ПАРТИЗАН ПОЙМАЛ ПЕНЬКОВСКОГО Иван Дедюля

ПАРТИЗАН ПОЙМАЛ ПЕНЬКОВСКОГО

Иван Дедюля

Десятки тысяч людей шли в партизаны без всякого принуждения, что называется, по зову сердца. Мечтали сражаться, бить фашиста, мстить. Партизанское движение могло бы стать хаотичным, неуправляемым и анархичным, если бы им не руководили из Центра, но было оно по-настоящему народным. А в Белоруссии — в буквальном смысле массовым.

Судьба Ивана Прохоровича Дедюли — тому подтверждение. По образованию он учитель, окончил Могилевский педагогический институт. Но как следует поработать в сельской школе молодому педагогу не удалось. В декабре 1939-го в 22 года его призвали в армию. А потом грянула война, и 22 июня 1941-го начался его боевой путь. С первых дней, разгромив со своим батальоном колонну немцев, понял и уверовал: бить их вполне даже можно. Отступал, однако, достойно, с боями.

Был ранен. Подлечившись, около двух месяцев готовился к партизанской войне. Вместе с полусотней бойцов перешел линию фронта. За два года сражавшийся в Белоруссии отряд «Смерть фашизму» превратился в бригаду, комиссаром которой в 1943-м и назначили молодого Ивана Дедюлю. Его партизаны держали в страхе немецкие гарнизоны и полицаев. А все попытки уничтожить партизан, прервать их связь с местными жителями, внедрить в отряд провокаторов пресекались жестко и умело. Контрразведка в отряде действовала почти безошибочно.

После освобождения Белоруссии молодой партийный работник Дедюля вместе с народом поднимал республику из руин. Когда закончилась война, поступил в Высшую дипломатическую школу МИДа, а по ее окончании был направлен в командировку в Германию. Потом трудился в центральном аппарате министерства. Стал профессиональным чекистом, перейдя с 1954-го во внешнюю разведку. В 1957–1961 годах был помощником, затем заместителем резидента КГБ в Австрии. С середины 1962-го по 1967 год — резидентом КГБ в Израиле.

Достигнутые им «оперативные результаты» оцениваются как «значительные». После возвращения он долгое время работал в непосредственном подчинении у председателя КГБ СССР Юрия Владимировича Андропова. Помощник по разведке отвечал за связи с Первым главным управлением — теперешней внешней разведкой. Полковник Дедюля награжден боевыми орденами, медалями и особо ценящимся среди чекистов нагрудным знаком «Почетный сотрудник госбезопасности».

Когда мы познакомились, было ему за восемьдесят. Жил он далеко от центра Москвы и каждый раз встречал меня около дома. Иван Прохорович был невысок, кряжист, широкоплеч. Только опирался на здоровенную сучковатую палку — ну прямо из леса. Потом признался, что она при нем на счастье или на память о партизанских годах.

Его жена Валентина Павловна, как почти все жены разведчиков, была молчалива, да и сама, если не ошибаюсь, принадлежала к той же редкой профессии. Быстро собирала на стол, иногда сидела с нами, слушала мужа. Никогда ничего не добавляла к рассказам, а наоборот, когда вырывались у супруга откровения, укоризненно, чтобы он видел, покачивала головой. Мол, а вот об этом пока не надо бы.

Они поженились сразу после освобождения Белоруссии. Он — комиссар, она — единственная женщина из той полусотни бойцов, что пересекли в 1942-м линию фронта. Оба оказались однолюбами.

Рассказы Ивана Прохоровича вызывают доверие, ведь человек он совестливый. Комиссара бригады представляли к высокой награде, а он от нее отказался: в одной из операций потерял много партизан, значит, орден Ленина не заслужил.

В его отряде, перешедшем линию фронта, было, уж если совсем точно, 52 человека, из вооружения — один трофейный немецкий пулемет, десять автоматов и несколько винтовок. С этим и начали воевать в Смолевических лесах. А когда пришли наши, в бригаде было около полутора тысяч бойцов.

— Мы старались по возможности брать бежавших из плена или пробивавшихся из окружения солдат и офицеров. Из местных жителей — тех, чьи родственники уже сражались в отряде или помогали партизанам и так или иначе вызывали подозрение у немцев, — вспоминал Дедюля. — А как люди к нам рвались! Захотели бы, заставила бы нужда — и в леса подались бы около пяти тысяч человек.

