимаются гравированием. Именно эстампы прославили Дюрера [143] и позволили Маркантонио популяризировать имя Рафаэля. Гравюры разносят по миру слух о славе художника, составляют ему широкий круг почитателей. Не говоря уже о том, что они — источник честного дохода, если, конечно, удалось получить привилегию, которая дает право преследовать авторов подделок. Но добиться такого преимущества, в особенности за границей, отнюдь не легко. Тут нужно терпение, настойчивость, и при этом не следует забывать о действенности кое-каких подношений. Но если даже все уладилось, в скором времени снова приходится пускаться на прежние ухищрения, потому что привилегии даются лишь на ограниченный срок. И Рубенс будет повторять свои попытки столько раз, сколько понадобится, но в результате достигнет намеченной цели.

Но художник не довольствуется заботами о продаже эстампов. Гравюра всегда интересовала его сама по себе. Как во всем, к чему прикасается его рука, он и в этой области полон новых идей и твердо намерен ввести их в обиход. Сам он гравировал немного, но всегда внимательно следил за тем, как гравируют другие, и их работа его не удовлетворяла. Ни у старика Корнелиса Галле, ни у тех, кто работает на Рубенса в Голландии, не получается то, чего требует Петер Пауль. Дело кончилось тем, что он взял гравера к себе в мастерскую, чтобы было легче на него влиять. Этот гравер, Питер Саутман[144], пытался передать свет и движение — две главные черты рубенсовской живописи — посредством искусного сочетания гравюры резцом и офорта. Но у него получались слишком резкие контрасты и слишком подчеркнутые контуры.

Только Люкас Ворстерман[145] сумел наконец полностью удовлетворить требования Рубенса. Этот молодой художник наделен могучим и гибким дарованием. В его интерпретациях есть все: и цвет, и чувство, и свет. Доверив молодому художнику исполнить целую серию своих эскизов, Рубенс тотчас начинает добиваться привилегии в Голландии. Он обращается к Питеру ван Веену, гаагскому адвокату, брату своего бывшего учителя, Отто Веннуса. «Гравюры еще не вполне закончены, — пишет ему Рубенс, — но в скором времени будут завершены, и я полагаю, что можно было бы, не откладывая, начать переговоры, исходя из составленного по всей форме списка, в котором будут перечислены все изображенные на гравюре сюжеты — таким образом мы выиграем время». Несколькими строчками ниже он добавляет: «Положа руку на сердце, мне хотелось бы внести в список и некоторые произведения, которые будут закончены несколько позже. Таким образом нам не придется тратить силы на дополнительные переговоры»[146].

Пытаясь обвести вокруг пальца Генеральные штаты Соединенных Провинций — для этого вслед за Питером ван Вееном на помощь призван сэр Дедли Карлтон, — Рубенс не забывает о живописи. Он пишет картины по заказу эрцгерцога Леопольда, епископа Пассау и Страсбурга, для Вольфганга-Вильгельма Баварского, герцога Нейбургского, для своего друга, антверпенского любителя живописи ван дер Геста, для маркиза Никколо Паллавичини, крестного отца своего сына, и многих других! Для одного заказчика творит чудеса св. Игнатий. Для другого вступают в битву амазонки. Третий получает «Рождество Христа» и «Сошествие св. Духа». И так далее.

По заказу Яспара Шарля Рубенс пишет «Последнее причащение св. Франциска», предназначенное для церкви францисканцев в Антверпене, и многие почитатели восторженно называют картину чудом. Она необычна для манеры Рубенса. Хотя композиция развернута по вертикали, Рубенс на сей раз не старался заполнить все пространство картины массой действующих лиц. Напротив, действие развертывается только на переднем плане, в картине нет ярусного нагромождения, и верхняя ее часть даже несколько пустовата. Движение в картине почти отсутствует, зато религиозное чувство выражено сильнее, чем обычно у Рубенса. Палитра, и та приглушена. Произведение не характерное для Рубенса и стоящее особняком в его творчестве.

