ХУДОЖНИК СЛУЖИЛ НА ЛУБЯНКЕ Павел Громушкин
ХУДОЖНИК СЛУЖИЛ НА ЛУБЯНКЕ
Павел Громушкин
О работе во внешней разведке полковник Павел Георгиевич Громушкин говорил не слишком охотно. Профессиональный художник, он предпочитал демонстрировать свои действительно необычные картины. Но о нескольких эпизодах, связанных с Великой Отечественной войной, да и не только с ней, всё же поведал.
Мы виделись довольно часто и на протяжении долгих лет. Эта глава соткана из наших отдельных разговоров.
Павел Георгиевич Громушкин пришел на Лубянку в 1938 году, а распрощался со Службой госбезопасности в уже очень зрелом возрасте. Скончался он в 2008-м, на 95-м году жизни. Это он еще в военные годы готовил документы для наших разведчиков, работавших в немецком тылу. Но мало кто знает, что Павел Георгиевич в начале Великой Отечественной войны под дипломатическим прикрытием трудился в Болгарии, которая тогда была союзником гитлеровской Германии.
— Павел Георгиевич, как вы попали накануне Великой Отечественной в Болгарию? Страну, всегда считавшуюся дружественной России.
— Понимаете, многие по-прежнему в плену нами же созданных мифов. В Болгарии у нас братушки, с Францией — всегда особые отношения и, уж конечно, Черная Африка боготворит Советский Союз, а теперь и Россию. С мифами, легендами, особенно приятными, тяжело расставаться. Но я решил на склоне лет все-таки с ними распрощаться. Сколько можно себя обманывать! Я и сейчас вам всего не расскажу. А если что-то попрошу отложить на потом, то вы же отложите?
— Обещаю.
— К первой длительной загранкомандировке в Болгарии я готовился более года. Надо сказать, что перед отъездом меня с супругой наставлял сам начальник разведки Павел Михайлович Фитин — прекрасный человек и руководитель, молодой, талантливый.
В январе 1941 года, когда в Европе вовсю шла Вторая мировая война, вместе с женой мы уже были в Софии.
— Что же такого интересного вас ждало в Болгарии?
— Интересного? Я бы сказал необычайно сложного. Ни в одной стране мне потом так сложно и неуютно не было. Каждая встреча с агентурой давалась с огромным трудом. Одна из наиболее рискованных операций, в которой участвовал и я, была связана с довоенной осью Берлин — Рим. А через год, в 1936-м, Германия подписала пакт с Японией.
— Но при чем тут находящаяся на европейском отшибе Болгария?
— Именно в Софии находился ценный источник информации, через него мы получали сведения о планах и конкретных шагах этого блока. Особенность работы заключалась в том, что источник доверял только одному человеку — Василию Ивановичу Пудину. Он завербовал японского дипломата, и тот передавал ему шифры Министерства иностранных дел Японии. И в Центре, куда они передавались, в первые годы войны читали почти всю переписку между японцами, Берлином и Римом.
— Этот японец в Софии напоминает Зорге, действовавшего в Токио.
— Ничего общего. Зорге — патриот, разведчик, который начинал у нас в ИНО. А дипломату-японцу мы платили большие деньги. Всю связанную с этим деятельность поручалось обеспечить группе разведчиков, в том числе и мне. Операция прошла успешно. Полученная информация о планах Берлина, Рима и Токио была необходима нашему командованию для принятия важных стратегических решений.
— А данные вашего японского источника, работавшего в Болгарии, совпадали с теми, что передавал из Японии до войны и в ее начале до своего ареста Рихард Зорге?
— Да, всей этой информацией наш агент располагал, сидя в Болгарии. А необычность ситуации заключалась в том, что, когда 1 марта 1941-го войска Гитлера вошли в Болгарию, все думали: нас интернируют, вышлют, закроют посольство. Потом фашисты напали на СССР, началась Великая Отечественная. Но болгарский царь Борис оставил всё, как было. Представляете? Мы бьемся с Гитлером, немцы в Болгарии, а у нас с болгарами дипломатические отношения. Только и до прихода немцев болгарская полиция к нам плохо относилась.
— А ведь мы считаем их братушками, друзьями, благодарными русским за освобождение от турецкого ига.