Командиры и комиссары вынуждены были частенько отказываться от добровольного пополнения: вы хоть автомат или винтовку какую ни есть раздобудьте, а потом уж — в лес. Катастрофически не хватало оружия, патронов.

И нужда, конечно, страшная. Ни одежды, ни обувки. В отряде в лаптях ходить запрещалось. Это было бы для командира страшнейшим позором, если его боец в лаптях. Покупай, выменивай, добудь трофейное. Мародерства не было. В бою забирали оружие — своего не хватало. Иногда еще шла где-то рядом стрельба, а партизан уже примерял обувку с убитого фрица. Часто ругались: до чего же подъемы у фашистов малые, как на них такие сапоги налезают. Приходилось разнашивать.

В основном в отряде сражались люди, на практике доказавшие: в партизанах они пригодятся, не превратятся в обузу. Стремление бить фашистов в Белоруссии было неистребимо.

— Иногда мне приходилось уговаривать, — рассказывал Иван Прохорович. — Товарищи, пашите, бульбу выращивайте. Детей растите и нам еды подбрасывайте.

Но слушались комиссара не всегда. Иные успокаивались, другие чуть не ультиматум ставили: «Или берете нас, или создадим свой отряд». И иногда создавали. В белорусских лесах действовали даже партизаны-одиночки. Бывший сапер Василий Лаврухин, к примеру, один сжег несколько маленьких мостов и взорвал две машины с немцами. Ночью, выходя на свою рисковую охоту, выслеживал фрицев — уничтожил семь человек. Конечно, в отряд «Смерть фашизму» его взяли.

Сколачивались и боевые группы из окруженцев. А вот силой воевать никого не заставляли. Наоборот, был у руководителей отряда огромный резерв добровольцев. Использовали его процентов на десять.

Немцы забрасывали в отряд и шпионов, и диверсантов. Однажды чуть было не отравили партизан мышьяком. Предателей судили и расстреливали.

— Поверьте, не было у нас мании подозрительности, — продолжал рассказ Иван Прохорович. — А вот без бдительности было никак нельзя. Скажу откровенно: никаких контрразведчиков-профессионалов к нам не присылали. Еще до перехода через линию фронта провели вместе с одним толковым парнем, Чуяновым, несколько бесед с бойцами. Обучили их каким-то азам контрразведки, а потом уж приходилось учиться на ходу. Чуянову передали список подпольщиков из Смолеви-ческого района, нужно было с ними установить связь, что потом наш товарищ и сделал.

А когда из полусотни человек отряд «Смерть фашизму» разросся до 600 партизан — три роты, то в каждой был свой доморощенный уполномоченный особого отдела. Ребят подбирали мы из своих — зорких, наблюдательных.

Абверовцы несколько раз забрасывали к нам агентов с легендой одной и той же, но весьма похожей на правду. Спасаюсь, мол, от преследования, потому и рвусь в партизаны. Но вот что характерно. Жителей из соседних деревень среди агентов не было. Пытались внедрить военнопленных, вроде как сбежавших из лагерей, или кого-то из больших городов, к примеру из Минска.

Но в 1942-м мы установили связь с минским подпольем и людей, приходивших оттуда, вместе с подпольщиками проверяли. Иногда из города подавали нам знак: человек сомнительный. Бывало и подтверждали, что бежал из плена, уничтожив при этом лагерного охранника. Но мы всё равно не упускали такого из виду. Проходило время, доказывал парень, что подозрений не заслуживает, что настоящий боец, и мы относились к нему уже как к своему. Слово «бдительность» коробить не должно. Ведь тогда было как — или-или. Чуть недосмотришь — и большая беда.

И однажды закончилось всё трагически. Пробрался-таки в наш отряд диверсант. Дослужился даже до командира взвода. Сам из военнопленных и, когда бежал, установили мы это точно, убил двух охранников. Так что немцы и своих не жалели. Подонок этот — до сих пор фамилию помню, но не желаю осквернять память белорусских партизан, от его рук павших, — убил одного нашего командира и его адъютанта. Те как раз шли на встречу с минскими подпольщиками. Расстрелял обоих в упор. Отыскали его партизанские уполномоченные-контрразведчики с огромным трудом.

Было еще несколько других случаев. Тут уж иная легенда. Девиц молодых нам подбрасывали с жалобными такими историями. Мужа, отца, жениха убили, хочу мстить, а сами с немцами спелись.