Мощная натура художника куда полнее выразилась в большом полотне, которое он вскоре после этого написал с участием ван Дейка для той же церкви, — «Удар копьем». Этот драматический эпизод Голгофы лишен, однако, подлинного страдания. Тело Христа, как и тела двух разбойников, исполнено атлетической мощи. Скорбная группа, состоящая из Марии и Иоанна — к ним еще следует добавить трогательную Магдалину, — уравновешена живой и красочной группой всадников.

Сегодня Рубенс пишет «Три креста», завтра «Успение». Он повторяет в уменьшенном масштабе «Страшный суд» и на сей раз добивается большей взволнованности при более уравновешенной композиции. И, словно пытаясь доказать свое виртуозное мастерство, он снова жонглирует группами обнаженных тел в «Низвержении грешников». Это ему не мешает любовно выписать три обнаженных женских тела для пейзажа, созданного Яном Брейгелем Бархатным. А тут еще работа в мастерской. Рубенс с легкостью переключается со священных сюжетов на мирские. Несколько быстрых штрихов на доске — и задание для помощников готово. Но разве Рубенс не выправляет все «своей рукой»? Он удивлен, что некоторые его клиенты проявляют недовольство и требуют от него картин, обязательно написанных им самим. Ох уж эти клиенты! Некоторые из них вдобавок пытаются давать ему указания. Например, герцог Баварский требует, чтобы Рубенс написал именно такого «Архангела Михаила», как задумал сам герцог. «Замысел столь же прекрасный, сколь трудно выполнимый», — отвечает Рубенс. И добавляет: «Полагаю, что среди моих учеников не найдется ни одного, кто был бы способен выполнить подобную вещь, даже по моему эскизу, и так или иначе мне придется исправлять работу самому»[147].

Иметь дело с сильными мира сего далеко не всегда легко — надо уметь защищать свои интересы. Что, например, сказать сэру Дедли Карлтону, вечно жаждущему новых сделок, когда он предлагает обменять картину Бассано[148], составляющую собственность благородного лорда Генри Денверза, на новые произведения Рубенса? Новые произведения Рубенса — это слитки золота, а что прикажете делать с картиной Бассано? Но речь идет о сэре Дедли Карлтоне, а за ним стоит еще лорд Генри Денвера — с ними приходится считаться. Пусть ему присылают Бассано. Но стоило Рубенсу увидеть картину, и он мечет громы и молнии. Он уверяет, что картина в плачевном состоянии. Так и быть, из уважения к послу он готов отдать за нее маленькую «Охоту на волков», написанную его рукой. Ему выражают недовольство, и он выказывает готовность увеличить размер холста и заменить волков на львов, но это, по словам Рубенса, удорожит картину. Поэтому он требует дополнительного вознаграждения. И Петер Пауль добивается своего — Карлтон уступает.

В марте 1620 года Рубенс подписывает контракт с ректором коллегии иезуитов в Брюсселе и со старейшиной иезуитского ордена в Антверпене. За вознаграждение в 7000 флоринов он берется сделать тридцать девять росписей для плафона и три картины для украшения алтаря в их новой церкви и особо оговаривает обязательство исполнить «в уменьшенном виде тридцать девять эскизов своей собственной рукой». Однако окончательное исполнение будет доверено «ван Дейку, а также другим ученикам».

Ван Дейку всего двадцать один год, но он пользуется уже такой известностью, что знаменитый коллекционер сэр Томас Говард, граф Арундел [149], пытается переманить его в Лондон… Удастся ли графу его затея? Судя по письму, написанному его поверенным в делах, вряд ли: «Ван Дейк живет у господина Рубенса, и его произведения начинают цениться так же, как работы его учителя. Этому молодому человеку около двадцати лет, он уроженец этого города и сын очень богатых родителей. Поэтому трудно будет убедить его уехать из этой страны, тем более, что он видит, какое богатство нажил здесь Рубенс».