— Я и говорю: мифы живучи. Народ еще так, более или менее, а власти, охранка… Иногда где задержишься, засидишься — и болгарские полицейские чуть ли не за руку тащат советских дипломатов: «Давай-давай, иди к себе в посольство». Вот такой дипломатический иммунитет. Однажды сопровождавший Василия Пудина сотрудник утром накануне отъезда в Москву ушел в город, чтобы купить подарки. Вдруг через некоторое время в посольство звонят из полиции, спрашивают, не советский ли гражданин у них находится. Консул и я выехали в полицию, где нашли своего товарища избитым до неузнаваемости. Оказывается, в кафе, куда он зашел по пути, ему что-то подсыпали в чашку кофе. Потом затолкали в машину, отвезли на окраину Софии, избили, забрали документы и подарки, а самого бросили в канаву. Случайно его увидел священник, шедший по дороге в деревню. Он и позвонил в полицию. Так что, получается, разведчику только Бог и помог. А приход немцев еще сильнее обострил обстановку. Но разведка работала. Тут уж кто кого.
— И кто же кого?
— Выезжает из посольства наша машина. А за ней — сразу их. Еще раз наша — и они. Но мы знали, что болгары не могли больше пяти сыскных машин держать. Поэтому ехали на важную встречу так: наших пять машин да их пять, а уж шестое, седьмое авто — снова наше, и ищи ветра в поле.
— Павел Георгиевич, еще во время нашей первой встречи в середине 1990-х вы мне обещали рассказать о Николае Кузнецове.
— Обещал — слишком сильно сказано. Вы просили меня рассказать некоторые подробности о Николае Ивановиче. И я ответил, что еще рано.
— Но прошло почти полтора десятка лет. Может, пора? Вы же с Кузнецовым были хорошо знакомы. Готовили для него документы на имя обер-лейтенанта вермахта Зиберта. Его потом больше семидесяти раз в Ровно и во Львове проверяли и никаких подозрений.
— Всё-то вы знаете. Но было же не совсем так.
— А как?
— Ну, хорошо. После возвращения из Болгарии я действительно помогал в 1942-м Кузнецову. И всех документов, как этого иногда требовала легенда, изготавливать не пришлось. Дивизию, в которой служил обер-лейтенант Пауль Вильгельм Зиберт, под Москвой разгромили. И на наше везение в ее штабе нашли много документов погибших офицеров вермахта. Отослать в Берлин извещения о смерти немцы не успели. Наступали наши стремительно, а немцы еще не привыкли к таким поражениям.
Неоформленные дела погибших, в полном порядке и как следует немцами подшитые, показали Николаю Кузнецову. Он быстро просмотрел несколько комплектов. И буквально изумился, наткнувшись на дело обер-лейтенанта Пауля Вильгельма Зиберта. В книжке, немцы называли ее зольдбухом, были и фотографии, и описание примет. Всё, как положено — рост, цвет волос и глаз, размер обуви, группа крови. И все, даже кровь, полностью совпадали с кузнецовскими. Правда, родившийся в Кёнигсберге офицер был на два года моложе Николая Ивановича. Но это — мелочь.
Мы решили задним числом «спасти» Зиберта. Возродили его, убитого. В реальный зольдбух немцы факт смерти занести не успели, и мы записали серьезное ранение. В зольдбухе была строка «собственноручная подпись владельца». И я вместе с коллегой из моего управления учили Кузнецова расписываться, как Зиберт. Николай Иванович был хорошо обучаемым. Получилось быстро, мы даже удивились. Кстати, моментально осваивал чужие подписи и мой друг Вилли Фишер — будущий Рудольф Абель. А для выбранной Кузнецовым легенды требовалось для достоверности создать какую-нибудь маленькую историю. Несколько фото, какие-то письма, некоторые незначительные документы.
Мы с фотографом из нашей Службы решили снимать его в форме офицера вермахта у него дома. Приехали в квартиру, где жил Кузнецов. Николай Иванович вспомнил: а Железный крест? Нацепили, быстро нашли нужный ракурс. Фотографировали так, как любили позировать офицера вермахта. И еще сделали кое-какие фото, чтобы на подлинных документах Зиберта был наш Николай Иванович.