Но в основном вербовали в абвере военнопленных. Прихватывали их на чем-то, и у тех дороги назад не было.

Как-то и я едва на тот свет не отправился. Спасло то, что человек я особо не пьющий. Отмечали день рождения, и кто-то подсыпал в стакан отраву. Я только пригубил и — не понравилось. И всё равно врач еле меня спас. Кто-то хотел убрать комиссара. И кто-то из своих, близких. Сколько лет прошло, а подозрения остались.

Но расскажу вам историю, которая едва не закончилась трагедией. Вдруг получаем мы из соседнего Борисова тревожный сигнал: абверовцы попытаются подбросить в отряд через засланных диверсантов какую-то отраву. У нас с едой было строго. Рядом с колодцем, который сами и вырыли, — всегда часовой. У котла с пищей, рядом с поваром — тоже. И тут из одного нашего отряда срочно докладывают, что в общем котле, за которым наблюдают постоянно, обнаружен мышьяк.

Практика у нас была такая: перед раздачей пищи повар, медсестра, иногда дежурный снимали пробу. А тут показалось, что у варева цвет какой-то странный. Отдает голубизной. Отрядная наша кошка еду лизнула и сразу начала корчиться — точно мышьяк.

Пришлось задержать сразу восьмерых: и повара, и партизан, что рядом с варевом крутились и картошку чистили. Расследование ведем, от одного за другим бойцов подозрения отметаем. И остается один партизан. Сам — из военнопленных, из лагеря бежал… Но идем дальше, расследуем шаг за шагом. Выясняется картина довольно странная. Вроде как вернулся он за пару часов до обеда замерзший, аж жуть. И захотел горячей водичкой из котла чуть отогреться. Зачерпнул своей кружечкой из общего котла. Потом выяснили, что бегал партизан в соседнюю деревню на встречу с женщиной, которая, как сама говорила, удрала от немцев из Минска. Удалось ее нам выманить из деревушки поближе к лесу. Обыскали ее, и партизанский доктор подтвердил: найденное при ней вещество — мышьяк.

Вот вам и история. А мог бы весь отряд, как околевшая кошка, полечь.

На мой вопрос, может, и наивный, что с такими мерзавцами делали, Иван Прохорович Дедюля ответил просто: расстреливали. Такая уж тут была война. Но самосуда — никакого. Следствие, допросы проводили самые настоящие. И когда вину твердо доказывали, докладывали об этом в подпольный райком партии. Работал там специальный уполномоченный особого отдела. И если приговор подтверждался, то приводили его в исполнение. Но никогда, подчеркнул мой собеседник, партизаны этим не злоупотребляли.

Случалось, партизаны в боях несли тяжелые потери. Раз взяли немцы отряд в петлю, потеряли тогда убитыми около ста человек. Хоронили погибших в лесу. Ставили метки. И крест — как положено. Имя писали не всегда. Иногда только делали пометки в блокноте. Вырывались партизаны из фашистского кольца, снимали немцы блокаду леса, и бойцы отряда перевозили с этого партизанского кладбища останки своих товарищей на общегражданское. Ведь могли фашисты над останками надругаться.

Спросил я и о том, что же делали партизаны с пленными.

— Кто ж из немцев сдавался, — вздохнул Дедюля. — Или все патроны у них выходили или убивали в бою. Да и сдаваться им не давали. Свои же, в основном фельдфебели, могли запросто подстрелить, увидев, что рядовой не так отстреливается, пытается убежать. Нет, немец тогда рук не поднимал.

Пару человек мы все-таки в плен взяли. Один честно с нами сотрудничал. Куртом звали — Курт Ланге. Хороший малый, не фашист, а мобилизованный работяга. Отстреливался до последнего патрона. Мы его на автомагистрали захватили, когда он сам залепетал: «Гитлер капут, Гитлер швайне…» Я немножко знал немецкий, ведь в могилевском институте нас учили.

Ну, и Ланге мы предупредили: надумаешь бежать или еще какие глупости, будет пух-пух и вообще очень плохо. Но плохо не было. Наоборот, Ланге обезвреживал мины, вынимал тол из неразорвавшихся бомб: взрывчатки-то у нас почти не было. Ланге нам пригодился. Десятка два бомб обезвредил, вывинчивая взрыватели. Мы потом из этого свои бомбы делали и взрывали на железной дороге и на шоссе Минск — Москва.