Заказ иезуитов для Рубенса — большая удача. Их церковь станет самой роскошной в Антверпене. Строят ее уже с 1614 года. Один из ее авторов, отец Франс Агилон, умер в 1617 году, и брат-коадьютор Питер Хойссенс продолжает в одиночку работать над ее проектом. Благодаря своим дружеским отношениям с иезуитами Рубенс может высказать свое мнение, при случае дать совет или указание. Архитекторы вдохновлялись уроками Витрувия и теориями Виньолы [150]. Вот почему церковь напоминает по форме древние римские базилики, а фасад у нее в итальянском стиле. Но она более массивна и цветиста, чем образцы по ту сторону Альп. В Нидерландах, где этот стиль еще совершенно нов, он отныне получит название «иезуитского стиля». В какой-то мере его предвосхищала центральная часть здания антверпенской ратуши, по здесь он впервые зазвучал в полную силу. Этот стиль служит католицизму, возрожденному Тридентским собором. После инквизиции и Реформации и всех несчастий и жестокостей, которые они за собой влекли, старая вера должна приобрести новое обличье, она должна воплотиться в более радостные и, если можно так выразиться, в более человечные формы, чтобы добрые христиане поняли, что вера объединяет, но не отталкивает. Ради этой цели не следует жалеть ни усилий, ни денег.

По старой традиции в Антверпене все делается с размахом. Самые лучшие сорта тосканского мрамора используются для облицовки хора и двух боковых капелл церкви: античный зеленый, брокателло, оникс, красный крапчатый мрамор, не говоря уже о белом каррарском мраморе для колонн. Своды позолочены. Наконец, в церкви тридцать шесть расписных плафонов, картины и скульптура!

Архитектура, живопись и скульптура объединяют свои усилия, чтобы превратить этот «храм из мрамора» в чудо города Антверпена! Задача, возложенная на Рубенса, достойна Микеланджело или Рафаэля. Наконец-то его живопись получит достойное ее обрамление. Рубенс избавился от ненавистной ему готики. Он и в самом деле может с наслаждением отдаться работе.

Двенадцатого сентября епископ Антверпена Ян Малдерус торжественно освящает новую церковь. Она посвящена основателю ордена иезуитов Игнатию Лойоле [151], который спустя несколько месяцев будет причислен к лику святых. Для главного алтаря Рубенс написал «Чудо св. Игнатия» и «Чудо св. Франциска-Ксаверия» — два великолепных произведения, которые, согласно новой моде, будут по очереди украшать алтарь. Для плафонов он использовал сюжеты из Ветхого и Нового завета и, кроме того, написал четырех богословов восточной церкви — Афанасия, Василия, Григория Назианского и Иоанна Златоуста, и четырех богословов западной церкви — Иеронима, Августина, Амвросия и Григория Великого, и длинный ряд святых обоего пола, в том числе трех покровительниц инфанты — Изабеллу, Клару и Евгению — и все это в мощном движении, с тем достойным великих итальянцев знанием ракурсов, которое для Рубенса знаменует подлинное мастерство.

Увы! Строить церкви и творить богоугодные дела еще недостаточно для того, чтобы страна благоденствовала. В частности, положение Антверпена все ухудшается. Закрытие устья Шельды ведет город к медленному разорению. Патрицианские семьи, от которых зависело его богатство, одна за другой покидают несчастный город. В 1616 году епископ Ян Малдерус жаловался в Брюсселе, что из Антверпена уехало более двухсот сорока семей. За несколько лет до этого указы против евреев повлекли за собой их массовую эмиграцию. Городская казна настолько обременена долгами, что в 1618 году правительству приходится издать «Указ Альберта», чтобы начертать слишком щедрому магистрату Антверпена строгие финансовые правила. Указ не только предусматривает необходимость урегулировать бюджет, но и запрещает отцам города делать подношения и устраивать праздничные чествования и возлияния. Антверпенцы, которые любят величать себя «сеньорами», весьма этим раздосадованы. Они привыкли жить на широкую ногу и пускать пыль в глаза. Достаточно привести такой пример. В ратуше Антверпена была единственная картина Рубенса — «Поклонение волхвов», которой очень гордился магистрат. И что же? Он преподнес ее в дар некоему испанскому дворянину, чья помощь могла облегчить какие-то трудные переговоры. Таков уж характер у антверпенцев!