А потом началась наиболее трудоемкая, требующая времени и терпения, работа, которой ненавидят заниматься некоторые специалисты по изготовлению документов. Тут далеко до творчества. Каждый жест должен быть размерен и продуман.
Известными нам приемами сняли фотографии Зиберта с подлинников. Дальше — еще сложнее. Не зря наши помощники собирали немецкие трофеи. Снимки печатали на немецкой фотобумаге. Был у нас настоящий — их — фотоклей.
— А печати тоже были у вас немецкие?
— Не было. Использовали для печати подлинную мастику. И записи в документах Зиберта я и мой товарищ делали немецкими чернилами.
— А зачем вам нужен был напарник? Вы же сами на все руки мастер.
— Но не до такой степени. Нельзя делать разные записи одним и тем же почерком. Между прочим, нам в 1943—1944-м давали на экспертизу документы некоторых советских офицеров, вызывавших подозрение контрразведки, Смерша. И немцы попадались как раз на том, что использовали одну и ту же руку. Не мог один и тот же штабной писарь путешествовать за офицером по всем фронтам, куда того бросали судьба и начальство. Вот и ловили мы их шпионов и диверсантов.
— Павел Георгиевич, вы общались со многими выдающимися разведчиками — от легендарных Николая Кузнецова, Рудольфа Абеля до Героев России Морриса и Леонтины Коэн.
— Работа в разведке подарила мне встречи с людьми, часть которых вошла в историю — в российскую, да и в мировую. По оперативной линии я участвовал в подготовке разведчиков к работе за линией фронта, за границей. Вы всё ждете, что я раскрою профессиональные секреты. Нельзя! Но о военных эпизодах, об отдельных нелегалах всё же расскажу.
— Тогда начнем с Рудольфа Абеля, он же Вильям Фишер?
— Мы с ним знакомы с 1938 года. Дружили, работали в одном отделении, но в разных группах. Потом его в самом конце 1938-го уволили и возвратили в разведку только во время Великой Отечественной войны — в сентябре 1941-го.
— Правда ли, что в военные годы его забрасывали в тыл врага под видом немецкого офицера?
— Во время войны Вильям работал в Четвертом управлении НКВД у Павла Судоплатова. Немецкий язык он знал отлично, но на той стороне у фашистов не был. Участвовал в операции «Березино», когда наш отряд выдавал себя за сражающуюся в советском тылу немецкую часть. Сбрасывали туда немцы на парашютах своих диверсантов, и их приветствовал для начала офицер вермахта — он же Фишер. Сам допрашивал немецких шпионов, диверсантов. Оттуда и пошло, что был во время войны нелегалом, ходил в немецкой форме.
— А описанная в книге другого известного нашего полковника — нелегала Конона Молодого история, будто его, молодого фронтового разведчика, поймали за линией фронта фашисты и отвели к немецкому офицеру, который оказался Абелем и тут же его отпустил, дав пинка под зад, тоже миф?
— Чистейший. Ничего похожего. Молодый был мистификатором. А хорошо относившийся к нему степенный Вильям Генрихович Фишер молчал, коллегу не подводил и даже подыгрывал. Фишер нелегально работал в Америке…
— По вами изготовленным документам?..
— А когда в 1955-м он в последний раз приезжал в Москву в отпуск, я его провожал в аэропорт. И он мне вдруг сказал: «Паша, стоит ли ехать обратно? Мне уже все-таки за пятьдесят. И в Америке я долго. Очень тяжело». Но в аэропорту взял себя в руки, собрался.
— Неужели были какие-то предчувствия? Подозревал, что помощник Вик Хейханен может предать?
— Может, что-то и чувствовал. Сильно был озабочен своим возвращением в США. Хейханен вел себя безобразно. Ругался с женой, да так, что соседи не раз вызывали полицию. Пьянствовал: денег, естественно, не хватало, и тратил оперативные средства. Абель даже не давал ему адреса, где жил. Сказал только район, Вик и показал его американцам.
— Вы общались и с Кононом Молодым. Его эпопея напоминает судьбу Абеля: тоже нелегальная и на редкость успешная работа, только в Англии. Потом предательство, арест, тюремное заключение. Обменяли на английского шпиона, и Молодый вернулся в Москву. Правду ли говорят, что его быстро отправили в отставку?