Как-то после бомбежки поздней осенью 1942-го нашел этот Курт Ланге две неразорвавшиеся бомбы. Положили они с возницей эти две штуковины по 100 килограммов на сани и поехали. Тут ненастье — то дождь, то снег мокрый, сани и занесло. Бомба о бомбу стукнулась, и взорвались они. Так, что ни возницы, ни лошадки, ни друга и товарища нашего по борьбе с фашизмом честного немецкого солдата Курта Ланге…

Как вышли на Пеньковского

Мы не раз встречались с Иваном Прохоровичем. Полковник внешней разведки в отставке был больше склонен к воспоминаниям о войне и не очень-то любил обсуждать дела своего чекистского ведомства. Не отпускало его партизанское прошлое. Но однажды сам позвонил мне: приезжайте, есть одна история, связанная с 1944 годом. Я примчался, и Дедюля впервые по-настоящему раскрылся, выложил сенсационные подробности о поимке Олега Пеньковского — одного из самых ненавистных предателей в истории советских, да и российских спецслужб.

Считалось, что поимка «крота» Олега Пеньковского — полностью заслуга наших контрразведчиков. Это они вышли на полковника ГРУ, два года передававшего секретные сведения американской и английской разведкам. Он нанес огромный, во многом невосполнимый ущерб Советскому Союзу, был в 1962 году арестован, предан открытому суду и казнен. «Дело Пеньковского» считается наиболее громким за всю историю отечественных спецслужб. Казалось, все подробности поимки предателя № 1 известны и подробно приведены в многочисленных книгах и кинофильмах.

Но есть и версия полковника Дедюли. Предупреждаю, что документального подтверждения ее нет. Но право на существование рассказ о том, кто и каким образом помог выйти на предателя, бесспорно, имеет.

Сигнал о том, что в советских спецслужбах завелся «крот», пришел из… нейтральной Австрии.

— Иван Прохорович, давайте еще раз уточним, в каком качестве вы находились в Австрии?

— Ко времени отъезда в Вену я уже трудился в Первом главном управлении — теперь это Служба внешней разведки. А до этого был чистым дипломатом. Видимо, разведка приметила меня еще в Берлине: был такой Борис Наливайко, работал в консульском отделе. На берлинском мосту Глинике вместе с несколькими коллегами менял нашего Абеля — Фишера на американца Пауэрса. И, вероятно, Борис подсказал кому-то, что трудится в МИДе стоящий человек. Вызвали меня на Старую площадь в ЦК и прямо говорят: есть, Иван Прохорович, предложение укреплять органы, искоренять бериевщину, так что оказываем вам высокое доверие. Я им: братцы, сколько ж мне можно менять профессию? И учителем был, и военным, и партизаном, и дипломатом, а теперь — всё сначала. Пришел домой, а жена мне: ты о семье подумай, у тебя три сына и дочь. Вот это все мои сомнения и развеяло. Чтобы дети мои спали спокойно, имели вместе с моей страной прочное будущее, иду в разведку. И меня приняли в одно управление, сначала помощником начальника отдела, затем заместителем начальника отдела. А возглавлял эту работу знаменитый Александр Коротков.

— Тот самый, которого называли «королем нелегалов»?

— Человека этого я высоко ценил. А в Австрии я занимался вопросами ГП — главного противника.

— Если не ошибаюсь, так раньше называли американскую разведку.

— Не ошибаетесь. В Вене я без малого четыре года — с 57-го по 61-й — проработал заведующим консульским отделом посольства. С австрийцами отношения сложились хорошие, называли они меня генеральным консулом. И вот 9 мая, точно год называть не буду, возлагали мы с сотрудниками посольства венки к мемориалу советским воинам-освободителям. Австрийцев, наших друзей, приходило много — все с цветами. Картина — трогательная. И тут к нам с военным атташе обращается незнакомый человек лет пятидесяти. И на слабом, но понятном русском: «Поздравляю с праздником, благодарю за освобождение. Я вам тоже лично обязан, особенно вот этому товарищу, генеральному консулу». И показывает на меня.

Приятно, отвечаю, слышать, но интересно, где же наши пути пересекались? И вполне респектабельный господин с цветами отвечает, что в 1944-м, а сейчас он точно узнал мой голос, но история эта длинная, сложная, и он бы хотел переговорить со мною один на один. Потому что времени беседа может занять немало, сейчас вокруг люди, однако чем раньше мы встретимся, тем лучше.

— Вас такая решительность не испугала?