Так как при переговорах о мире испанские представители не соизволили поставить голландцам условие, чтобы они открыли устье Шельды, Антверпен потерял все связи с заморскими государствами. Исчезли чужестранцы, уроженцы далеких стран, которые привозили в Антверпен удивительные новости, всевозможные сокровища и разнообразные диковинки. Замерла кипучая жизнь, служившая источником изобилия. Сохранились лишь остатки былой роскоши и немногие ремесла. Торговля с Индией, которая могла бы представить некоторую выгоду для Антверпена, разрешена только испанцам. Даже самые набожные жители не считают себя вознагражденными за все эти убытки тем, что в стране учреждены многочисленные монашеские ордены, такие, как ордены августинцев, миноритов, босоногих кармелитов, картезианцев, кармелиток, английских кармелиток, доминиканок, аннунциаток, францисканок… Не говоря уже о тех, которые существовали прежде — францисканцах, бегинах, премонстрантах, капуцинах, доминиканцах, — и приобретших наибольшее влияние при новой власти — иезуитах.

Для борьбы со злоупотреблениями ростовщиков в Антверпене и Брюсселе созданы ломбарды. Создать их предложил Венсеслас Кубергер, который наблюдал деятельность этих учреждений в Италии. Но эта мера — всего лишь паллиатив. Осложнилась и внешнеполитическая обстановка. Только что умер Филипп III, его фаворит, всемогущий герцог де Лерма, впал в немилость. Эрцгерцогиня потеряла не только любящего брата, но и благожелательного к ней министра. С воцарением Филиппа IV[152], племянника эрцгерцогини, которого она совсем не знает, появился новый фаворит, граф герцог Оливарес[153]. Чего ждать Изабелле от этого человека? Но несчастную женщину постиг еще один удар. Незадолго до воцарения нового испанского короля умер эрцгерцог Альберт. В течение нескольких недель оцепеневшая от горя герцогиня не покидает своих апартаментов. Отныне она будет носить только монашескую одежду. Судя по всему, она намерена отречься от власти. Положение в государстве самое критическое.

Когда срок двенадцатилетнего перемирия истек, начались робкие переговоры о новом соглашении, но они сорвались или, во всяком случае, затянулись. Полагаясь на ничем не подкрепленные слухи, эрцгерцог Альберт вбил себе в голову пустую надежду — вернуть Соединенные Провинции под власть Испании. Можно себе представить, какой успех ожидал его представителей! В свою очередь Мориц Нассауский угрожает прекратить переговоры, если о них проведает французский король. От пылкого Морица Нассауского — сына Вильгельма Молчаливого и той самой Анны Саксонской, которая родила дочь Яну Рубенсу, — осталась только тень. Двенадцать лет назад он и слышать не хотел о перемирии, но теперь силы его подорваны болезнью и он не прочь договориться с Испанией. Но переговоры должны вестись в самой большой тайне, потому что в обоих лагерях есть непримиримые противники каких бы то ни было соглашений. Один из самых несговорчивых — посол Испании при брюссельском дворе, кардинал де ла Куэва[154].

Алонсо де ла Куэва, маркиз де Бедмар, — человек столь же энергичный, сколь лишенный щепетильности. Душой и телом преданный своему государю, он вынужден был покинуть Венецию, где был аккредитован, так как оказался замешан в заговоре, целью которого было отдать Венецианскую республику во власть Филиппа IV. В Брюсселе он также соблюдает только испанские интересы и в этом смысле противостоит Спиноле, влияние которого всячески старается пошатнуть. Он враждебно относится к Штатам, насмехается над их привилегиями, называя их «формальностью и забавой народов-глупцов». При инфанте он играет ту же роль, что при Маргарите Пармской играл Гранвелла [155], и слава у него если не столь же громкая, то столь же дурная.

После смерти своего супруга Изабелла считается уже не правительницей, а наместницей Нидерландов. Это не просто смена титула. Мадрид твердо намерен управлять Нидерландами «издали», как если бы речь шла о стране, составляющей собственность испанской короны, сохранив инфанте лишь видимость власти. Канцлер Брабанта Пекиус поручает Рубенсу вести за спиной Куэвы кое-какие переговоры с его шурином Яном Брантом, живущим в Голландии. Попытка Пекиуса потерпела неудачу. Нидерландцы снова пытаются вести тайные переговоры с Голландией через лиц, не имеющих никаких официальных титулов. Но все напрасно — Испания, управляемая энергичной рукой Оливареса, намерена отыграться за все свои прежние неудачи.