— Нет, Бен в отставке не был. Но с оперативной работы его направили в наш институт. И кем — заведующим сектором. А ведь он мог еще продуктивно работать с молодыми разведчиками. Было чему их учить.
— Значит, его не уволили.
— Бен ушел из жизни слишком рано. Столько тяжелейших переживаний и испытаний в Англии. А тут еще свои «добавили». Конон был большим умницей. Я иногда приглашал его на хоккей.
— Тогда хоккеем увлекались многие.
— Я не просто увлекался. В 1970-е годы состоял как общественник в дисциплинарной комиссии Федерации хоккея с шайбой СССР. Был у меня пропуск. И я водил Бена в ложу Дворца спорта «Лужники». Иногда он приезжал на хоккей с Вячеславом Тихоновым.
— Тем самым, который играл Штирлица? Они были знакомы с Молодым?
— Это со мной Тихонов был знаком. А с Беном они дружили. И, по-моему, даже семьями. У нас, разведчиков, существует легенда, что Вячеслав Тихонов именно Бену посвятил свою роль в «Семнадцати мгновениях весны». Но история Молодого в какой-то степени положена в основу другого фильма — «Мертвый сезон», и играл Бена Донатас Банионис. Скончался Молодый во время прогулки по лесу от сердечного приступа. Было ему 48 лет. А с «Семнадцатью мгновениями» связан несколько иной сюжет.
— Какой же?
— Помните, радистка Кэт при родах кричит, как и все женщины, на родном языке, на русском? И попадает в гестапо. А настоящая разведчица, не киношная, сдержалась. Родила за границей, и всё прошло нормально. Об этом рассказали писателю Юлиану Семенову, и эпизод вошел в «Семнадцать мгновений…».
— Нельзя ли хотя бы сегодня рассказать об этой женщине?
— Сегодня, наверное, можно. Аня — ткачиха с фабрики «Красная роза». Попала к нам в 1938-м. В годы войны служила у Судоплатова. Учила чешский язык. Потом из Чехословакии отправилась с мужем, нашим разведчиком Михаилом Филоненко, и сынишкой Павликом в Латинскую Америку.
— А ребенок понимал, кто его родители, куда и зачем они едут?
— Нет, мальчишечка был маленький совсем. Тоже учил чешский. Судьба у них сложилась непросто. В свое новое далекое-далеко ехали третьим классом, условия на пароходе страшные. Но добрались, удачно оформили все документы. И тут с Павликом произошло несчастье: местные мальчишки-хулиганы случайно прострелили ему ногу. Тяжелое было испытание, но Павлик выдюжил. А наша Аня родила еще и дочку. И не кричала, никак себя не выдала. Назвали девочку Марией. Когда семья после долгих лет нелегальной работы возвратилась в Советский Союз, дети никак не могли понять, почему они оказались в Москве.
— Родители что, абсолютно ничего им не рассказывали?
— Разве можно! Такова специфика жанра — нелегалы же. Русский язык дети, конечно, выучили и быстро во всём разобрались. Как-то был такой случай. Вернулась домой пара нелегалов — Ашот и Кира — после очень долгой командировки за рубежом. Приехали их встречать две дочери. Все взволнованы, а разговор не клеится: родители за десять лет почти забыли русский язык, и чуть ли не с переводчиком им пришлось на первых порах общаться.
Или возвращается наш нелегал с женой после долгих лет за границей. Приходит с ней в гости, и хозяева удивляются: «Ты что, на иностранке женился? Она по-русски еле-еле говорит и с каким акцентом». А супруга — простая женщина из провинции. Но здесь перед отъездом ее хорошенько языку страны пребывания обучили, там они проработали девять лет, дома она ни разу, в отличие от мужа, не была. Не подходило это под легенду. И вот результат. Но всё это проходит, быстро возвращается на круги своя.
— Павел Георгиевич, бывает, почитываю вашу необычную книгу «Разведка — люди, портреты, судьбы». В ней — короткие рассказы о друзьях-разведчиках и написанные вами портреты этих героев. Знаю, что живописью занимаетесь с молодых лет.