— Признаться, меня все это озадачило. Но чувствую: хочет человек что-то рассказать. И предлагаю — давайте встретимся прямо сегодня в восемь вечера тут на площади неподалеку. И встретились. Центр Вены, толпы народа, и мы идем себе, прогуливаемся.

— Вы не боялись — вдруг какой-то шизофреник или еще похуже?

— Я на всякий случай взял контрнаблюдение. Присматривала со стороны пара хлопцев.

А австриец мне сразу: вы в 1944-м спасли мою жизнь, и поэтому я перед вами в долгу. Я служил в вермахте, и после разгрома под Минском наша 100-тысячная армия попала в кольцо. Некоторые прорвались на Запад, а мы — нет, и партизаны юго-восточнее Минска нас вылавливали. Одна из ваших групп нас даже не поймала — а просто нашла в лесу раненых и своими же брошенных. Человек двадцать и еще трое раненых, нами в плен захваченных красноармейцев. И всю эту группу посадили в грузовик и привезли к вам, господин генеральный консул, в партизанский отряд. Вы вышли к машине, и сердце у меня екнуло: кажется, конец. Но вы посмотрели на нас, спросили, как мы себя чувствуем, и я понял: не расстреляют.

— Иван Прохорович, а вы этот эпизод припомнили?

— Конечно, такое не придумаешь. Произошло это между Минском и Борисовом в деревне рядом с торфоразработками, неподалеку от Смолевичей. Я тогда приказал врачу нашей бригады Марии осмотреть немцев, и она кому-то сделала перевязку, кому-то йодом что-то помазала. Помогла, чем могла. Мы же сами беднюще жили, чуть не на подножном корму. Немцы осмелели, и кто-то мне на ломаном русском говорит: умираем, плёхо, очень плёхо, три дня ничего не ели. Пить, пить… Хорошо, объясняю им, напоить-то мы вас напоим, а вот с едой… Дали им по сто грамм…

— Водки?

— Что вы! Хлебушка. На кухне приказал отдельно сварить бурду для больных и измученных. Налили молочного варева, кому в кружку, кому в котелок.

— Иван Прохорович, и такой гуманизм после всего, что немцы в Белоруссии натворили?

— Я им объяснил, что хотя бригада наша и называется «Смерть фашизму», мы бьем только тех, кто с оружием в руках, а вы не вояки, вы — пленные. И страдающие эти люди были готовы меня расцеловать.

Вспоминали мы с австрийцем нашу встречу под Смолеви-чами, и его прошибла слеза. И тут он снова: вы спасли меня, мою страну, и у меня к вам разговор. А сам поглядывает по сторонам. Я его спрашиваю, знает ли он, кто я такой. Он отвечает, что знает, потому и искал встречи, и ему меня Бог послал. Я спрашиваю уже прямо: что же случилось? И тут оказывается, что спасенный в 1944-м австриец живет в Вене и имеет связи со многими бизнесменами. Некоторые торгуют с Советским Союзом. И одна из лондонских фирм «Гревилл Винн ли-митед» имеет свой то ли филиал, то ли офис в Австрии.

— Так Гревилл Винн — тот самый английский коммерсант, который был связным у подлеца Пеньковского. Винна осудили, а потом быстренько обменяли на Бена Лонсдейла — нашего разведчика Конона Молодого, который отсиживал большой срок в английской тюрьме.

— Это теперь все известно и разложено по полочкам. А тогда австриец и сообщил мне, что смущает его лично в бизнесе фирмы «Гревилл Винн лимитед» странная деталь. Фирма собирается сконструировать специальный фургон для демонстрации фильмов и чтения лекций в Советском Союзе. Об этом написали даже английские и венские газеты.

— И что же его насторожило?

— В фургоне должно быть или двойное дно или скрытый тайник между стенами, в котором может поместиться человек. Значит ли это, что кого-то должны тайно вывезти из СССР? Или готовится какое-то преступление? С Гревиллом Винном мой собеседник знаком не был, а вот его доверенных лиц знал хорошо. Было над чем подумать, и мы договорились встретиться, когда австрийский друг узнает подробности. Решили, что он поставит условный сигнал.

— Иван Прохорович, и каким же у вас был с австрийцем этот условный сигнал?

— Перечеркнутый круг. Как только он появляется — это обозначает срочный вызов, и мы встречаемся в тот же день в заранее оговоренном месте и в определенное время. Каждый день на пути в посольство я проезжал мимо, визуально проверял, контролировал. И через три месяца я увидел сигнал.