Вскоре начинаются военные действия. Спинола выступает в поход, а Соединенные Провинции ставят во главе войск генерала Эрнеста де Мансфелда, получившего боевое крещение в Германии.

Если Рубенс не добился успеха в своей дипломатической миссии, как художник он по-прежнему на вершине славы. Правда, и тут не обходится без разочарований. Так, сделка с картиной Бассано обернулась для него весьма неприятно. Агенты Карлтона, Мэттью и Трамбел, переслали полотно Рубенса в Англию. В отчете своему хозяину Мэттью писал: «Оригинал картины, великолепное произведение, был продан герцогу Баварскому за сто фунтов стерлингов. Но он был больше этой картины. Рубенс признался мне, что эта вторая „Охота“ не полностью написана им самим, и я теперь весьма признателен ему за его откровенность, потому что даже полуслепой сразу может это увидеть. Однако Рубенс утверждает, что прошелся по всей картине своей рукой». Что до цены, Мэттью осторожно заговорил об этом с художником, «но его требования напоминают законы мидян и персов — они нерушимы». Не менее суров в своей оценке Трамбел. Он даже предлагает расторгнуть сделку и обратиться к ван Дейку, который только что приехал в Англию. «Ставлю обе свои руки против пары перчаток, что ван Дейк напишет лучшую картину, чем эта, и за половину цены, какую требует Рубенс».

Лорд Генри Денверз, получив «Охоту на львов», впал по-видимому в страшнейший гнев. Он намеревался преподнести картину Рубенса принцу Уэльскому, а получил скверную копию. Он требует, чтобы ему прислали оригинал либо вернули его Бассано. Карлтон пишет художнику: «Возвращаем Ваших львов в целости и сохранности и просим прислать вместо них животных более спокойных и лучше написанных». Рубенс очень огорчен. Особенно когда узнает, что картина предназначалась принцу Уэльскому. Он всячески оправдывается. «Мне никто не говорил», уверяет он, «должна ли картина быть полностью написана мною или просто исправлена моей рукой»[156], и предлагает, что заменит не угодивших Денверзу львов. Лорд Денверз соглашается, но все-таки уладить дело не удается. Оно приводит к окончательному разрыву отношений: Бассано возвращается в Лондон, а львы — в Антверпен.

Возникают неприятности и с гравюрами. В 1619 году, наняв Люкаса Ворстермана, Рубенс со спокойной душой мог написать Питеру ван Веену: «Я всегда слежу за тем, чтобы гравер не отходил от образца, и мне это удается легче, когда под моим наблюдением работает молодой человек, исполненный усердия, чем когда я доверяю дело известным мастерам, которые повинуются только прихоти своей фантазии»[157]. Когда Рубенс выдал Ворстерману эту похвальную аттестацию, тому было двадцать четыре года. Увы, молодой человек не оправдал возложенных на него надежд. «За два года, — жалуется Рубенс, — мы не напечатали ничего достойного упоминания по вине моего гравера»[158].

И в самом деле, Ворстермана настолько захлестнула мания величия, что с ним стало невозможно иметь дело. Он утверждает, что вся ценность эстампов в его, Ворстермана, работе и, конечно, в славе его имени. Эти претензии приводят Рубенса в ярость. С таким характером Ворстерману остается только работать самостоятельно. Он так и поступил. При этом он не обошелся без угроз по адресу своего бывшего патрона. Кое-кто из друзей Рубенса был так этим обеспокоен, что даже обратился к властям, чтобы они позаботились о безопасности великого художника. Эрцгерцогиня выразила готовность защитить Рубенса, но Рококс отказался, и отнюдь не потому, что бургомистр Антверпена проявил безразличие к судьбе своего друга. Скорее всего, Рококс просто хорошо знал, с кем имеет дело, и не придавал серьезного значения угрозам Ворстермана. То, к чему брюссельский двор отнесся всерьез, для коренного антверпенца было всего только заурядной перепалкой между двумя художниками…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.