Глава восьмая ФИНСКАЯ ВОЙНА
Глава восьмая
ФИНСКАЯ ВОЙНА
«Среди большой войны жестокой…»
Советско-финляндская война, которую в народе назовут Финской или Зимней, была проверкой прочности и Советского государства, и его Красной армии, и способностей Генштаба, и вооружения, и солдат, и генералов.
Свою проверку на прочность прошла и Русланова. И здесь, на этой «войне незнаменитой», окончательно определилось для неё многое. И её амплуа — петь для солдата, для труженика войны, ежедневно, ежечасно глядящего в глаза смерти. И её зритель. И её любовь. И судьба.
Должно быть, судьба отца, старого служаки, битого-перебитого войнами то на одной границе, то на другой, стояла перед её взором как образ самого главного действующего лица любой войны, её героя и страдальца — солдата.
Личная же её судьба — генерал Крюков — ходила рядом. Как рядом ходила она во время Гражданской войны, когда Русланова пела для солдат Южного фронта, а он, молодой командир эскадрона Отдельной кавалерийской бригады 38-й стрелковой дивизии, метался по степи, рубая «офицериков», отступающих в Крым и к Новороссийску. Ходила рядом и теперь: с февраля 1940 года полковник РККА Крюков командовал 306-м стрелковым полком 62-й стрелковой дивизии, а затем возглавил 8-ю стрелковую бригаду Ленинградского военного округа. Но ни там, ни здесь, под Ханко, они не встретились. Встреча произойдёт позже, уже совсем скоро.
Финская война оставила в русской душе много горечи. Войну начали дивизии Ленинградского военного округа. Потом пошли резервисты из Московского, Орловского и др. В Центральную Россию похоронки летели потоком. В декабре 1939 года бабы в русских деревнях как заголосили, так и лили слёзы до мая 1945 года.
Русланова пела и об этих слезах. О судьбах солдат. За что её и любили. И на фронтах, и в деревнях. В городках и столицах. За правду человеческой души, страдающей от невзгод и нашествий, за сердечную проникновенность и сострадание народному горю.
Пожалуй, наиболее точно выразил трагедию этой войны Александр Твардовский в стихотворении «Две строчки».
Из записной потёртой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.
Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далёко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А всё ещё бегом бежал,
Да лёд за полу придержал…
Среди большой войны жестокой,
С чего — ума не приложу,
Мне жалко той судьбы далёкой,
Как будто мёртвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примёрзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
У этого стихотворения, как у всякой большой поэзии, огромная энергия, обращённая к каждому, и одновременно обобщение, расходящееся сильной волной, бег которой не имеет конца и захлёстывает весь народ. Образ маленького солдата, убитого большой войной и вмёрзшего в лёд, потрясает своей хрупкой беззащитностью живого, существовавшего в единственном числе, перед железным колесом общей трагедии. И этот образ был очень близок Руслановой. Она всегда несла в своих песнях-моноспектаклях печаль и радость одинокой души в человеческом море, которое пусть не всегда враждебно этой душе, но и не всегда к ней ласково.
Уже через месяц после начала боевых действий на Карельском перешейке и по всей линии соприкосновения на фронт прибыла концертная бригада Руслановой и Гаркави и начала выступления для бойцов. Чаще всего концерты проходили прямо в лесу, под открытым небом, в метель.
Для Руслановой эта война была уже третьей. Тогда она ещё не предполагала, что будет и четвёртая, самая долгая и самая страшная, и очень скоро.
За 28 дней фронтовых гастролей их группа дала 101 концерт. По три-четыре концерта в день. Побывали почти во всех армиях.
Заполярье. Жестокие морозы под 30 градусов. Леса, заваленные снегами. Замёрзшие озёра и реки. Из дивизии в дивизию перебирались то на машине, то на дрезине, то на самолёте, то на гужевом транспорте. Иногда туда, куда предстояло добраться, дороги не было, и тогда артисты становились на лыжи и шли по лыжне, проложенной разведчиками-проводниками. Чтобы не замёрзнуть и не простудиться, и передвигались, выступали в ватных армейских штанах и телогрейках.
На ночь останавливались то в ближайшей тыловой деревне, то в армейских фанерных домиках, то в палатках в лесу. Палатки обогревались железными печурками. Печурки топили по очереди. Очередь распределяли на всех без исключения. Вставала среди ночи и Русланова, дежурила возле железной печки, сделанной солдатами из бочки из-под бензина, подбрасывала сухие поленца, чтобы пламя в топке не угасло и палатка не остыла.
Укладываясь спать, ватников не снимали. Некоторые артисты после двух-трёх суток таких гастролей начинали ныть, с тоской вспоминать Москву.
Спасал ситуацию Гаркави. Начинал шутить, поднимать людям настроение очередными своими безумными историями. Все понимали, что — врёт, снова сочиняет небылицы, но люди начинали смеяться и тоже включаться в разговор.