— И что рассказал при встрече ваш друг-доброволец?

— Узнал он, что хозяин фирмы, заказавший этот самый фургон, не гешефтман (торговец. — Н. Д), а человек, используемый англичанами для поездок в Советский Союз для шпионских целей. Этот Винн встречается там с одним высокопоставленным лицом то ли из Министерства обороны, то ли из Генштаба. Он — полковник или даже, возможно, генерал. Я спрашиваю: а какие еще признаки? Отвечает: фамилия его заканчивается на «ский», то ли Баньковский, то ли Петровский или нечто похожее. А еще этот человек часто выезжает из Москвы в заграничные командировки, и с ним встречается наш гешефтман, получает от него информацию. Если он занимает важный пост, то и информацию для чужих спецслужб дает ценнейшую. Так что, говорит мой австриец, вашу страну я отблагодарил и вас лично тоже. Можете, показывает на лацкан моего пиджака, просверливать дырочку для ордена.

— Иван Прохорович, что-то ваш австрийский друг чересчур уж сообразительный для торговца. И реалии он наши советские знал — «дырочка для ордена», и очень быстро разобрался с постановкой условных знаков.

— Я полагаю, он был не просто торговцем. А трудился в австрийской службе безопасности.

— Вы это потом выяснили?

— Это мое личное мнение. Потому что понимал он меня с полуслова — место встречи, назначенное время, вызов. Знал технику и методику. Поэтому и был осведомлен об этом самом Винне, о местном филиале или мастерской, которая с англичанином сотрудничала. Я даже спросил австрийца, не с американцами ли он работает, и тот ответил, что нет, но знакомые у него есть и в американском консульстве.

— Наверное, ваш коллега.

— Фамилию и имя его я не узнавал. Можно было и спросить, но я не считал, что это так важно, да и насторожить могло. Для меня главное было получить то, что я получил. И расстались мы так: если возникнут у меня вопросы, я поставлю условный знак, будет что-нибудь у вас — жду знака на том же месте.

— И почему-то мне кажется, что вторая встреча была и последней.

— Третьей и последней. Первая, которая все и решила — в Смолевичах, еще в 1944-м. В том-то и дело, что больше я его не видел, и в поле моего зрения он никогда не попадал. Но наверняка, если работал в австрийской спецслужбе, находился где-то рядом. Запроса из Москвы на телеграмму не приходило, и я своего знакомого из 1944-го не разыскивал. Хотя поработать с ним было бы очень интересно.

— Все равно ваш должник с долгами рассчитался сполна.

— Не то слово. Мы послали телеграмму особой важности начальнику внешней разведки Александру Михайловичу Сахаровскому. Он всегда на такие сообщения реагировал очень быстро. Написали деликатно, чтобы уж очень не гнать волну. Ведь случай-то — необычный. Спустя несколько лет я поинтересовался, как проходила работа по этой телеграмме. До оперативного отдела она даже не дошла.

— Боялись спугнуть Пеньковского?

— Полагаю, действительно посчитали сообщением особой важности. Наверное, Сахаровский сам проинформировал контрразведку. Дальше я концов не искал. И еще в Вене понял, что наш сигнал принят к сведению.

— В книге полковника Ивана Мутовина «Схватка за нефть» я прочитал, что во время очередного приезда Винна в Москву за ним было установлено наружное наблюдение. Зафиксировали и его встречу с полковником военной разведки Пеньковским. И хотя это знакомство еще ни о чем не говорило, показалось очень странным, что разговор с Винном в гостинице велся в ванной комнате при открытых кранах, чтобы было побольше шума. Зачем это надо было полковнику ГРУ? Пеньковского взяли в оперативную разработку, и вела ее контрразведка очень искусно и, по понятным причинам, исключительно осторожно.

— Да, примерно через год Пеньковский был арестован. И я предполагаю, что наша контрразведка оставила время для сбора материала и даже, возможно, запускала через Пеньковского, до последнего момента ничего не подозревавшего, кое-какую дезу.

— Судили Пеньковского в мае 1963-го. Приговор — расстрел — привели в исполнение. А Винна, которому дали не десять лет, как требовал прокурор, а восемь, через год обменяли. Иван Прохорович, а вам пришлось делать дырочку в пиджаке, как предрекал ваш австрийский коллега?

— Да нет. Но разве в этом дело?