— Когда в 1938-м меня позвали в разведку, я долго сомневался. Ведь я работал там, где трудитесь вы — на улице Правды, дом 24. Занимался иллюстрациями, фотографиями. Довелось сотрудничать со многими чудесными художниками. Кук-рыниксы, Радов, Борис Ефимов… — это для меня добрые знакомые, не просто знаменитые имена. Как же не хотелось уходить. Я считал, что в 25 лет с профессией определился, свое дело любил, и будущее мне, молодому полиграфисту, виделось совсем иным. Но тогда был набор. Отказов не принимали. Собеседование с большим начальником по фамилии Берия я прошел успешно, и началось…
Наш совершенно закрытый отдел возглавлял известный в прошлом австрийский спортивный организатор Георг Миллер, с 1927-го перешедший на нелегальную работу в советскую разведку. Вот Георгий Георгиевич и наставлял молодых учеников — меня и Вилли Фишера, тоже способного рисовальщика.
— И вы изготовляли надежные документы для разведки и Коминтерна.
— Да. Но не только.
— Говорят, что однажды изготовленные вами документы одного нашего арестованного нелегала послали на экспертизу. И после детальнейшего изучения дали ответ: эти документы никогда не выдавались, но являются подлинными.
— И я такое слышал. Такой ответ я бы прямо в рамочку над столом вместо почетного диплома повесил.
— Вы преуспели и в разведке, и в творчестве. За серию портретов разведчиков 23 декабря 1987 года вам присвоили звание «Заслуженный работник культуры Российской Федерации».
— Рисовал я не только коллег по профессии, но и природу, и людей, которых ценю за то, что они сделали для России. Кроме выдающихся разведчиков-нелегалов, в этой книге есть портреты Георгия Жукова, Льва Толстого, Александра Пушкина, Че Гевары, Святослава Федорова. А космонавт Юрий Батурин, с которым я поддерживаю дружеские отношения, взял с собой на Международную космическую станцию «моего» Абеля. И он висел на так называемом месте космонавта. Позже в космосе побывали еще три мои работы — портреты Пушкина, Гагарина и Высоцкого.
— В моей филателистической коллекции есть блок нарисованных вами марок с портретами нелегалов.
— Да, по моей инициативе впервые в СССР были выпущены почтовые марки героев-разведчиков. Мне долго отказывали: зачем мы будем их светить? А я терпеливо объяснял: чтобы знали героев. Горжусь, что тогда убедил, настоял.
— Вы мне как-то рассказывали таинственную историю с исчезновением портрета Че Гевары.
— История поразительная. В конце 1980-х по просьбе устроителей большой выставки представил я портрет Че в Центральный дом Советской армии. И в первый же день он пропал. Смотрительница клялась, что отлучилась всего на пять минут. Потом организаторы выставки перед мной извинялись. Говорили, что его, возможно, кубинские студенты взяли: после некоторого периода охлаждения в отношениях они восприняли факт появления Че в Москве с воодушевлением. Но не менее таинственным образом исчез и еще один вариант портрета Че Гевары. Я его подарил своему сотруднику, он как раз работал на Кубе. А уже в Москве пригласил к себе домой кубинского знакомого. Если коротко, то после этого визита мой сослуживец этого портрета больше не видел.
— Павел Георгиевич, вам за 90, а вашей памяти можно только позавидовать.
— Мне не за 90. Скоро 95. Такая у меня профессия. Какая же разведка без хорошей памяти.
Р. S. Мы познакомились в 1994 году, когда Павел Георгиевич Громушкин весь в орденах пришел ко мне в редакцию с необычной просьбой. Он собрал все самые достойные рисунки и картины своего друга Абеля — Фишера для книги. Написал душевное предисловие. Только денег на издание собрать никак не удавалось: в те годы и Абель оставался для некоторых героем под вопросом. Подумаешь, советский нелегал, наступил всеобщий мир, а вы, Павел Георгиевич, о разведке.
И старый человек собирал подписи знаменитых разведчиков, писателей, известных журналистов под письмом с просьбой большому руководителю: издайте альбом, он станет хорошей памятью Абелю. Я счел за честь подписать такое послание. Потом звонил кому-то — бесполезно.
Однако полковник Громушкин не привык отступать. Бился за память товарища. И альбом увидел свет.
Последняя наша встреча состоялась в Доме журналиста на открытии выставки его картин в мае 2008 года. Кто знал, что и дни его, и выставка — последние, а до девяноста пяти лет он не доживет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.