В новогоднюю ночь артист Илья Набатов[29] решил подшутить над Руслановой и Гаркави. Ему давно хотелось вернуть Гаркави его розыгрыши. Выпросил у красноармейца маскировочный халат, шапку и винтовку. На лесном перекрёстке стал поджидать своих друзей. Когда машина с Руслановой и Гаркави поравнялась с Набатовым, он крикнул: «Стой!» — и вскинул винтовку. Машина остановилась. Из кабины вывалился огромный человек в каске с пистолетом в руке и крикнул с ярко выраженным финским акцентом: «Рус, ставайса-а!» Набатов испугался, бросил винтовку и поднял руки. Когда услышал в кабине хохот Руслановой, начал приходить в себя и руки опустил.
О своём розыгрыше они потом долго никому не рассказывали. Дело в том, что винтовка, которую красноармейцы дали Набатову, была трофейная, финская, и ехавшие в машине поначалу своего коллегу действительно приняли за финна. А чтобы тот пропустил их дальше, Гаркави решил сыграть под финна в трофейной каске, что на фронте тогда было распространено. Набатова он узнал, только когда тот бросил винтовку и поднял руки.
Так два конферансье сыграли, быть может, самую талантливую свою репризу. Жаль, что повторить её перед зрителями было нельзя.
Чтобы не простудиться и не потерять голос, Русланова принимала стрептоцид. Это противомикробный препарат очень широкого спектра действия. Активно применялся до появления антибиотиков. По силе воздействия антибиотикам он уступает, но зато безвреден для организма. Применялся для лечения ангины, пневмонии, энтероколита, цистита и раневой инфекции. Не требовал употребления большого количества воды. Действие таблетки истекало через четыре-пять часов, поэтому принимать препарат Руслановой приходилось пять-шесть раз в сутки.
Эту руслановскую медицинскую процедуру неунывающий Гаркави обыграл в придуманной им полудетской забаве, которую назвал «Ночлежный дом». Играли каждый вечер после концерта и ужина. Играли, чтобы не одуреть от холода и фронтовых условий. Игра была «интеллектуальная». Каждому «ночлежнику» придумывалось какое-нибудь смешное прозвище. И оно постоянно обыгрывалось. Руслановой дали прозвище «Лидка-Стрептоцид». Это веселило всех, а нашу героиню в первую очередь. Она охотно откликалась на «Лидку-Стрептоцид» и вне игры.
Когда приезжали в незнакомое, новое место и до концерта оставалось время, Русланова заходила погреться либо в какие-нибудь походные мастерские, либо в передвижной полевой госпиталь. Её сразу узнавали. Отовсюду неслось: «Лидия Андреевна!.. Лидия Андреевна!..» Она им: «Голубчики мои!..» И начинала рассказывать какую-нибудь смешную историю, в которую попала сама либо которую слышала у соседей. Сразу — смех, шутки. Настроение у солдат поднималось. И она чувствовала, что хоть чем-то скрасила их унылое существование.
Бойцы крутили усы, восхищённо слушали великую певицу, которая и на слово оказывалась легка и приветлива. Своя! Ну в доску своя!.. И не было в этом со стороны певицы никакого снисходительного заигрывания с солдатами. Просто шёл задушевный разговор.
А потом, как обычно, начинался концерт. Где-нибудь среди заснеженных сосен и елей. Перед концертом она глотала очередную красную таблетку и — вперёд, на сцену. Чаще всего сценой служила небольшая лесная полянка. Бойцы за несколько минут тщательно утаптывали снег, и — готово! Где там певица? Просим!
И вот среди этой калёной стужи, под сенью карельских елей под заливистые переборы саратовской гармошки разносилось от души к душе:
Выйду ль я ль на реченьку,
Погляжу на быстрАю,
Не увижу ль я свово милова,
ЛюбезнАго своего.
То ли стрептоцид помогал, то ли сила воли и житейская непритязательность, но горлу её ни мороз, ни ветер оказались нипочём.
Когда у человека закалён характер, голосовые связки выдерживают любые погодные условия.
Однажды ехали в повозке по полю. Пролетел самолёт. Возница проводил его настороженным взглядом и сказал:
— Финский.
А минуту спустя с неба посыпались разноцветные бумажки.
— Что это такое? — спросила Русланова.
— Листовки кидает. — И возница выругался. Потом перекинул вожжи, выскочил из пошевней и поймал одну из листовок. Подал Руслановой.
На четвертушке листа был изображён комиссар в чёрной шинели, стреляющий в спину солдата в серой шинели. И подпись: «Политрук хуже врага. Он стреляет в спину». Она прочитала листовку и бросила в снег.
— Каждый день бросают. А мы их на раскур пускаем, — усмехнулся возница.
Пришло время принимать очередную таблетку стрептоцида. Через несколько минут — концерт. Она будет песней поднимать дух бойцов. Чтобы не верили родные солдатики финским листовкам.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.